Ранение оказалось пустяковым, просто царапина, и, когда бои за Рур были кончены, Бекер сам отвез Клемма и Ливена в Хёхст. Клемм сошел у дома Шлютебока, где ему по дороге сюда был вручен Приказ. Ливен решил принять приглашение Клемма и поехать отдохнуть к нему в Эльтвиль. Для переезда через демаркационную линию ему на время раздобыли чей-то пропуск.
Ленора еще лежала в постели, когда услышала, что подошла машина мужа. Она с горечью подумала: «Вот они разбили красных, бои окончены. А что я в это время делала? Его дом стерегла». Она завернулась в халатик из серого шелка. В нем она казалась особенно тоненькой и скользкой. Волосы собрала в узел, но они сейчас же опять рассыпались. Насвистывая, сбежала она вприпрыжку по лестнице. Шофер Бекер стоял возле дверцы машины. Однако из нее вышел не Клемм, а какой-то незнакомец. Он представился и, усмехаясь, спокойно принялся ее рассматривать. Ливену отвели комнату, которую прежде занимал брат Леноры Венцлов. Когда сели завтракать, Ленора была уже тщательно одета, как подобает хозяйке дома. Девочка, решил Ливен, которая старательно изображает из себя даму, а вот ногти подстрижены кое-как, кружочком. Ему нравилось, что ее серые глаза то и дело меняют свой цвет. Поэтому он тут же принялся рассказывать об опасностях путешествия сюда в машине, о пуле, пробившей два стекла, о том, что на Бекера действительно можно положиться. Всю вторую половину дня и вечер они просидели на террасе, над Рейном. Казалось, небо местами треснуло, точно над облаками было еще второе, настоящее небо. И его свет прорывался сквозь трещины обыкновенного, более низкого неба и лился на отдаленный хутор, на лесную опушку, на ржаное поле, на паром.
Отовсюду зазвенели трубыв казармах далеко вокруг начинался «Salut aux Armes». Из Майнца доносились звуки оркестрапроисходил смотр какой-то воинской части. Ночное небо снова сомкнулось, только на западе осталась багряная щель, она долго рдела, даже когда вся равнина за Рейном была уже усеяна огнями и фонари на баржах и пароходах тянули по воде свои шлейфы. Ливен рассказывал обо всем, что ему приходило в голову. А воспоминаний у него было достаточно. Он немало пережил и много читал. Ленора ловила каждое его слово. Он казался ей прямо волшебником, умевшим придать невероятную полноту той жизни, которую она считала такой однообразной. А если Ливену не хватало собственных приключений, он вспоминал о друзьях, которые при тех же или других обстоятельствах испытали больше, чем он. Высыпали звезды. Теперь очередь дошла до звездного неба, которое он знал хорошо. Никто еще не показывал Ле-норе созвездий. Она слушала его с изумлением, точно он все это сам открыли Большую Медведицу и Кассиопею. Ливен сказал небрежно, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову:
Звездное небо надо мной, и вечный закон в моей душе. Этот закон привел меня из русского плена, несмотря на все козни большевиков, через все опасности в Финляндию к генералу Маннергейму, потом обратно в Германию как раз в нужную минуту, чтобы выгнать спартаковцев, участвовать в боях за Рур, и, наконец, сюда. Как утверждает теория сродства душ, встречи между людьми не случайны, они неотвратимы и совершаются по вечным, неотвратимым законам, как движение звезд в созвездии Ориона. И он положил свою руку на ее. Она нахмурилась, как бы соображая, удобно ли ей будет отдернуть руку.
«Ты не отдернешь руки, думал Ливен. Я всю тебя переверну, если даже мне придется пробыть здесь только завтрашний день. Я хочу, чтобы в тебе остался след, даже когда я буду далеко отсюда».
Кучка красных, продолжал он рассказывать, чтобы продлить их пребывание вместе, бежала от нас за Рейн, а переход в оккупированную зону запрещен, и на другой же день союзники отправили их обратно. Теперь они сидят у нас под замком.
Ленора сказала:
Надеюсь, их уже расстреляли? Хороший урок для этого сброда, который братается с врагом. Наконец она все-таки отдернула руку добежала в детскую, взглянула на спящего ребенка и, насвистывая, вернулась.
Ливен сказал:
Вы похожи на одну героиню Достоевского. Она была так стройна, что ее можно было завязывать узлом.
Ленора рассмеялась. Достоевскийэтого имени она никогда не слышала. Никогда среди окружающих не встречался ей человек, который бы так много читал, как Ливен. А он принялся рассказывать о своем детствесначала в Прибалтике, в имении у родственников, затем в русско-немецкой школе в Петербурге. Он, Ливен, все эти годы был одинок и поневоле, еще мальчиком, привык находить себе друзей среди героев книг. Его ближайшими товарищами стали Родион Раскольников и Иван Карамазов. Он рассказал о них и обещал прислать ей книги.
На другое утро оба решили пообедать в Висбадене. Они улыбались, как заговорщики, придумавшие ловкую проделку. Бекер знал, что Ливенодин из ближайших друзей его господина. И оба они в надлежащую минуту умели говорить надлежащим тономвластно или по-товарищески. Сам Бекер не терпел ни тех господ, которые смотрят на тебя свысока, ни тех, кто ко всему прибавляет «пожалуйста». Все же он сейчас испытывал легкое презрение к Клемму оттого, что колено этого Ливе-на время от времени касалось обтянутой шелковым чулком ноги Леноры, жены его господина. Сколько бы господа ни задирали нос, все жеБекер мог убедиться в этом, заглядывая в зеркальце против сиденья шофера, только дело дойдет до баб и романов, их постигают такие же неудачи, как и нашего брата. По какой-то еще непонятной для Бекера причине горничная Элла уже не относилась к нему с прежней благосклонностью.
Когда они подъехали к отелю «Кайзерхоф», Ливен сказал:
А теперь, дорогой Бекер, не забудьте хорошенько закусить и выпить, разумеется, за мой счет.
За столиком он и она склонились над карточкой кушаний, и виски их соприкоснулись. Хотя Ленора была воспитана в духе самой скаредной экономии, она, став женой Клемма, отвыкла интересоваться ценами прейскуранта, а Ливен готов был выбросить большую часть своего жалованья на этот обед вдвоем в «Кайзерхофе». Он остался верен своему решениюв этот короткий срок навсегда перевернуть и изменить всю ее жизнь. Такое вмешательство в чужие жизни он с детства считал доказательством своей власти, касалось ли это школьного товарища или одной из тех девушек, с которыми он заводил свои первые романы. «Даже сейчас, думал он, Ленора и внешне и внутренне уже другая, чем она была вчера, когда я приехал».
Они были в зале единственной немецкой парой, французских же офицеров с приятелями набралось немало. Когда Ливен учился в Петербурге, он неплохо овладел французским языком. Два сидевших за соседним столиком лейтенанта заметили вслух, что эта паранемцы чистейшей воды, но, без сомнения, из хорошей семьи. Ливен перевел:
Им хочется знать, как немка разводит амуры.
Бледное, даже серовато-бледное лицо Леноры покраснело. А французские лейтенанты констатировали, что эта женщина не имеет ничего общего с обычным типом здешних немок, у всех у них раньше были пышущие здо-ровьем щеки, пышная грудь, так что война многим даже на пользу пошла: они стали малокровнее. Ливен приказал подать в зимний сад кофе и сигареты.
Бекер был очень доволен, что ему приходится так долго ждать своих господ. Его новая подругагорничная из гостиницыждала вместе с ним возле машины, и он с гордостью показывал ей следы пуль; эти следы по его указанию уже были покрыты лаком в цвет машины. Затем он подсчитал, что уже пять раз спасал своему господину жизньна войне, в Берлине, в Руре. Новая подруга, горничная из гостиницы, слушала разинув рот. Когда Ливен со своей дамой наконец вышли, сна рассмотрела их подробно и с большим интересом.
На следующее утро Ливен очень рано приказал шоферу отвезти их завтракать на Бирштедскую гору. И он и она сидели неподвижно каждый в своем углу, словно боялись коснуться друг друга. Бекеру в зеркало было видно, что Ливен искоса наблюдает за молодой женщиной, а она смотрит перед собой невидящими глазами. Мартовский день был настолько теплым, что можно было завтракать на открытом воздухе; потом они бродили по лугам и, вернувшись, засунули найденные ими фиалки в стеклянную вазочку на стенке машины. Бекеру было приказано провести день, как ему заблагорассудится, им, дескать, хочется совершить прогулку пешком, да ведь и он, наверно, не прочь получить свободный денек и хорошенько отдохнуть, а вечером пусть заедет за ними в гостиницу. Ливен отдавал все эти приказания, слегка улыбаясь глазами и как бы намекая этой улыбкой на многие пережитые вместе опасные дни.
Уже в восемь Бекер был у «Кайзерхофа». Он жаждал увидеть горничную. Дома эта Элла только загадки ему загадывает. Девочка из «Кайзерхофа» разрешила ему обследовать вырез ее платья, но клятвенно заверила, что никогда не позволит себе принять какое-нибудь предложение от наглых французских жеребцов. Она рассказала ему, что его господа недурно провели денек.
Гуляли?
Какое там гуляли, они сняли семьдесят восьмой номер с ванной, на третьем этаже, окнами в парк.
Так как Бекер всегда терпеть не мог эту гордячку Ленору, он тут же возмутился, но что его возлюбленному господину разок не повезло в любви, это Бекер считал делом чисто человеческим, в таких случаях приро-
да не признает разницы. На обратном пути он украдкой взглянул в зеркало: лицо Ливена было спокойно, таким шофер видел его в зеркале не раз за последнюю неделю в самые рискованные минуты. Лицо его спутницы было серьезно и еще бледнее обычного. Оба молчали.
Бекер ничего обо всем этом не рассказал в кухне, считая, что такая болтовнябабское занятие и вредит репутации дома. Но тайком пристально наблюдал за обоими; однако наблюдать было больше нечего.
На другой день Бекера рано утром вызвали в Майнц, где на вокзале его ждал Клемм. Ливен, конечно, нравился Бекеру. Но, разыскав на вокзале среди прочих лиц лицо Клемма, он решил, что жена Клемма, как все женщины, не видит, кто из них двоих лучше. Однако дал себе слово молчать о своих подозрениях; в конце концов, открытие, сделанное им в «Кайзерхофе», основано только на бабьих сплетнях. Кроме того, он боялся, что такие люди, как эти двое, сейчас же будут стреляться и ему не удастся доказать Клемму, как нелепо враждовать двум порядочным мужчинам из-за столь неосновательной молодой особы. Он испытал только чувство легкого торжества и превосходства, когда Клемм поздоровался с ним.
И на обратном пути он был доволен, что ничего не выдал, да и сам почти забыл об этом неприятном инциденте. Казалось, даже Ливен забыл о нем, ибо радостно приветствовал хозяина дома. Гость уехал в тот же вечер.
А Клемм нашел, что его жена ведет себя, как обычно: то капризно молчит, то отдается каким-то присущим ей необъяснимым бурным порывам. Иногда она спрашивала, не прислал ли ей Ливен книгу. Книгу? Тогда она оживленно принималась рассказывать о каком-то романе одного русского писателя, и это казалось Клемму очень забавным.
Однажды Клемм сообщил ей, что Ливен командирован в Силезию. Там он дерется с поляками. Ленора ушла в детскую и заперлась там: наконец она поняла, почему Ливен не пишет. Но поняла и то, что он никогда больше не вернется, и стала такой же спокойной, какой была до его приезда. Былые приступы нежности, которые вначале казались Клемму милыми и пленительными, а позднее стали его раздражать, теперь совершенно прекратились.
Она просто терпела мужа, спокойно, бесстрастно, равнодушно.
IV
Лиза мыла пол на кухне, она решила сделать в субботу большую уборку. Христиан подметал двор и при этом просто ковылял, а не заносил больную ногу при каждом шаге. Ребячий плач, мычание коров в хлеву только подчеркивали тишину, не нарушая ее. Вокруг царил глубочайший мир. Как только Лиза из какой-нибудь трещины что-нибудь выскребала, они с Христианом пересмеивались. Весь этот хлам вызывал смешные воспоминания. Тут стеклянный шарик, там головная шпилька, нашлась даже монета, которую когда-то они везде искали, чтобы отдать бакалейщику, да так и не нашли.
Из кухонной двери упала какая-то тень. Увидев Вильгельма, своего мужа, Лиза испугалась, но тотчас овладела собой и весело затрещала.
Господи Иисусе! А я ведь думала, ты завтра вернешься, да и решила все прибрать к воскресенью. Но ты хорошо сделал, что приехал нынче.
Надлер промолчал. Он казался очень усталым. И от усталости сел там, где стоял, прямо на пол, в лужу воды. Если жена и удивилась, она сочла излишним это показывать. Она засмеялась и с какой-то шуткой начала подметать вокруг него.
А Вильгельм Надлер все не вставал, как будто в последнее время только и сидел бог знает в каких лужах и бог знает где. Он прислонился головой к холодной печке, закрыл глаза. Но и с закрытыми глазами он видел перед собой полосы на фартуке жены, от этого все картины и воспоминания, которые теперь всплывали перед ним из недр подсознания, были полосатые: приближение к Тем-пельхофу капповских полков, ожидание приказаих всех в качестве резерва держали на окраине города,дурные слухи, которые начали понемногу просачиваться, когда этот последний приказ так и не был получен. А вместо желанного приказа пришла весть о том, что все кончено, никакого подкрепления не нужно в Берлине никаких боев нет, и затем позорное тайное бегство маленькими кучками. Его капитан Дегенхардт приказал, чтобы каждый, у кого есть возможность где-нибудь спрятаться, уходил; сам он остался с основной группой солдат. А когда капитан отпустил и его, Вильгельм был совершенно убит. Никакая разлука ни с какой семьей не могла сравниться с этим. И вот оно, это возвращение домой, такое же дурацкое, как полосатый Лизин фартук. Как они не осилили проклятую всеобщую забастовку! Лиза выбежала во двор и зашептала Христиану:
Что-то ему не по нутру пришлось, смотри не показывайся в доме!
А Христиан Надлер подумал сердито и насмешливо: «Наверно, у капповцев был. Говорят, вся сволочь там была».
Вильгельм Надлер стащил солдатские сапоги. Мундир он сбросил по пути, чтобы, незаметно пробраться в деревню. Он швырнул сапоги на середину кухни. Лиза спокойно поставила их рядышком. От зимних запасов осталось еще немного копченого окорока. Она дала мужу ломоть, налила тарелку супу, нарезала хлеб.
Ешь, ешь, ты проголодался!
Он жадно набросился на еду, как будто всю свою злость обменял на голод. Да, окончательное возвращение на родину представлялось ему иначе: в кармане у него достаточно денег, чтобы нанять себе работника или нескольких работников и поденщиков; если он иной раз ненадолго явится домой, его встречают радушно, с почтительными поклонами, как хозяина на его собственной земле. Как барона фон Цизена, который живет на том берегу озера, ходит в высоких хромовых сапогах и иногда надзирает за работами. Лишь теперь, когда все полетело к чертям, Вильгельм понял, насколько иным должно было быть его возвращение.
Раньше он только и думал, как бы войти в Берлин и прогнать к дьяволу всю эту красную банду. Он заботился об отечестве. По крайней мере воображал, что заботится. Ведь свою жизнь ставишь на карту только ради того, что тебе дороже той жизни, которую ты вел до сих пор. Он с жадностью впитывал слова и призывы на плакатах, которые с самой войны так на него и сыпались. Почему именно эти, а не другие плакаты? Не другие слова? Потому что они обещали ему то, к чему он стремился с детства: власть и славу. Славой была для него только официально признанная, вызывающая зависть и восхищение, украшенная орденами слава. А властьюта власть, которая делала бы его сильнее поденщиков и батраков, сильнее всех остальных крестьян. Это не имело никакого отношения к тому, о чем болтали попы, к славе и силе из «Отче наш». На что господу богу эта слава, невесомая и туманная? И зачем ему там, наверху, вся его сила, раз он невидим? А теперь никакой славы и силы ни для Германии, ни для Вильгельма Надлера не будет. Верх взяли теперь бродяги, состряпавшие Версальский договор. Те самые люди с красными повязками, которые, когда он возвращался домой, сорвали с него ордена и Железные кресты. Тут ему пришло в голову, что, вероятно, уже не удастся заполучить высокие чины и тому господину из военного министерства, перед которым капитан хотел замолвить за Надлера словечко. И он, точно утопающий, чувствовал, как его захлестывают волну этой нищенской, мучительной жизни, слышал и в реве ребят, и в мычании коров, и в Шорохе метлы по камням двора.
Вильгельм так решительно отпихнул локтем пустую тарелку, что она упала на пол и разбилась. Затем улегся на кровати; Лиза подобрала все осколки. Он позвал:
Поди сюда!
Сейчас ведь не вечер,возразила Лиза, чтобы ложиться спать.
Но муж крикнул:
Иди! Я же сказал!
Он в бешенстве схватил ее и начал трясти, как будто она была всему виной.
Позднее Лиза сказала Христиану:
Только не попадайся ему на глаза.
А Христиан про себя подумал, что неплохо бы им обоим больше никогда не попадаться на глаза его свирепому братцу. Но потом он сказал себе, что ведь брат все-таки здесь хозяин и, видимо, вернулся окончательно. Это окончательное возвращение ни для кого не радость. Ни для Лизы, которая охотнее жила с Христианом, так как он был мягок и ласков; ни для Христиана, ибо хорошего от старшего брата ему ждать было нечего; ни тем более для самого Вильгельма, для которого жизнь здесь не представляла никакого интереса. Христиан был неглуп и отлично понимал, что произошло с братом.