что заявил теперь шурину чуть ли не с гордостью:
Мой дед, когда был подмастерьем, прошел через всю Германию. Добрался до русской границы, до Литвы, сейчас это, кажется, входит в Польшу. Там он узнал, как можно перерабатывать соки березы, и свой опыт применил на родине. Открыл собственную мастерскую. Вещества, которые добываются из коры и корней, а также из еловых игл, он стал продавать дубильщикам и сапожникам. А потом кожевенные фабрики начали заказывать этот состав в огромных количествах. Благодаря моему отцу дело развернулось. Он сразу угадывал, чего не хватает, что необходимо добавить. Химики должны были находить для него нужные составы, а он находил нужных химиков.
Клемм помолчал, ожидая, что Венцлов сделает какое-нибудь замечание, ответит одной из тех обычных фраз, из которых, если внести в них известную последовательность, слагается то, что принято называть оживленной беседой. Но так как Венцлову решительно ничего не приходило в голову, а молчать с гостями не принято, то Клемм продолжал:
Все это привело к тому, что отец стал выпускать в продажу такую жидкость, которой теперь по всей стране пропитывают телеграфные столбы и железнодорожные шпалы, чтобы предохранить дерево от гниения. Понимаешь?
Венцлов не понимал ничего. И ему казалось странным, что Клемм теперь так носится с каким-то варевом, в которое макают для сохранности телеграфные столбы.
В конце концов и железные дороги стали заказывать нам состав для пропитывания. Разве мы мальчишками в этом что-нибудь смыслили? Мне все это казалось ужасно скучным, даже унизительным. В юности мы презирали столь будничную и незаметную деятельность.
«В юности, подумал Венцлов. Когда же это было? Когда кончается юность? Когда она кончилась для Клемма? Три или два года назад или в прошлом году? Разве она проходит, как поезд? Или останавливается в десять двадцать на той или другой станции? И после этого люди научаются ценить по достоинству такую фирму, как «Смолы и лаки», и все, что, подобно ей, казалось раньше скучным или унизительным?»
Словно угадав мысли Венцлова, Клемм поспешно сказал:
Только позднее начинаешь понимать, что это значит, когда по всей стране не остается ни одной железнодорожной шпалы, не обработанной твоей фирмой. Тут не только вопрос денег и заработной платы для нескольких тысяч рабочих, тут вопрос власти, торжества немецкого изобретательства. Пусть это только скромный, почти незаметный итог нашего труда, труда германской нации, но главноедух, живущий в ней, усердие, точность, чувство ответственности... начиная с химика, который обмозговывает свою формулу, до последнего рабочего, который точно следует полученным указаниям. Это в известном смысле напоминает нашу армию. И уже сейчас, хотя война еще толком не закончена, враг рвется к нашим товарам. Вот тут, на моем столе, целая пачка запросов от французских и английских фирм. Они сами и наполовину не могут так хорошо все это делать, как мы, и придумывают всякие уловки, чтобы как-нибудь выведать секреты наших главных открытий. Из Хёхста новейшие заводы уже переведены в Среднюю Германию, куда шпионам не так легко пробраться. А когда из шпионажа ничего не выходит, начинаются переговоры и попытки выудить у нас патенты.
Венцлов прислушался. Теперь разговор коснулся того, что имело отношение и к нему. Он охотно порасспросил бы относительно промышленного шпионажа. Но подходящие слова не сразу пришли ему на ум, а Клемм уже заговорил о другом. Он приказал подать завтрак, вино, бокалы.
За завтраком Клемм, не стесняясь, цитировал и перевирал чужие мысли, как все люди, привыкшие жонглировать словами. Он вдруг вспомнил рассказ про того истинного немца, который терпеть не может французишку, но вино его пьет с охотой. Правда, сам он наливал Венцлову не вино, а старый коньяк. Счастье, что он, Клемм, вовремя приехал: его двоюродный братец никак не приспособится к французским ограничениям. Ему лично доставляет просто удовольствиеон раскрошил бисквитлавировать среди всех этих трудностей оккупированной зоны. «Оно и видно, подумал Венцлов, что все это тебе доставляет удовольствие». Рядом с Клеммом Венцлов чувствовал себя неловким, неповоротливым, но, с другой стороны, он знал, что Клеммнадежная опора, нигде не подведет: ни в зале совещаний, ни на командном пункте.
Я сейчас же, продолжал Клемм, среди моих служащих и инженеров нащупал самых надежных и среди рабочих тоже. Мы состряпали союз. Наладили занятия спортом для молодежи, не побывавшей на войне. Им до смерти нравится маршировать под носом у оккупационных властей.
Тут ему пришло в голову, что он, пожалуй, слишком долго говорит один. Непременно должен что-нибудь сказать и шурин. И Клемм спросил, как там, в Берлине. Венцлов был доволен, что разговор перешел наконец на знакомый ему предмет.
Красные стали потише, заявил он, массовые весенние стачки удалось подавить мгновенно, мы и пострелять как следует не успели. Затем бросил вскользь, хотя это и было главной причиной его приезда сюда:При починке дороги нашли этого субъекта, которого мы тогда пристрелили.Разве Клемм не помнит? У них случилась авария, а того как раз везли мимо, тогда они поменялись машинами. Ведь именно он, Клемм, настаивал на том, чтобы этого человека прикончить. Правда, не установлено, что это и есть тот самый, но Клемму не мешало бы втолковать своему шоферу, как ему держаться, в случае если все-таки начнется расследование...
Ах, вздор, сказал Клемм, ничего не будет, и тут, в оккупированной зоне, тем более.. А тебе пора наконец отправиться в Эльтвиль. Подумай, Ленора запретила мне сегодня за завтраком даже прикасаться к вишневому торту. Она хочет его подать тебе во всей красе.
Выложив то, что его угнетало, Венцлов отдался радостному ожиданию встречи с сестрой. Правда, Клемм так же небрежно отнесся к его опасениям, как и Ливен. И все-таки Венцлов испытывал такую легкость и успокоение, как будто эта ночная поездка была им предпринята лишь затем, чтобы услышать и от Клемма, насколько все его страхи смешны. Клемму удалось убедить его, что беспокойные мысли о преследованиичепуха, а о самом эпизоде и вспоминать-то не стоит. И когда они покатили по аллее через сад, где над шпалерами деревьев и клумбами сверкали каскады искусственного дождя, он почувствовал, как среди этой теплой, блестевшей влагой зелени все его тревоги исчезают.
Ленора бросилась ему на шею. «Что это с ней?подумал он. Наверно, по дому тоскует». Она крикнула Бекеру, чтобы он нес вещи в комнату для гостей. Затем, сидя за столом и улыбаясь, смотрела, как брат разрезает вишневый торт. А в это время в кухне Бекер при полном сочувствии горничной разглагольствовал насчет того, что братец так же нос задирает, как и сестрица, не сравнить с самим хозяином.
Ленора закурила сигарету. Еще одна новая черта: сначала эти бурные объятия, затем сигарета. А в остальном такая же. Он узнал ее девичье платье в голубую полоску. Венцлову очень хотелось погладить ее по голове, но он привык обуздывать свои чувства. Он стал задавать обычные в таких случаях вопросы. Она отвечала, как ему показалось, торопливее, чем раньше, и с какой-то новой улыбкой.
Я тебе потом покажу малыша. Мне так странно, теперь я надеваю белый халат, просто чтобы присыпать, ему попку, а не для того, чтобы перевязать тридцать тяжелораненых. И жить в этом большом доме странно, я все время невольно распределяю; столовая годилась бы для операционной, флигельпод изолятор для заразных больных... Сейчас я готовлю сестер Красного Креста пусть наши женщины научатся ходить за ранеными на случай новой драки. Курс слушают невесты и сестры молодых людей, участвующих в собраниях, которые Клемм созывает с тех пор, как он здесь. А я чувствую себя не такой бесполезной.
Где-то в долине Рейна труба заиграла сигнал. Золотисто-розовое утро дрогнуло, разорванное бурным «Salut aux Armes». Ленора ласково взъерошила брату волосы.
Сначала это на меня действовало так же, как и на тебя, теперь я привыкла, вообще-то мне мало в чем приходится ощущать присутствие французовмы ведь освобождены от постоя. Только иногда полуофициально кто-нибудь является сюда. Потом мы делаем генеральную уборку, чтобы духами не воняло. И я никогда не хожу в поселок, там их полным-полно. Она посмотрела на брата с довольным видом:Ешь, если хочешь, весь торт. Я помню, как ты говорил, когда был маленький: «Вот хоть бы разок мне одному такой торт дали!» Расскажи, как дома? Как тетя Амалия? Я иногда скучаю по ней. Знаешь, я ни за что раньше не поверила бы, что могу соскучиться по тете Амалии. Она забарабанила пальцами по столу, словно играя на рояле. У нее все еще были мальчишеские рукидлинные, худые, без колец. Я ведь теперь мать. Хозяйка дома. Во время войны была сестрой милосердиясегодня здесь, завтра там. А потом вдруг оказалось, что я замужем. Живу в красивом доме. Я никогда раньше не могла себе представить, что и тетя Амалия была молодой. И никогда, что она станет старухой.
Венцлов сказал:
Она стала старухой после перемирия. У нее волосы совсем седые. Сестра с удивлением посмотрела на него.Мне кажется, самый жестокий удар для нееэто расформирование полка, в котором служили ее отец и брат.
А что с тобой будет?
Со мной? Я думаю, тетка даже не поняла бы всей глубины твоего вопроса. Есть некоторые шансы на то, что я останусь в кадрах, если в таком государстве вообще можно говорить о шансах. Мальцан как будто хочет кое-что устроить через своего друга, старика Шпрангера. А что мне иначе делать? Пойти в пограничную охрану? Или поступить в банк? У твоего мужа попросить местечко? В следующем месяце еще десять тысяч будут демобилизованы.
Ленора сказала:
Я надеялась, что и мой мальчуган будет служить в вашем полку.
Венцлов холодно ответил:
У твоего мальчугана в будущем и без того неплохие возможности. Правда, его отец тоже в свое время предполагал остаться в кадрах и передать фирму кузену. Во всяком случае, тебе о твоем мальчугане нечего беспокоиться. Ему не придется ни быть коммивояжером, ни служить в банке.
Ленора спокойно возразила:
Напрасно ты думаешь, что я так уж беспокоюсь за его будущее. Даже меньше, чем за твое. У меня не слишком богатое воображение, и будущее меня мало волнует. Настоящееда.
Потом они, гуляли. Она показывала ему оранжерею и сад. Они вспоминали, как тетя Амалия в своем крошечном квадратном садике ощипывала ягоды с четырех кустов черной смородины.
Молодой парень в жилете и солдатских штанах, помогавший садовнику срезать сучья, обернулся и посмотрел на господ. Садовник пожелал им «доброго утра», парень пробурчал только «утра». Венцлов перехватил его взгляд, показавшийся ему дерзким.
Он приехал погостить к родителям. Отец работает у нас садовником, матькухаркой. Да, ты прав, терпеть не могу, когда он так смотрит.
Бог знает что он натворил и почему удрал в оккупированный район.
Этого здесь не узнаешь,сказала Ленора. У кого дома земля под ногами горит, тот где угодно демаркационную линию перейдет.
Венцлов сказал, нахмурившись:
Он мне очень не нравится.
Я уже просила Клемма, чтобы его выставили отсюда. Если отец здесь служит, это не значит, что мы его будем прятать. А то решил, что он здесь в полной безопасности.
Прогуливаясь по дорожке, Венцлов все время ощущал на себе взгляд парня. С неприятным чувством схватил он сестру под руку. «И чего он на меня пялится? Чует, кто я. Вся эта красная сволочь заодно». Он сердился оттого, что этот дерзкий парень испортил ему мирное воскресное утро. А сын садовника думал: «Чего он на меня поглядывает? Вся эта сволочь заоднотак и несет от них парадами, военщиной, словом, всякой националистической вонью». Один мысленно произносил «националистическая» с такой же ненавистью, с какой другой говорил: «красная». Пропасть, разделявшая их, была глужбе Рейна, на который Венцлов смотрел с верхней ступеньки: лестницы; под сияющим летним небом река казалась чуть голубее, чем утром, но она была так же тиха и совсем не сияла, словно голубела со дна.
III
Унтер-офицер Вильгельм Надлер поехал в отпуск домой. Только в этом уступил он жене, продолжавшей ныть в своих письмах: пора бы наконец бросить солдатчину, пора бы навести в усадьбе порядок. Вот он самолично и объяснит глупой бабе то, чего нельзя доверить почте, планы на будущее, которые теперь становились уже не только разговорами. Он ей объяснит, почему сейчас неважно, тащиться ли за плугом, платить ли деньги посреднику по продаже скота, сдавать или не сдавать в аренду участок и сеять на нем клевер для второй коровы. Сейчас нужно одно, объяснит он ейа мысленно он ей многое объяснял, когда ему нечего было делать, свергнуть правительство, при котором не вылезешь из нужды. Новая империя таким, как он, скостит все долги, а это важнее, чем новый амбар, о котором она все долбит в своих письмах.
Он подъехал к последней станции и сошел. До его деревни на берегу Швиловзее предстояло идти еще около часа лесом и полем. На нем были армейские сапоги и поношенная куртка со значком его добровольческого отряда в петлице и Железным крестом на груди. В рюкзаке лежало всякое барахло, которое он вез домой на праздники. Прихватил он также и добрую старую палку, которую вырезал себе в лазарете, когда еще хромал. Он отмечал на ней все главные сражения, в которых участвовал, как турист отмечает зарубками на альпенштоке места своих экскурсий.
Его догнал низенький старичок и поздоровался. Старичок выразил удовольствие по поводу того, что они опять свиделись. Надлер не сразу узнал в нем владельца трактира «Под дубом» Цейбеля, вместе со своими клиентами гордившегося несравненным старым дубом, узловатые корни которого вросли в пол трактира. Старичок высказал также удивление, почему Надлера давненько в родных местах не видно, да и сейчас он, верно, возвращается еще не насовсем, хотя вернулись уже все соседи. В ответ Надлер объяснил, что его еще не отпустили: в столице продолжается заваруха, и такие люди, как он, нужны. А если Берлин спасует, тогда всей империи капут. Хозяин «Дуба» заметил, что прошлой зимой даже у них была слышна стрельба; его парням осточертела война, мирный договор, разумеется, препоганый, но, как говорится, чему быть, того не миновать.
Поговорка эта тут ни при чем, решительно возразил Надлер. Кабы вы здесь в тылу хорошенько разобрались, когда красные орали, так никому и в голову не пришло бы, соглашаться на этакий паршивый мир. Не мы на нашу землю врага пустили, эти бандиты распахнули ворота перед французишками, которых мы три года по задам лупили... А теперь еще свои денежки выкладывай! Евреи небось гроша не дадут, хотя один Ротшильд мог бы из собственного кармана все покрыть. Вот и выходит, что расплачиваемся только мыа у нас и так ни черта нет, ты, Цейбель, твои парни, я и мой брат Христиан, которому и без того все кости перебили.
Старичок обрадовался, что разговор от туманных отвлеченностей перешел на тот предмет, о котором ему было что сказать. Он подавил усмешку и заметил:
Все кости ему переломали, Христиану-то, верно, но хорошо, что он хоть еще кой-чего не потерял.
А Вильгельм Надлер возразил: едва ли парень, которого так обработали, найдет себе бабу по вкусу. Старик только презрительно покосился на него, словно и головы-то поворачивать не стоило. Вот и выходит, что тот, кого это больше всех касается, как обычно в таких случаях, ничего не знает, хотя знает уже вся деревня! И словно исправлять подобные ошибкиего прямая обязанность, он принялся опять сокрушаться о том, что Вильгельм не только пробыл всю войну от первого до последнего дня на фронте, но и миром не воспользовался, чтобы тут же вернуться домой. А Надлер опять пытался растолковать ему, отчего такие люди, как он, именно сейчас до зарезу нужны в Берлине.
Цейбель заметил:
Да только те, у кого времени много и нет ни жены, ни ребят. И нет хозяйства, где чуть недогляделвсе вверх дном пошло.
Надлер ответил, что, конечно, жене его, наверное, нелегко было, но ведь у нее есть под рукой Христиан. Тут они как раз коснулись того, к чему и гнул старик, и, когда миновали лес и началось поле, он еще раз намекнул соседу, что не следовало-де поручать брату и хозяйство и семью. На что Вильгельм заметил:
Да, Действительно, у Христиана настоящей силы уже нет. Насквозь изрешетили.
Найдутся у него силы. Нет сил, чтобы косить. А ребята твои еще малы. Вот Лизе и приходится спину гнуть. А кое на что другое сил у него хватит. Тут бабе и трудиться не надо.
Между первыми домами сверкнуло озеро. Надлер задумался. Он и не заметил, что они свернули на деревенскую улицу, что старик распростился с ним, что по пути к дому односельчане его приветствовали, похлопывали по спине, разглядывали.
Едва он открыл дверь, как на него пахнуло вкусными запахами праздничного угощения. Он известил жену о своем приезде. Она повязала чистый передник. Обвивавшие ее голову косы были цвета спелой ржи, когда снопы слишком долго пролежат в поле, местами выцветшие, местами потемневшие. Она расползлась, как перестоявшееся тесто, решил муж. А лицо в точности прежнеес веселыми светло-голубыми глазами и словно порхающими веснушками. Он внимательно посмотрел на брата Христиана: тот приковылял вприпрыжку на одной ноге, так как от спешки или из лени не хотел при каждом шаге заносить другую ногу, простреленную в бедре. Христиан посмотрел на брата не сразу и не прямо, он время от времени поглядывал на него украдкой, исподлобья. Хотя Вильгельм за эти пять-шесть лет привык ко всякого рода женщинам и в результате от собственной жены отвык, он приходил в ярость при одной мыслихозяину «Дуба» все-таки удалось внушить ее Надлеру, что его пышная, как будто ярко начищенная Лиза могла спутаться с такой развалиной, как Христиан. Во время обеда Лиза кормила грудного малыша, который родился после того приезда Вильгельма, когда было заключено перемирие. Хотя Вильгельм никогда не тратил ни одной лишней минуты на размышления о своих детях, сейчас он, насупившись, разглядывал младшего, который был до того белокур, что его волосы казались белыми, и потому он гораздо больше походил на дядю, чем на отца. Христиан сидел с трубкой в руке, ссутулясь, точно весь обмякнув. Лиза сразу перешла в наступление. Она опять принялась размазывать все сначала, что Вильгельм уже наизусть выучил по ее письмам: насчет второй коровы, посредника по продаже скота Леви, клевера, аренды; затем он услышал и кое-что новенькое: если Вильгельм вернется совсем, Христиан может сейчас же открыть сапожную мастерскую он ведь учился на сапожника, а если муж не вернется и Христиану опять надо будет помогать ей, дело это уплывет из рукмастерскую откроет Иозеф Винклер, он тоже учился, а двум сапожникам тут делать нечего.