Вот я - Фоер Джонатан Сафран

Джонатан Сафран ФоерВот я

IДо войны

Назад к счастью

Когда началось разрушение Израиля, Исаак Блох выбирал между самоубийством и переездом в Еврейский дом. Он жил в квартире с книжными стеллажами до потолка и коврами, в ворсе которых могли без следа утонуть игральные кости; затем в квартирке-полуторке с грязным полом; в лесных хоромах под равнодушными звездами; в погребе у христианина, для которого через три четверти века на другом конце света выросло дерево, увековечившее его праведность; а затем жил в норе, причем столько дней, что колени у него потом так и не разогнулись до конца; жил среди цыган, партизан и почти благочинных поляков; в лагерях для беженцев, мигрантов и перемещенных лиц; на корабле, где имелась бутылка с кораблем, который один страдавший бессонницей агностик чудесным образом внутри нее построил; на другом берегу океана, которого так и не переплыл до конца; над полудюжиной бакалейных лавок, на устройстве и продаже которых за малую цену гробил здоровье; рядом с женщиной, что без конца перепроверяла замки, пока не изломала их все, и умерла, состарившись, в сорок два без единого звука благодарности, но с клетками убитой матери, все еще делившимися в ее мозгу; и наконец, последние четверть столетия в тихом, заметенном снегом домике в Сильвер-Спринг: десятифунтовый Роман Вишняк, выцветающий на кофейном столике; «Враги. История любви»  кассета, размагничивающаяся в последнем исправном видеомагнитофоне планеты; яичный салат, становящийся птичьим гриппом в холодильнике, залепленном, как мумия, фотографиями чудесных, гениальных, не страдающих от опухолей правнуков.

Немецкие садоводы подрезали семейное древо Исаака до самой галисийской почвы. Но интуиция и удача без всякой помощи сверху помогли ему укорениться на тротуарах города Вашингтона, округ Колумбия, и увидеть, как древо снова вытянется и раскинет ветви. И если Америка не обернется против евреевпока не обернется, поправил бы его сын Ирв,  это дерево будет ветвиться и будет давать отростки. К тому времени Исаак, разумеется, опять будет в норе. И пусть он так и не разогнет колен, и пусть никто не знает точно, сколько ему лет и насколько приблизились неведомые новые унижения, пришла пора разжать свои еврейские кулаки и признать начало конца. Признание от принятия отличает депрессия.

Даже не говоря о гибели Израиля, момент был вовсе неудачный: какие-то недели до бар-мицвы его старшего правнука, что Исаак считал чем-то вроде финишной линии собственной жизни с тех пор, как пересек предыдущую финишную линиюрождение младшего правнука. Но не ведаешь, когда старая еврейская душа освободит твое тело, а тело освободит лакомую однушку для следующего тела из списка очередников. Но годы не поторопишь и не удержишь. Опять же, покупка дюжины невозвратных авиабилетов, бронирование целого крыла в вашингтонском «Хилтоне» и внесение двадцати трех тысяч долларов депозита на бар-мицву, вписанную в календарь, еще когда шли последние Олимпийские игры, не гарантируют, что все это произойдет.

По коридорам «Адас Исраэль» протопал табун пацанов, смеющихся, пихающихся; их кровь так и носилась от формирующихся мозгов к формирующимся гениталиям, а потом обратно, в антогонистической игре полового созревания.

 Ну серьезно,  сказал один, теряя «З», зацепившееся за брекет,  с минетом одно только хорошо, что заодно подрочат тебе не всухую.

 Аминь.

 А иначе ты просто пихаешь в стакан воды с зубами.

 Что бессмысленно,  согласился рыжий паренек, у которого мурашки бежали от одной мысли об эпилоге «Гарри Поттера и Даров Смерти».

 Нигилистично.

Если бы Бог был и судил, Он простил бы этим шалопаям все, зная, что их обуревают стихии, и внешние, и внутренние, ведь и они по Его подобию.

Мальчишки примолкли, замедлив ход у питьевого фонтанчика, чтобы попялиться на Марго Вассерман. Говорили, что ее родители паркуют две тачки рядом со своим гаражом на три места, поскольку всего машин у них пять. Говорили, что ее карликовому шпицу не отрезали яйца и они здоровые, как дыньки.

 Черт, хотел бы я быть этим фонтанчиком,  сказал малый с еврейским именем Перец-Ицхак.

 А я бы лоскутком, который вырезали из ее трусов с окошком.

 А я бы хотел накачать член ртутью.

Пауза.

 Это че еще за херня?

 Ну,  пояснил Марти Коэн-Розенбаум, урожденный Хаим бен Кальман,  типа чтобы он стал как градусник.

 Суши его подкормишь?

 Да просто накачать бы. Да хоть как. Чуваки, вы же поняли зачем.

Четыре синхронных кивка, как у зрителей в настольном теннисе.

Шепотом:

 Засунуть ей в задницу.

Остальным повезло иметь матерей из двадцать первого века, которые знали, что температуру можно измерить электронным градусником в ухе. А Хаиму повезло, что внимание его товарищей что-то отвлекло и они не успели припечатать его прозвищем, от которого он нипочем бы не избавился.

Сэм сидел на скамье у кабинета рава Зингера, голова опущена, взгляд на раскрытые ладони, сложенные на коленях, как у монаха, изготовившегося идти на костер. Мальчишки остановились, и их отвращение к себе обратилось на него.

 Мы слышали, что ты написал,  начал один, ткнув в Сэма пальцем.  Это уже не шуточки.

 Поднасрал, брат.

Выходило странно, потому что обычно непомерное потоотделение у Сэма начиналось не раньше, чем угроза минует.

«Я это не писал, и я тебе не  кавычки пальцами,  брат».

Он мог бы так сказать, но не стал. И мог бы объяснить, почему все было не так, как все думают. Но не стал. Вместо этого просто стерпел, как всегда поступал в жизни по херовую сторону экрана.

По другую сторону двери рава, по другую сторону стола от рава сидели родители СэмаДжейкоб и Джулия. Им совсем не хотелось там быть. И остальным не хотелось. Все там были против желания. Раву нужно было измыслить какие-то глубокомысленно звучащие слова о некоем Ральфе Кремберге, которого в два часа предадут земле. Джейкоб предпочел бы работать над своей библией для «Вымирающего народа», или обшаривать дом в поисках пропавшего телефона, или на худой конец полазить по интернету, вызывая прилив дофамина. И еще сегодня Джулия собиралась взять выходной, вышло все наоборот.

 Разве Сэм не должен быть здесь?  спросил Джейкоб.

 Думаю, лучше, если сначала поговорят взрослые,  ответил рав Зингер.

 Сэм взрослый.

 Сэм не взрослый,  сказала Джулия.

 Оттого что трех стихов не доучил в благословении после благословения после гафтары?

Не обращая на Джейкоба внимания, Джулия положила ладонь на стол рава и сказала:

 Разумеется, огрызаться с учителем недопустимо, и нам нужно найти способ как-то все уладить.

 В то же время,  сказал Джейкоб,  может быть, отстранениечересчур жесткая мера за не такой уж, по большому счету, серьезный проступок?

 Джейкоб

 Что?

Стараясь что-то сказать мужу, но не раву, Джулия прижала два пальца ко лбу и слегка качнула головой, раздув ноздри. Сейчас она больше походила на помощника тренера у третьей базы, чем на жену, мать и члена общины, пытающуюся отвести океан от песочного замка ее сына.

 «Адас Исраэль»  прогрессивная школа,  сказал рав, на что Джейкоб отреагировал закатыванием глаз, равно задумчивым и брезгливым.

 У нас долгая и славная традиция видеть дальше культурных норм, господствующих сегодня или вчера, находить божественный свет, Ор Эйн Соф, в каждом ребенке. Расовые оскорбления для нас серьезный проступок, без сомнения.

 Что?  переспросила Джулия, меняя позу.

 Этого не может быть,  сказал Джейкоб.

Рав испустил долгий раввинский вздох и по столу подвинул Джулии листок бумаги.

 Он это сказал?  спросила Джулия.

 Написал.

 Что написал?  спросил Джейкоб.

Недоверчиво качая головой, Джулия ровным голосом прочла:

 Вшивый араб, китаеза, манда, япошка, педик, мекс, жид, слово на «н».

 Он написал «слово на н»?  вмешался Джейкоб.  Или само слово на «н»?

 Само слово,  ответил рав.

Хотя Джейкоба должны были занимать неприятности сына, его развлекло то обстоятельство, что только одно это слово не может быть произнесено.

 Тут, видимо, какое-то недоразумение,  проговорила Джулия, передавая наконец листок.  Сэм нянчится с животными до

 Цинциннатский галстук? Это не расовое оскорбление. Это форма секса. По-моему. Кажется.

 Тут не только оскорбления,  пояснил рав.

 Знаете, я почти уверен, что и «вшивый араб»  это тоже форма секса.

 Мне остается только поверить вам на слово.

 Я к тому, что, может, мы вообще не так поняли этот список.

Вновь не слушая мужа, Джулия спросила:

 А что об этом говорит Сэм?

Рав запустил пальцы в бороду, выискивая слова, будто макака, выискивающая блох.

 Он не признается. Категорически. Но до урока этих слов там не было, а за этим столом сидит только он.

 Это не Сэм,  сказал Джейкоб.

 Его почерк,  заметила Джулия.

 В тринадцать у всех мальчишек почерк одинаковый.

 Он не смог объяснить, как там оказался листок,  сказал рав.

 Он и не обязан,  заметил Джейкоб.  И кстати, если Сэм написал эти слова, то чего ради он оставил листок на столе? Дерзость доказывает его невиновность. Как в «Основном инстинкте».

 Но в «Основном инстинкте» она же и убила,  вступила Джулия.

 Она?

 Ножом для колки льда.

 Наверное, так. Но это кино. Ясно, все подстроил какой-то ученик, настоящий расист, затаивший злобу на Сэма.

Джулия обратилась к раву:

 Мы все сделаем, чтобы Сэм понял, почему его записка так оскорбительна.

 Джулия,  вступил Джейкоб.

 Достаточно ли будет извиниться перед учителем, чтобы не отменять бар-мицву?

 Именно это я собирался предложить. Только, боюсь, слухи об этой записке уже прошли в нашей общине. Так что

Джейкоб громко и с огорчением выдохнулпривычка, которую либо он передал Сэму, либо сам перенял у него.

 И кстати, оскорбительна для кого? Огромная разницаразбить кому-то нос или боксировать с тенью.

Рав посмотрел на Джейкоба.

 У Сэма были какие-нибудь проблемы дома?  спросил он.

 Его перегружают домашними заданиями,  начала Джулия.

 Он этого не делал.

 И он стал готовиться к бар-мицве, а это, по крайней мере в теории, еще час каждый вечер. И виолончель, и футбол. А у его младшего брата Макса сейчас возрастной кризис, и это для всех испытание. А самый младший, Бенджи

 Похоже, у него куча забот,  подытожил рав.  Тут я ему безусловно сочувствую. Мы много требуем от детей. Столько никогда не требовали от нас. Но боюсь, расизму у нас места нет.

 Конечно,  согласилась Джулия.

 Секунду. Теперь вы называете Сэма расистом?

 Я этого не сказал, мистер Блох.

 Сказали. Только что. Джулия

 Я не помню точных слов.

 Я сказал: «Расизму нет места».

 Расизмэто то, что исповедуют расисты.

 Вы когда-нибудь лгали, мистер Блох?

Джейкоб инстинктивно еще раз пошарил в кармане пиджака в поисках пропавшего телефона.

 Полагаю, что, как любому живому человеку, вам приходилось говорить неправду. Но это не делает вас лжецом.

 Вы меня называете лжецом?  Джейкоб оплел пальцами пустоту.

 Вы боксируете с тенью, мистер Блох.

Джейкоб посмотрел на Джулию.

 Да, слово на «н», конечно, гадкое. Скверное, ужасное. Но оно ведь там одно из многих.

 По-вашему, в общем контексте мизогинии, гомофобии и извращений оно выглядит лучше?

 Только он этого не писал.

Рав поерзал на стуле.

 Если позволите, я скажу начистоту.  Он помолчал, помял большим пальцем ноздрю, как бы тут же отступаясь.  Сэму явно нелегкобыть внуком Ирвина Блоха.

Джулия откинулась на спинку стула, думая о песочных замках и синтоистских воротах, которые вынесло на берег в Орегоне через два года после цунами.

Джейкоб обернулся к раву:

 Простите?

 Как ролевая модель для ребенка

 Это отличная модель.

Рав продолжил, обращаясь к Джулии:

 Вы, должно быть, понимаете, о чем я.

 Я понимаю.

 Мы не понимаем, о чем вы.

 Пожалуй, если Сэму не кажется, что любые слова, как их ни

 Вы читали Роберта Каровторой том биографии Линдона Джонсона?

 Не читал.

 Что ж, если бы вы были равом светского толка и читали эту классику жанра, вы бы знали, что страницы с 432 по 435 посвящены тому, что Ирвин Блох больше, чем кто-либо в Вашингтоне, да и вообще где бы то ни было, сделал для того, чтобы Закон об избирательных правах прошел в конгрессе. Мальчику не найти лучшей ролевой модели.

 Мальчику и не надо искать,  сказала Джулия, глядя прямо на рава.

 Что ж мой отец писал в блоге такое, за что его можно упрекнуть? Да. Писал. Досадное. И жалел потом. Представьте себе огромный шведский стол сожалений. Но чтобы вам заявлять, будто его добродетельность никак не может быть примером для его внуков

 Со всем уважением, мистер Блох

Джейкоб обернулся к Джулии:

 Пойдем отсюда.

 Давай лучше сделаем то, что нужно Сэму.

 Сэму здесь ничего не нужно. Напрасно мы заставили его праздновать бар-мицву.

 Что? Джейкоб, мы его не заставляли. Может, слегка подтолкнули, но.

 Подтолкнули, когда обрезали. С бар-мицвой просто заставили.

 Последние два года твой дед только и говорит, что единственное, ради чего он еще живет,  увидеть бар-мицву Сэма.

 Значит, она тем более не нужна.

 И мы же хотим, чтобы Сэм знал, что он еврей.

 А у него был какой-то шанс этого не знать?

 Чтобы он был евреем.

 Евреем, да. Но религиозным?

Джейкоб никогда не понимал, как ответить на вопрос, религиозен ли ты. Он никогда не жил вне синагоги, никогда не обходился без попыток соблюдения кашрута, никогда не допускалдаже в моменты величайшей досады на Израиль, отца, американское еврейство или отсутствие Бога,  что будет воспитывать детей без какого-то знакомства с еврейскими традициями и обрядами. Но двойное отрицание не религия. Или, как скажет брат Сэма Макс на своей бар-мицве тремя годами позже, «Сбережешь только то, что отказываешься отпустить». И как бы Джейкоб ни ценил преемственность (истории, культуры, мыслей и ценностей), как бы ни хотел верить, что есть какой-то глубокий смысл, доступный не только ему, но и его детям, и их детям тоже,  свет пробивался у него между пальцами.

Когда Джейкоб и Джулия только начали встречаться, они часто говорили о «религии двоих». Если бы она не облагораживала, то ее следовало бы стыдиться. Их Шаббат: каждую пятницу вечером Джейкоб читал вслух письмо, которое всю неделю писал Джулии, а она наизусть декламировала стихи; затем, убрав верхний свет, отключив телефон, сунув наручные часы под подушку красного вельветового кресла, они не спеша съедали ужин, который приготовили вместе, наполняли ванну и любили друг друга, пока поднималась вода. Рассветные прогулки по средам, невзначай превращенный в ритуал, маршрут, прокладываемый раз за разом из недели в неделю, пока на тротуаре не протаптывалась дорожка,  неощутимая, но явная. Празднуя Новый годРош-Ашан,  вместо похода в синагогу они всегда проводили обряд ташлих: бросали хлебные крошкисимвол сожалений уходящего годав Потомак. Иные тонули, иные течение уносило к другим берегам, а часть сожалений подхватывали чайки, чтобы накормить ими своих еще слепых птенцов. Каждое утро, прежде чем встать с кровати, Джейкоб целовал Джулию между ногбез вожделения (обычай требовал, чтобы этот поцелуй ничего за собой не влек), но с благоговением. Они начали собирать в поездках предметы, которые, как кажется, внутри больше, чем снаружи: океан, заключенный в раковине, испечатанная лента пишущей машинки, мир в зеркале из посеребренного стекла. Все как будто превращалось в ритуалпоявление Джейкоба, каждый четверг забиравшего Джулию с работы, утренний кофе в обоюдном молчании, сюрпризы Джулии, заменявшей закладки Джейкоба в книгах записочками,  пока, словно Вселенная, расширившаяся до последних пределов и схлопнувшаяся в исходное состояние, все не рассыпалось.

Иные пятничные вечера выходили слишком поздними, а утренние часы сред слишком ранними. После трудных разговоров не бывало поцелуев между ног, а когда в тебе нет великодушия, многое ли покажется больше, чем на первый взгляд? (А обиду на полку не положишь.) Они держались за то, что могли удержать, и старались не признавать, какими приземленными стали. Но то и дело, обычно в моменты самозащиты, которая, несмотря на все мольбы всех лучших ангелов, просто не могла не принять форму обвинения, кто-нибудь из них говорил: «Мне не хватает наших Шаббатов».