Слишком? Ты это серьезно? В этой комнате только ты не знаешь, что такое слишком.
Я знаю, что зашел слишком далеко в этих сообщениях.
А я тебе говорю, что ты не достаточно далеко зашел в этой жизни.
Как тебя понимать? Ты хочешь, чтобы я с кем-нибудь спутался?
Нет, я хочу, чтобы ты писал мне субботние письма. Но если ты предпочитаешь строчить порнографические послания кому-то другому, тогда да, я хочу, чтобы ты с ней спутался. Потому что тогда я смогу тебя уважать.
В этом нет никакого смысла.
Вовсе нет. Я бы уважала тебя гораздо больше, если бы ты ее трахал. Это бы мне доказало то, во что мне все труднее и труднее верить.
И что это?
Что ты вообще человек.
Ты не веришь, что я человек?
Я не верю, что ты вообще тут.
Джейкоб открыл рот, не зная, что сейчас произнесет. Он хотел вернуть все, что она ему вывалила: ее истерики, ее противоречия, слабость, лицемерие и злобность. Еще он хотел признать, что все сказанное Джулией правда, но дать поправку на обстоятельстване во всем виноват он. Он хотел одной рукой вести кладку, а второй обрушивать на нее кувалду.
Но вместо его голоса прозвучал голос Бенджи:
Вы где?! Кто-нибудь!!
Джулия громко рассмеялась.
Чего ты смеешься?
Мой смех ничего общего не имеет с тем, что будто бы не все потеряно.
Это был нервный смех протеста. Темный смех предвидения конца. Благоговейный смех зашоренности.
Бенджи снова позвал в микрофон монитора:
Кто-нибудь! Кто-нибудь!
Они замолчали.
Джулия поискала в темноте глаза мужа, чтобы поискать в них.
Кто-нибудь!
Слово на «н»
Когда Джейкоб спустился, успокоив Бенджи, Джулия уже заснула. Или безупречно изображала сон. Джейкобу не спалось. Читать не хотелосьни книгу, ни журнал, ни даже блог о недвижимости. Телевизор смотретьтоже. Писать не получится. Мастурбировать тоже. Ни одно занятие не привлекало, все показалось бы постановкой, притворством.
Он отправился в комнату Сэма, надеясь, что созерцание его спящего первого ребенка подарит несколько мгновений душевного покоя. Зыбкий свет выполз из-под двери в коридор, затем втянулся обратно: волны цифрового океана по ту сторону. Сэм, всегда бдительно оберегавший свою территорию, услышал тяжелые шаги отца.
Пап?
Один и без оружия.
Ага. Ты там стоишь? Тебе что-то нужно?
Можно войти?
Не дожидаясь ответа, Джейкоб отворил дверь.
Риторический вопрос? спросил Сэм, не отводя глаз от экрана.
Чем занимаешься?
Смотрю телик.
У тебя нет телика.
На компе.
Ну так разве ты не компьютер смотришь?
Конечно.
И что идет?
Да все.
А что ты смотришь?
Ничего.
Найдешь секунду?
Да: один
Это был риторический вопрос.
А
Как дела?
Это мы разговариваем?
Ну, я начинаю.
Все нормально.
Классно, когда все нормально?
Что?
Не знаю. Кажется, я где-то такое слышал. В общем Сэм
Единственный и костлявый.
Зачет. Короче говоря, вот что. Извини, что гружу. Но Эта ситуация утром в Еврейской школе
Я этого не писал.
Ага. Вот так.
Ты мне не веришь?
Тут дело даже не в этом.
Нет, в этом.
Было бы значительно легче все это разгрести, если бы ты предложил другое объяснение.
Но его нет.
Этот набор слов, в принципе, вообще ерунда. Между нами, меня бы вообще не волновало, если бы это ты написал.
Я не писал.
Кроме слова на «н».
Сэм наконец перевел глаза на отца.
Что, развод?
Что?
А, ничего.
К чему ты это сказал?
Я не говорил.
Ты про нас с мамой?
Не знаю. Я даже себя не слышал за руганью и звоном стекла.
Сегодня? Нет, то, что ты слышал
Все в порядке. Мама заходила, и мы поговорили.
Джейкоб бросил взгляд на экранчик на мониторе компьютера. И подумал о том, что Ги де Мопассан ежедневно обедал в ресторане Эйфелевой башни, потому что это было единственное место во всем Париже, откуда ее не видно. «Нэтс» играют с «Доджерс», дополнительные иннинги. В неожиданном приливе возбуждения Джейкоб хлопнул в ладони.
Пошли завтра на игру!
Что?
Оторвемся! Можем прийти пораньше на разминку. Объедимся всяким дерьмом.
Объедимся дерьмом?
Ну, вредной едой.
А почему бы мне не посмотреть здесь?
Но у меня обалденная идея!
Да?
Нет?
У меня футбол, и музыка, и подготовка к бар-мицве, ну если она еще будет, не дай бог.
Я могу тебя освободить от этого.
От моей жизни?
Боюсь, я мог только привести тебя в нее.
И они играют в Лос-Анджелесе.
Точно, сказал Джейкоб и добавил тише: Как же я не сообразил.
Это тихое замечание заставило Сэма подумать, не обидел ли он отца. В нем шевельнулось чувство, которое в предстоящем году он будет испытывать, хотя и понимая, что это полная глупость, чем дальше, тем чаще и острее, что, может быть, в происходящем есть хоть и ничтожная, но и его вина.
Доиграем партию?
Не.
Как у тебя с деньгами?
Все ОК.
И эта история в Еврейской школе. Очевидно ведь, она не из-за дедушки, да?
Если только он заодно не дедушка того, кто это написал.
Я так и думал. В любом случае.
Пап, Билли черная, как я могу быть расистом?
Билли?
Девочка, в которую я влюблен.
У тебя есть девочка?
Нет.
Тогда я не понял.
Это девочка, в которую я влюблен.
Ага. И ты сказал Билли? Значит, это девочка, так?
Да. И она черная. И как бы я мог быть расистом?
Я не уверен, что тут вполне работает логика.
Работает.
Ты знаешь, кто подчеркивает, что среди его лучших друзей есть черные? Тот, кому не по душе чернокожие.
Из моих лучших друзей ни один не черный.
И ты как знаешь, но я считаю, что предпочтительнее их обозначать афроамериканцы.
Обозначать?
Прсто термин.
Надо ли парню, влюбленному в черную девушку, использовать термины?
А это не котел ли называет чайник афроамериканцем?
Котел?
Ну, я шучу. Просто интересное слово. Я не сужу. Ты знаешь, что тебя назвали в честь брата твоего прадеда, погибшего в Биркенау. У евреев всё всегда приобретает какое-то значение.
Какое-то страдание, ты хочешь сказать.
А гои выбирают красивые имена. Или берут и выдумывают их.
Билли назвали в честь Билли Холлидей.
Значит, это исключение, подтверждающее правило.
А тебя в честь кого назвали? спросил Сэм; его интереснебольшая уступка голосу совести за погрустневший и потускневший голос отца.
В честь дальнего родственника по имени Яков. Считается, что он был удивительным, легендарным человеком. Предание гласит, что он голой рукой раздавил череп казаку.
Круто.
Я, конечно, не такой силач.
Мы даже не знаем никаких казаков.
В лучшем случае я обычный.
У кого-то из них заурчало в животе, но ни один не понял, у кого.
Ладно, вывод. По-моему, это чудесно, что у тебя есть девушка.
Она мне не девушка.
Опять разница в терминологии. По-моему, чудесно, что ты влюблен.
Я не влюблен. Я ее люблю.
Ну, что бы там ни было, все железно останется между нами. Можешь мне доверять.
Я уже говорил об этом с мамой.
Правда? Когда?
Не знаю. Пару недель назад.
Так это несвежая новость?
Все относительно.
Джейкоб задержал взгляд на экране. Не это ли притягивало Сэма туда? Не возможность быть где-то еще, а возможность не быть нигде?
И что ты ей сказал? спросил Джейкоб.
Кому?
Своей матери?
В смысле, маме?
Ей.
Не знаю.
Не знаешьв смысле, не в настроении говорить об этом сейчас со мной?
В этом смысле, ага.
Это странно, поскольку она уверена, что ты и написал все те слова.
Я не писал.
Ладно. Я становлюсь назойливым. Я пойду.
Я не сказал, что ты назойливый.
Джейкоб двинулся к выходу, но, не дойдя до двери, остановился:
Хочешь анекдот?
Нет.
Сальный.
Тогда точно нет.
Какая разница между «субару» и эрекцией?
«Нет» значит «нет».
Ну серьезно, какая разница?
Серьезно, мне не интересно.
Джейкоб наклонился к нему и прошептал:
У меня нет «субару».
Против воли Сэм громко рассмеялся, всхрапывая и брызгая слюной. Джейкоб рассмеялся, но не собственному анекдоту, но смеху сына. Они смеялись вдвоем, взахлеб, истерически.
Сэм попытался безуспешно взять себя в руки и выговорил:
Смех-то в том самый-то смех что «субару» у тебя есть.
И они еще хохотали, Джейкобдо храпа, до слез, с мыслями о том, какой это кошмарбыть в возрасте Сэма, какая боль и какая несправедливость.
И то правда, признал Джейкоб, «субару» у меня еще как есть. Надо было сказать «тойота». О чем я думал?
О чем ты думал?
О чем он думал? Они просмеялись.
Джейкоб еще на раз подвернул рукаватуговато, но ему хотелось, чтобы они удержались выше локтя.
Мама думает, тебе лучше извиниться.
А ты?
Он сомкнул пальцы в кармане вокруг пустоты, вокруг ножа, и сказал:
И я.
Единственный и насквозь фальшивый.
Тогда ладно, сказал Сэм.
Это не так ужасно.
Нет, ужасно.
Да, согласился Джейкоб, целуя Сэма в макушкупоследнее допустимое для поцелуев место. Должно быть, довольно мерзко.
На пороге Джейкоб обернулся:
Как дела в «Иной жизни»?
Ну
Над чем работаешь?
Строю новую синагогу.
Правда?
Ага.
Можно спросить, зачем?
Потому что я разрушил старую.
Разрушил? Типа, снес?
Типа того.
И теперь, значит, строишь себе новую?
Старую тоже я построил.
Маме бы понравилось, сказал Джейкоб, осознавая, насколько красиво и удивительно то, чем Сэм никогда не делился. И у нее, наверное, возникла бы тысяча идей.
Пожалуйста, не говори ей.
От этих слов Джейкоб ощутил прилив удовольствия, которого не желал. Кивнув, он сказал:
Конечно. Затем, качнув головой, добавил: Я бы и не стал.
Ладно, сказал Сэм. Что-нибудь еще?
Ну, а старую синагогу? Ее ты зачем строил?
Чтобы взорвать.
Взорвать? Знаешь, если бы я был другим отцом, а ты другим ребенком, я бы, наверное, почувствовал, что обязан донести на тебя в ФБР.
Но если бы ты был другим отцом, а я другим ребенком, мне, пожалуй, не пришлось бы взрывать виртуальные синагоги.
Touché, признал Джейкоб. Но может ли быть, что ты строил ее не для того, чтобы разрушить? Или, по крайней мере, не только для этого?
Нет, не может.
Ну, например, ты пытался сделать все как надо, и когда не вышло, тебе пришлось все сломать?
Никто мне не верит.
Я верю. Я верю, что ты хочешь, чтобы все было как нужно.
Нет, ты не понял, сказал Сэм, потому что не было способа заставить отца хоть что-то понять.
Но отец понял. Сэм строил синагогу не затем, чтобы взорвать. Он был не из тех создателей тибетских песочных мандал, о которых ему пришлось слушать как-то в машине, пятеро парней в молчании тысячи часов работают над аппликацией, чье назначениене иметь никакого назначения. («И я думал, что нацистыэто противоположность евреев», сказал тогда его отец, выдергивая наушники из автомобильной магнитолы.) Нет, он строил ее с надеждой, что наконец появится место, где он будет чувствовать себя уютно. И дело не в том, что он мог выстроить ее в соответствии со своими эзотерическими воззрениями: он мог находиться там, не находясь там. В чем-то сродни мастурбации. Но как и в мастурбации, тут, если не выйдет точно как надо, уж будет полностью и безвозвратно мимо. Иногда, в худшие из возможных моментов, его опьяненное подсознание вдруг закладывало вираж и в свете его ментальных фар оказывался рав Зингер, или Сил (певец), или мать. И тут уже ничего нельзя было переиграть. Так же и с синагогой: малейшее несовершенствоничтожное отклонение от симметрии в ротонде, слишком высокие для малорослых детишек ступени, перевернутая звезда Давидаи все насмарку. И ничто не делалось спонтанно. Сэм все продумывал. А разве не мог он просто поправить то, что получилось не так? Нет. Потому что он бы всегда помнил, где было плохо: «Вот эта звезда висела вверх ногами». Другой человек воспринял бы исправление как улучшение изначального варианта. Сэм не был «другим человеком». Как и Саманта.
Сев на кровать, Джейкоб заговорил:
В молодости, может, даже в старшей школе, я переписывал слова любимых песен. Зачем, не знаю. Наверное, это давало мне ощущение, что всё на своих местах. В общем, это было задолго до интернета. Так что я садился перед бумбоксом
Перед бумбоксом?
Ну, магнитолой.
Это я подстебнул.
Ясно ну вот садился перед бумбоксом, слушал песню несколько секунд, останавливал и записывал, что услышал, потом перематывал и слушал еще, чтобы убедиться: все записано правильно. Потом включал дальше и записывал следующий кусок, потом перематывал, если толком не расслышал или не был уверен, что расслышал правильно, и записывал дальше. При перемотке вообще-то точно не попадешь, так что я неизбежно или пролетал вперед, или недоматывал. Ужас как утомительно. Но я любил это дело. Мне нравилось, что нужна такая точность. Нравилось разбираться. За этим занятием я провел неведомо сколько тысяч часов. Иногда текст вообще было невозможно разобрать, особенно если звучал гранж или хип-хоп. Догадки меня не устраивали, ведь так пропадал весь смысл записывания песених точная расшифровка. Бывало, мне приходилось слушать какой-то малюсенький фрагмент снова, и снова, и снова, десятки раз, сотни. И я буквально до дыр затирал это место на пленке, так что в следующий раз, когда слушал эту песню, того места, которое мне так нужно было правильно услышать, в ней уже не было. Я помню одну фразу в «All Apologies» знаешь эту песню, да?
Не-а.
А «Нирвану»? Крутая. Крутая, крутая вещь. В общем, видать, у Курта Кобейна заплетался язык, и там была фраза, которую я никак не мог разобрать. После сотен прослушиваний самое разумное, что у меня получилось, было «Возопил мой стыд». И я много лет не понимал, что облажался, пока не спел это место во всю глотку, как дурак, при маме. Вскоре после того, как мы поженились.
Она сказала, что ты не так поешь?
Да.
Очень в ее духе.
Я был благодарен.
Но ты же пел.
Неправильно пел.
Все равно. Надо было дослушать.
Нет, она правильно сделала.
Ну и как там на самом деле?
Смотри не упади. Там было: «Воск топил мосты».
Не может быть!
Да?
Что это вообще могло бы значить?
А ничего и не значит. Это была моя ошибка. Я думал, в этом скрывался какой-то смысл.
IIПостижение бренности
Антиетам
Ни Джейкоб, ни Джулия не знали в точности, что происходило в те первые две недели после того, как она нашла телефон: о чем они договаривались, что имели в виду, обсуждая и задаваясь вопросами. Они не знали, что было настоящим. Каждый чувствовал себя как на эмоциональном минном поле: сквозь комнаты и часы они двигались словно на цыпочках, как бы в огромных наушниках, присоединенных к чувствительным металлодетекторам, способным заместить малейшие следы похороненных чувств, даже если для этого нужно было отгородиться от остальной жизни.
За завтраком, который мог бы для телевизионной аудитории показаться абсолютно безмятежным, Джулия сказала, заглянув в холодильник: «Вечно у нас молоко кончается», а Джейкоб сквозь наушники услышал: «Ты никогда как следует не заботишься о нас», но не услышал слов Макса: «Завтра на концерт не приходите».
И на следующий день в школе, вынужденный делить тесноту лифта только с Джулией, Джейкоб сказал: «Кнопка закрывания дверей даже не подключена. Чистая психология», а Джулия сквозь наушники услышала: «Давай поскорее с этим покончим». Но не услышала, как сама сказала: «Я думала, все на светечистая психология». Сквозь наушники Джейкоба это прозвучало как: «Столько лет терапии, и я знаю о счастье меньше всех на свете». А он не услышал, как сказал: «Есть разная психология». Тут в лифт вошел предположительно счастливый, предположительно состоящий в крепком браке родитель и спросил Джейкоба, не нужно ли нажать кнопку открывания дверей.