Польский не ответил, подошел, коснулся плеча:
Держитесь, миленькая Мужайтесь Подумайте, кто вам нужен из родных, с кем будет легче
У меня нет родных, она подняла голову: глаза словно выцвели, пригасли. Слез не было. Сколько осталось? выдохнула она.
Этого не скажет никто Немного
Сколько? с неожиданной силой повторила Жемчужникова.
Месяц, два Уже есть сдавление кишечника. У Вас ведь проблемы с питанием и стулом, правда?
Правда, механически кивнула Жемчужникова.
И еще Польский мучительно подбирал слова, могут усилиться боли. Они ведь уже есть?
Жемчужникова снова кивнула.
Не надо терпеть, мы выпишем Вам хорошие обезболивающие. В стационар ведь Вы не ляжете?
Зачем?
Да, Вы правы, Польский поморщился, отвернулся.
Спасибо. До свиданья
Польскому показалось, что он ослышался. Потом понял: она механически произносит привычные в конце разговора слова. У двери она обернулась:
Алексею Николаевичу говорить не надо. Скажите, что пока не закончили обследование. Я потомсама
Остался слабый запах духов и платочек у стола, которым она протирала очки. Польский поднял его, разгладил пальцами нежный батист, сжал в кулаке и застонал от бессилия и безнадежности.
Жемчужникова не помнила, как ехала домой, как парковала машину, как вошла в дом. Ни мыслей, ни ощущений. В висках выстукивало: «Я все сама Я все сама»
***
Дом встретил теплой тишиной и запахами мастики, воска, ванили. Щелкнул блокирующий замок на входной двери, защищая ее от мира в ее крепости. Заходящее солнце расстелило на паркете золотые квадраты. В столовой пробили часы. Любимые тапочки у двери. Привычное облегчение:
«Я дома». Ничего не изменилось.
10 лет труда, сил, творчества было вложено в этот дом. Бархатный пуфик на изящных кованых ножкахсколько эскизов, сколько вариантов, сколько огорчений и радостей Старинное потемневшее зеркало в витой металлической раме на стене у входаее находка. Мелочи, живущие в воображении, постепенно занимали свое место, заполняли дом и делали мечту реальностью. Мечту всей жизни. Единственную.
Сдержанная, порой жесткая Жемчужникова, по мнению многих, трудоголик и «вобла», только дома могла быть собойнежной женщиной в окружении изысканных вещей, комфорта, изящества. В каждую вещь, реставрированную, иногда многократно переделывавшуюся, была вложена часть души. Она никогда не приглашала сюда коллег, клиентов, знакомых. Только друзей. Редко. Очень редко.
Ксенофонтова она впервые привела в дом практически после года знакомства. Пораженный, он заявил, что не знает, в кого влюблен большев Людмилу или в ее дом. Даже теперь, через три года связи, каждую встречу здесь Алексей воспринимал как награду и праздник. Однажды вечером он без предупреждения явился с важным чиновником из Минздравав гости, на огонек. Гостеприимство Людмилы было настолько подчеркнуто сдержанным, что больше таких визитов Ксенофонтов не повторял.
Дом спасал их отношения. В тяжелой грязной тине чиновничьих интриг, аппаратной чехарды, коммерческих предложений, указаний, распоряжений, пожеланий, рекомендаций Людмила, юрист и отличный аналитик, была необходима Ксенофонтову как якорь. Оба понимали это. Но периодически нарастало мужское раздражение на ее независимость, ироничность, самодостаточность, злило чувство собственной обязанности, «моральных долгов», как говаривал Ксенофонтов.
А за порогом дома его встречала ласковая, ранимая женщина, заботливая, чаще молчаливая. Ее легко было обрадовать мелочью: цветком, осенним листом необычной окраски, новым диском. Она по-королевски сдержанно могла принять дорогой подарок или отказаться, умоляюще глядя огромными зелеными глазами: «Нет, Леша, не могу, не обижайся, это не мое». Ее хотелось оберегать и защищать, с ней, такой, Ксенофонтов чувствовал себя мужчиной и опорой.
В собственной семье становилось все хуже: вечно недовольная жена упрекала в «медленной» карьере, недостатке денег, связей К тому же избалованный до крайности пасынок донимал, требуя отдельную квартиру.
Ксенофонтов давно развелся бы и переехал к Людмиле, он даже несколько раз пытался поговорить об этом, но милая, такая ласковая и домашняя в своей вязаной пуховой шали Люда мгновенно становилась Жемчужниковой, и было понятно, что разговор неуместен.
Ксенофонтов никогда не признался бы себе, как боится потерять эти редкие часы домашнего уюта и женской заботы, этот острый восторг желания и соединения, ощущение тяжелых шелковистых волос на руке и счастливый взгляд уже сонных зеленых глаз.
Он редко видел сны, но этот, несколько раз повторявшийся, запомнился ощущением счастья и облегчения: садится солнце, он открывает калитку плечом, потому что руки заняты какими-то пакетами, идет по дорожке к крыльцу, понимает, что возвращается домой с работы, в дверях Люда кого-то отчитывает строгим голосом и, улыбаясь ему, сбегает по ступенькам навстречу. Двое мальчишек съезжают по перилам крыльца, обгоняя ее, отнимают пакеты и тащат в дом. Он не может рассмотреть их, но знает, что это его сыновья.
Было ли это любовью? Он не задумывался. Днем он обсуждал безопасные схемы отката денег, проекты документов, позиции в переговорах с одной женщиной, которой доверял, умом, твердостью и профессионализмом которой восхищался, вечером, утонув босыми ногами в шелковистом ворсе ковра, баюкал как ребенка, на руках другую, нежную и беззащитную. В этом совпадении-несовпадении была какая-то неимоверная притягательность, необычность, цепляющая душу.
Зазвонил телефон на полочке у жардиньерки. Людмила обернулась: «Это Леша. Не хочу поднимать трубку. Не могу говорить. Меня нет». Телефон покорно замолк.
Она отключила мобильный и прошла в ванную. Синее с золотым на стенах, сверкающие краны, ажурная голубая шторка. Теплая вода, пена для рук, пушистое полотенце пахнет лавандой. Ни-че-го-не-из-ме-ни-лось.
Не было сил переодеться, подняться в спальню и лечь. Тяжело прошла к дивану в гостиной, уронила сумку, села, прислонившись виском к высокой спинке. Изменилось. Мягкая лайка показалась холодной и скользкой. Ворс ковра неприятно цеплялся за ступнине сняла колготки.
«Почему?! Ну почему?! За что?! Это ошибка!!! Разве эти коновалы могут знать?! Надо в Москву, в институт, в самый лучший!!!»билось в голове. Хлынули слезы, тяжелые, черные от туши, без облегчения. Тело сводило от рыданий. Она с трудом встала, судорожно всхлипывая, налила в чайную чашку какое-то спиртное из початой бутылки, выпила залпом, захлопнула дверцу бара. Стало тепло.
Зная, что через несколько минут нахлынет боль, поднялась в спальню, сдвинула тяжелое шелковое покрывало, легла, примостив под голову декоративную подушечку. Стелить постель уже не было времени: огромный кухонный нож мучительно начал ворочаться под левым ребром. Таблетки остались в сумке в гостиной, второй флакон был в кухне, внизу. Она повернулась на левый бок, подтянула повыше колени, подсунула под ребро правый кулак, стала водить по больному месту, нажимая изо всех сил. Боль резко усилилась в какой-то момент и стихла. Холодная липкая испарина опять выступила на спине, снова неимоверная усталость. Зазнобило. Она заставила себя встать. Чтобы вытащить ящик с одеялом и подушками, не хватило сил, дрожащими от слабости руками взяла из шкафа плед, разделась, легла. С трудом согрелась на шелковой простыне. Сна не было, боли тоже. В смутной полудреме почудился мамин голос: «Не спи на закате, а то заболеешь»
Она уснула.
***
Они с Игорем шли по улице и ссорились, обсуждая, всех ли сокурсников приглашать на свадьбу. Мила смотрела на ситуацию практичнее:
Ты понимаешь, какие это затраты для твоих? Это еще 90 человек. Разве подарки это покроют? И я никак не участвую в расходах. Была бы мама живадругой разговор.
Но с твоей стороны никаких родственников нет. Это экономия, настаивал Игорь.
Но даже платье мне покупают твои. А квартиру снять? Сколько можно из них тянуть?
Ну, можно же твою квартиру в этом вашем Урюпинске продать. Хотя сколько за нее дадут
Правильно, давай продадим квартиру, чтобы пригласить 90 сокурсников повеселиться на нашей свадьбе Молодец, умница
Ну зачем она нам нужна в этом захолустье?
Ты забываешь, что я за счет квартирантов и подработки учусь и себя содержу.
А теперь тебя буду содержать я.
За родительский счет. Тебе самому еще полтора года учиться.
Ничего, мои предки в шоколаде, пусть раскошелятся на внуков.
Игорь, ты говорил маме, что я в положении?
Да, говорил
И как она?
Нормально она. Ты меня уже сто раз спрашивала.
Не злись. Ты понимаешь, что я боюсь? Ни разу не виделись, не знакомы, вдругздрасьте, я ваша невестка и через пару месяцев у вас будет двое внуков!
Боюсь, не боюсь. Ерунда это все. Мы их ставим перед фактоми ничего они сделать не могут. Против фактов не попрешь
Подожди, ты так говоришь, будто они против, а мы на них собираемся давить
Слушай, ты меня достала. Еще невеста, а душишь, будто сто лет замужем. Я сказал, что с родителями все будет нормально. Они у меня классные.
Тогда почему мы не можем поехать завтра вдвоем? Почему мне нужно ждать субботы?
Господи, как ты не понимаешь, это неприлично. Без предупреждения, наскоком, так не делают. Надо дать людям пару дней подготовиться, просто прибраться, наконец, потом уже являться.
Как прибраться? Ты же говорил, что у вас домработница, она что, не каждый день убирает?
Я фигурально выразился «прибраться». В мозгах прибраться, привыкнуть к мысли
К какой мысли?
Что я женюсь
Что ты несешь? Они же деньги на платье передализначит, привыкли
Слушай, я сказал, поедешь в субботу, значит, в субботу. И кончим разговор. У нас в семье, выслушав твое мнение, решать буду я. Сказал, приглашаем сокурсниковзначит, приглашаем. Сказал, едешь в субботузначит, в субботу, а не в пятницу и не в воскресенье. И вообще, займись чем-нибудь, например, моим курсачом
Ты, кажется, забыл, что у меня криминалистика только на следующем курсе, что я в ней понимаю?
Я тоже ничего не понимаю, так что почитай, разберись и вперед. На будущий год ты с малышами будешь сидеть, так что давай сейчас, авансом изучай
Игорь, мне неудобно спрашивать, но сколько родители дали на платье? Понимаешь, мне же надо на что-то ориентироваться по цене. Месяц остался.
Много дали, сколько понадобится, столько и возьмешь. Ты найди платье, покажешь мне, и я оплачу.
Игорь, нельзя, чтобы жених видел платье до свадьбы, примета плохая
Ты еще и в приметы веришь? А-а-а, я забыл, это в вашем Урюпинске принято. Проснись, старушка, ты в Саратове!
Раздраженно-снисходительный тон Игоря исчез, когда он увидел, как глаза Милы наполняются слезами:
Чего же ты так хамишь, столичный житель? Это в Москве так принято?
Ну прости, солнышко. Не обращай внимания. Я нервничаю, ты нервничаешь, курсовая эта висит, как меч, ты же принципы Ершова знаешь. Тут эта поездка, еще три дня пропусков, к сессии могут не допустить
Тогда поехали в субботу вместе, всего три пары пропустим. К понедельнику вернемся.
Нет, решилизначит, решили. Не скучай без меня. Игорь пригладил рыжие локоны, чмокнул ее в нос. И вы ведите себя хорошо, не тревожьте маму, он погладил Милин живот.
Я тебя провожу завтра.
Ни в коем случае, поезд в 6-30, это в 5 подниматься. Поспи лишних пару часов, тебе вредно недосыпать.
Хорошо, Миле действительно трудно было просыпаться рано. Вообще все прошедшие 6 месяцев беременности ей постоянно хотелось спать. Ходила она легко, чуть пополнела. Беременность даже красила ее. Когда на УЗИ обнаружили двойню, она растерялась, даже не знала, как реагировать. Но Игорь с такой радостью и легкостью воспринял это, что Мила успокоилась.
***
После смерти мамы она осталась совсем одна. Саратовский юридический институт, где она училась на третьем курсе, считался после московских самым сильным вузом этого профиля. Мила могла бы чаще приезжать домой, ее родной городок располагался всего в 200 километрах от Саратова, но и на эту короткую дорогу нужны были деньги. Отец ушел из семьи, когда Миле было восемь. Мать никогда его не искала, не требовала алиментов, не вспоминала.
Она работала экономистом в ЖРЭО, подрабатывала бухгалтером в жилищном кооперативе и уборщицей. Чтобы единственная дочь ни в чем не нуждалась, не чувствовала себя ущемленной без отца, чтобы одевалась и обувалась «не хуже других», имела, «как все», магитофон, Антонина Федоровна с 4 до 7 утра ежедневно мыла лестницы в двух соседних домах, с 7 до 8 готовила и убирала дома, с 8-30 до 1730 корпела над жировками и расчетами в ЖРЭО, с 18 до темноты работала на маленьком огороде под окнами квартиры, потом час-полтора занималась бухгалтерией кооператива и в 23 часа падала в мертвый 5-часовой сон. В выходные летом и осенью ждали ягоды и грибы, заготовки на зиму, так что спать больше все равно было невозможно. В зимние месяцы вместо работы на огороде она считала балансы для предпринимателей, ранней веснойналоговые декларации. Вместо отпуска старшая Жемчужникова брала компенсации. Сил оставалось все меньше, зато дочь радовала все больше. Красавица и умница, Милочка закончила школу с отличным аттестатом, с первого раза поступила в Саратовский юридический институт, успешно занималась и уверенно шла к диплому с отличием.
Одно беспокоило Антонину Федоровну: сумела бы дочь правильно выбрать мужа. Институт относился к системе МВД, в отличие от других вузов, мальчиков-студентов было много. Милочка явно пользовалась вниманием: в редкие ее приезды домой телефон не замолкал.
Милочка приезжала в субботу вечером, бросала сумки, красилась и бежала гулять. Антонина Федоровна разбирала вещи, штопала, стирала, чистила, готовила что-нибудь легкое и терпеливо ждала. И наступало самое счастливое время. Вернувшись, усталая голодная дочь жевала теплый пирожок с яблоками, пила малиновый чай и засыпала, едва коснувшись головой подушки. И тогда Антонина Федоровна могла сесть рядом и смотреть, сколько захочет, погладить локоны, поправить одеяло. Правда, Мила очень раздражалась, когда, просыпаясь, видела мать у кровати:
Мам, ты опять? Сколько говорить, что я не люблю, когда на меня смотрят во сне. Иди ложись
Раньше по утрам в воскресенье они вместе ходили на рынок, Мила радовалась обновкам, обнимала мать, чмокала ее в щеку и говорила: «Ты у меня самая лучшая мама». Но как-то она сказала, что в Саратове выбор больше, вещи лучше, поэтому походы прекратились: Милочка стала брать деньги на обновки с собой. К обеду в воскресенье вместе собирали сумки и вместе шли на вокзал, медленно, останавливаясь на минуту-другую со встретившимися знакомыми: Антонине Федоровне хотелось, чтобы все видели, какая у нее дочь. Не оставалось времени поговорить, но в следующий приезд
Уже в поезде Мила вспоминала, что собиралась рассказать матери о новом знакомоммосквиче Игоре, который перевелся к ним с юрфака МГУ, потому что нужно было присматривать за дедом; про его деда, крепкого еще отставника-генерала, который после службы оставил Москву и вернулся на Волгу; и еще о многом. В следующий приезд
В первые летние каникулы Мила уехала с однокурсниками в Крым и была дома меньше недели. На втором курсе стала приезжать реже. На третьемочень редко. Ее стала раздражать мамина суетливость, мелочность, которых раньше она не замечала:
Мама, ты как Плюшкин! Всякую ерунду собираешь. Ну зачем тебе эта старая кофта? Моль разводить? Давай выбросим!
Нет, ты что?! Я ее распущу, нитки отпарю, выровняю, баба Вера свяжет тебе жакет. Это же чистая шерсть. Выбросим! Так все можно выбросить! С чем останешься?
Не буду я его носить!
Ну, не надо, не носи. Мне свяжет. Надо же мне тоже обновку.
Господи, мама! Давай тебе купим новый жакет. Сейчас пойдем и купим.
Доча, на какие деньги?
Мама, ты же вчера получила компенсацию за отпуск!
Их трогать нельзя! Это тебе на зимние сапоги. И потом, трубу в ванной надо менять, видишь, все время лужа
Эти мелкие хлопоты, жизнь, где событием была замена трубы в ванной, оскорбляли Милу. Она видела, как другие, ровесницы ее матери, меняют работы, мужей, квартиры, стремятся к достатку и получают его. Мать же, как она теперь понимала, не умела устроиться лучше, боялась перемен, не следила за собой, старела и блекла с каждым днем. У нее стало прихватывать сердце, пришлось бросить уборку в подъездах. Росли цены, жить стало труднее. Мать все чаще жаловалась на усталость, ей уже нужно было прилечь после работы, чтобы вечером чувствовать себя нормально.