Николай КоняевВолгари
Савл же, ещё дыша угрозами и убийством
на учеников Господа, пришёл к первосвященнику
и выпросил у него письма в Дамаск к синагогам,
чтобы, кого найдёт последующих сему учению,
и мужчин и женщин, связав, приводить в Иерусалим.
Когда же он шёл и приближался к Дамаску,
внезапно осиял его свет с неба; он упал на землю
и услышал голос, говорящий ему: Савл,
Савл, что ты гонишь Меня?
Он сказал: кто Ты, Господи?
Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты
гонишь; трудно тебе идти против рожна.
Глава первая
1
Патриарх умирал долго и трудно.
Дважды читали отходную, но каждый раз отворялись мутнеющие глаза, снова смотрел патриарх в потолок кельи и тяжело стонал, словно видел там что-то ужасное. Вырывал у протопопа свою руку, прикрывал лицо и вжимался в угол постели, будто хотел спрятаться. Так жался, так жался, едва стены не выломал.
Невыносимо тяжело было царю Алексею Михайловичу смотреть на эти мучения. Поцеловав руку патриарха Иосифа и низко поклонившись, вышел из кельи.
В дворцовой церкви продолжалась служба. Шла Страстная неделя 7160 года от Сотворения мира. От Рождества Христова был 1652 год. Великий Четверток15 апреля.
Неизреченной скорби исполнены последние предпасхальные дни. Мерцали свечи пред образами. Сумрачно было в церкви, как там, в Гефсиманском саду, где молился Спаситель, готовясь уйти на страдания...
И посреди молитвы Алексей Михайлович просветлённо подумал, что столетия назад Господь даровал грешным людям не только Чашу вечной жизни, но и этот урокискать утешения в молитве. И когда несёшь жизненный крест, и когда наступает последний час...
И так светло сделалось на душе, а тут, словно откликаясь этой мысли, запели певчие: «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во царствии Твоём!»
И вот не допели ещё молитву, а в церковь вбежал спасский келарьи, пав на колени, вскричал:
Государь! Патриарха не стало!
И тут же, едва прозвучала страшная весть, три раза ударил большой годуновский колокол.
Великий страх охватил молодого царя. Смерть всегда великая тайна есть, а смерть патриарха, пастыря всей страны, тем паче.
Горе-то! Горе-то!не скрывая слёз, воскликнул государь.Людие! Кто преставился-то?! Кого к таким великим дням мы, грешные, потеряли-то?! Как овцы без пастуха не ведают, куды деться, так и мы теперь, грешные, не ведаем, где главы преклонити!
Плакал, говоря это, Алексей Михайлович, плакали царица и царевны, плакал царский духовник Стефан Вонифатьевич, плакал окольничий Фёдор Михайлович Ртищев... Все в слезах были, когда закончилась служба...
Великой скорби и великого ожидания исполнены последние предпасхальные дни. Всёи земля, и людисловно бы замирает перед непостижимо радостным Воскресением Господа. Сердцем своим слышал Алексей Михайлович тревожную тишину, застывшую у подножия голгофского Креста.
К вечеру подмёрзли лужи в Кремле. Стало тихо. Только кричали, устраиваясь в деревьях на ночлег, вороны, да ледок похрустывал под ногами.
Жена и сёстры с боярами шли поодаль, и Алексею Михайловичу казалось, что он один на Соборной площади. Ему и хотелось быть одному сейчас.
В церкви Ризположения, куда указал он снести гроб с телом патриарха, все двери были распахнуты. Войдя с полунощной стороны, Алексей Михайлович остановился в притворе. Храм был пуст. Никто не скорбел у гроба Иосифа, один только священник читал Евангелие, да и то не читал, а кричал во всю голову!
Тоскливо и больно защемило сердце. Вот онаслава земная! Все, кого жаловал патриарх при жизни, кто заискивал перед ним, выпрашивая милостей, покинули, разбежались по своим домам.
И тут читавший Евангелие священник завопил совсем уже дико. Как-то неприлично, по-козлиному, отпрыгнул от гроба.
Нахмурившись, царь вступил в церковь. Посохом об пол ударил.
Блядин ты сын!укорил.Что ты говоришь не по подобию?!
Прости, государь!С Евангелием в руках священник пал в ноги царю.Страх нашёл великий! Безмерный шум в утробе святителя учинился, живот взнесло, а лицо пухнуть стало! Думал я, что ожил он, дак хотел со страха прочь бежать!
Что ты выдумливаешь, лещевая скорынья...гневно начал было царь, но, взглянув на гроб, обомлел. Живот патриарха Иосифа действительно вздуло, сильно возвышался он сейчас над краем гроба. Кроме того, видно было, как содрогается патриарх. Прямо на глазах опухало и лицо покойного.
«Ну как вскочит да удавит!»бледнея от страха, подумал государь, и ему нестерпимо захотелось убежать прочь. Может, и убежал бы, а потом корил себя за малодушие, но не успел. От северных дверей донёсся шум. Это входили в церковь царица и сёстры...
«От земли создан в землю идёт, чего бояться?»пытаясь пересилить страх, подумал Алексей Михайлович и, глядя прямо в сделавшееся страшным сейчас лицо патриарха, шагнул к гробу. Взял закостеневшую руку покойного и припал к ней губами...
И тут треснуло что-то в устах патриарха, и изо рта, из ноздрей, марая седую бороду, потекли нежит и кровь.
2
Никогда столько не плакал государь всея Руси, царь Алексей Михайлович. Никогда столько не плакал и Новгородский митрополит Никон. Вымокла слезами свисавшая на грудь борода, пока читал описание страхов государевых. Щемило, щемило сердцемолод, беззащитен царь! И вокруг никого. Один, сиротою живёт, ангел ясный!
«Чаю, владыко святый,утирая камковою тряпицею мокрую от слёз бороду, читал Никон,хотя и в дальнем ты расстоянии с нами, грешными, но то же скажешь, что отнюдь того не бывало, чтоб его, света, оставить или ссадить с бесчестием...»
Не бывало, не бывало, ангел ты наш...бормотал Никон, громко сморкаясь в тряпицу.Мы с Вонифатьичем, бывало, подумывали старого Иосифа на покой отправить, а у тебя, свет ты наш, и в умах такого не бывало. Потому и молчали.
Скомкал Никон в руке мокрый от слёз и соплей дорогой узорчатый платок и дальше читал уже спокойнее и внимательней.
«А келейной казны у него, государя, осталось 13400 рублей с лишком, а сосудов серебряных, блюд, сковородок, кубков, стоп и тарелок много хороших. А переписывал я сам келейную казну. А если бы сам не ходил, то думаю, что и половины бы не сыскать было, потому что записки нет. Всё бы раскрали. Ни который келейник сосудов тех не ведал. А какое, владыко святый, к сосудам этим строение было у него, государя, в ум мне, грешному, не вместится! Не было того сосуда, чтобы не впятеро оберчено бумагою или киндяком!Немного и я не покусился на иные сосуды, да милостию Божиего воздержался и вашими молитвами святыми; ей, ей, Владыко святый, ни до чего не дотронулся...»
В этом, 1652 году Белое море поздно открылось ото льда. Долго, с конца марта, ждали на берегу, молясь и скучая. И апрель прошёл, и май начался, в зеленовато-зыбкие сумерки превратились ночи, а льды ещё стояли на море.
Свободного времени для, Никон строго следил, чтобы вельможные спутники держали Великий пост по всем правилам. Сам доглядал, чтобы излишеств в питании не было. Постом и молитвою томил вельмож Никон всю дорогу до Беломорья и здесь, на море, тоже спуску не давал. Вразумлял с отеческим терпением. Князя Ивана Никитича Хованского за шкирку однажды схватил, когда, утомившись, тот убечь из храма придумал. И с той поры двери в церкви наказал запирать до конца службы, чтоб искуса не было.
И Василия Отяева тоже строжил. Ишь! На нездоровье сослался, чтоб в церковь не ходить! Ай, не ладно удумал. Ну-ка, потихонечку-то подымайся с постели мягкой, вот так, болярин, помаленечку да в храм. Помолишься, сколько сил станет, Господь, глядишь, и избавит тебя от немощи...
Роптали бояре.
Сам Никон слышал, как брюзжал Иван Никитич Хованскийдескать, никогда такого бесчестия не было, чтобы государь бояр своих митрополитам выдавал.
Отяев сочувственно кивал.
Не говори, князь Иван Никитич! По мне, так лучше нам на Новой Земле за Сибирью пропасть, нежели с Новгородским митрополитом быть. Силою заставляет говеть. Скоро живот к хребтине прирастёт.
Хмурился Никон, такие разговоры слыша. А ништо! Царствие Божие понуждением берётся, это ничего, коли Иван Никитич жирку сбросит маленько. Эвон, два года назад, когда вместях гильунимали в Новгороде, дак и на коня влезти князь не мог, с Псковом ратиться на телеге повезли. Ништо...
Изредка пересылались с Москвой. Письма государя приходили ласковые, сердечным теплом, а не чернилами писанные:
«От царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси, великому солнцу сияющему, пресветлому богомольцу и просвященному Никону, митрополиту Новгородскому и Великолуцкому, от нас, земного царя, поклон!писал государь.Радуйся, архиерей великий, во всяких добродетелях подвизающийся! Как тебя, великого святителя, Бог милует? А я, грешный, твоими молитвами, дал Бог, здоров...»
Доброго государя Руси Бог послал. Чистым сердцем его наделил и великой верой... С таким царём горы свернуть можно, хотя и докучают ему бояре спесью своей глупой.
Молился Никон, как и просил государь, и за любимицу свою царевну, и за царицу молился, чтобы разнёс её Бог с ребёночком побыстрее, время-то давно спеет...
Ещё длинней службы стали. Ещё горячей молился Никон. Ещё зорче за князем Хованским следилишь, как его, глупого, спесь-то корёжит. Ништо. Пускай привыкает. Тело не только жиром заплывает, но и огонёчек веры душит.
И вот в апреле и другая весть из Москвы приспела. Вроде и ожидаемая, а всё однонеожиданная. Иосиф, патриарх, скончался.
Не раз и не два умылся слезами Никон, читая письмо царя. И не патриарха жаль было. Куды там! Неклюжий пастырь был, попов обирал до ниткитакая жадность обуяла. Но и не это беда. Беда, что встал поперёк дороги и ему, Никону, и духовнику государеву Стефану Вонифатьевичу, и иным ревнителям православия. Ни на какое дело старика подвигнуть нельзя было. А это негоже. Негоже слабому человеку во главе Церкви соборной стоять. Слава Богу, что патриарх сам ушёл... Не надобно теперь хлопотать о его смещении...
Слёзы же текли из глаз Никона от великой любви к государю. Вон какое чистое сердце Господь государю дална всякое горе великой любовью отзывается.
И утерев слёзы, снова возвращался Никон к тому месту в письме, где писал государь о выборах нового патриарха.
«А я тебе потом, великому государю, челом бью, возвращайся. И паки возвращайся Господа ради, поскорее выбирать на патриаршество именем Феогноста. А без тебя отнюдь ни за что не примемся...»писал Никону Алексей Михайлович.
Морщил лоб Никон, снова и снова прочитывал слова:
«И ты, владыко святый, помолись, чтобы Господь Бог наш дал нам пастыря и отца, кто Ему, Свету, годен, имя вышеписанное, а ожидаем тебя, великого святителя к выбору, а сего мужа три человека ведают: я, да казанский митрополит, да отец мой духовный...»
Неясным был смысл государевой речи. Государь, митрополит Корнилий, царский духовник Стефан Вонифатьевич замыслили Феогноста на патриаршество избрать... Но никакого Феогноста не знал Никон. Какого же мужа замышлено повенчать с овдовевшей Православной Церковью? Или...
Горячей кровью начинало колотить в висках.
Нет... Пустое об этом думать. Всего два года в архимандритах, всего два года в архиереях, куды в патриархи? И то добро, что не Вонифатьича ладят. Добрый духовник не всегда в пастыри годен...
Задумавшись, долго стоял Никон у слюдяного оконца. Зеленоватые сумерки висели над берегомне поймёшь: то ли уже наступило утро, то ли ещё не кончился вечер... Затянулось, затянулось посольство. Уже май на исходе, и лёд сошёл, а всё равно нет пути к заветному островувторую неделю море погодой горит.
Снова достал Никон из ларца царские письма. Не зажигая свечи, в тускловатом свете нескончаемого дня вглядывался в строки. Не торопил государь, но ждал. И Божьего угодника, святителя Филиппа, и егоНикона.
И каждый день под утро, казалось, стихает шторм. Становился на молитву Никон. Молился, пока не звонили в колокол. Тогда появлялся заспанный келейник Шушера. Помогал облечься. Шёл Никон в церковь и по пути обязательно в избу князю Ивану Никитичу стучал. Вставай, боярин! Довольно бока пролёживать. Службу без тебя не начнём.
Иду, владыко, иду...расслабленно отвечал из душной избяной темноты Хованский.Облёкся ужо. Сичас буду.
3
Только к началу июня утихла погода. И, хотя качали головами поморы,дескать, в устье Двины столько дощаников с товаром и с хлебом разбило, а людей погибло и не счесть,Никон решил плыть.
И вот второго июня отслужили молебен и поплыли. Захлопали, наполняясь ветром, паруса. Ладьи потянулись в открытое море.
Никон, не отворачиваясь от солёных брызг, смотрел вперёд. Два десятка лет назад вот так же плыл он из Анзерского скита. Было тогда ему двадцать с небольшим лет, и был он простым иеромонахом. И помыслить не мог тогда Никон, что снова вернётся на Соловецкие острова во главе посольства, снаряженного за мощами великого святителя Филиппа.
Подпрыгивая на небольших волнах, ладья ходко бежала вперёд, и солёные брызги летели в лицо Никону. Он не замечал этого. Молился.
Засизело впереди небо. Осторожно тронул Никона кормщик, указывая вперёд.
Бяда, владыко! Может, назад вертаться?
Бог милостив...ответил Никон.Поплывём дальше...
Покачал головой помор, но спорить не стал. Вернулся к рулю.
И вот круче завилось море, потемнело вокруг, затрещала мачта, круто разверзлась хлябь иНикон осенил себя крестным знамением!скользнула ладья по склону волны куда-то в морскую пучину. Сразу темно стало, не разберёшь, где небо,вокруг только темень и солёная вода хлещет и сверху, и снизу, и со всех четырёх сторон...
Сколько времени плыли так, то подхватываемые свирепым ветром мчались, кажется, прямо по воздуху, аки птица, то снова падали вниз, погружаясь в морскую пучину, и, снова выныривая, взбегали по белому гребню волны, пытаясь взлететь в небо? Стонали, кричали вокруг, творя молитвы. Молился и Никон. Только страха не было в его душе, знал Никон: какие бы преграды ни воздвигались на пути, пройдёт через все. Потому как не на его пути, грешного человека, эти преграды, а на пути святителя Филиппа чудотворца. А для него никаких преград нет!
Страшной была та буря на Белом море. Одна ладья потонула, ещё две выбросило на покрытый валунами соловецкий берег, изломало вконец... Самому же ПиконуБог миловалневредимо удалось войти в Соловецкую бухту.
Сразу же, как только сошли на землю, как только переменили насквозь промокшую одежду, отслужили молебен в церкви. На вынутый из земли гроб чудотворца Филиппа Никон положил два свитка. Однопослание от государя-царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси, другоеот покойного теперь патриарха Иосифа.
Три дня прошли в посте и молитвах. Свитки на чудотворцевом гробе лежали. Всякий входящий в Спасо-Преображенский собор их виделлежат...
А монахи соловецкие и послушники собирали на берегу, среди убелённых лишайником валунов, уцелевших после кораблекрушения мореходов. Море всё ещё свирепо билось о берег, гудели соловецкие сосны, кричали чайки над Святым озером...
Монахи вели царёвых посланцев в монастырь, обогревали, лечили увечных. Между собой же роптали...
Не добрый то знак...говорили они.Не ладное дело затеяно. Не желает чудотворец с Соловков уходить.
Владыко Никон не слова эти лисьехитрые, а само дыхание соловецкой поперечности чувствовал. Темнело тогда в глазах от гнева, ещё горячее молился митрополит. Всё превозмогает сила Божия, превозмогла и морское непокорство, соловецких иноков тоже небось вразумит.
В посте и молитвах три дня прошло. На четвёртый служили Божественную литургию в Спасо-Преображенском соборе.
Дивный, поражающий своей красотой и строгостью храм выстроил чудотворец Филипп в бытность игуменом Соловецкого монастыря. Но он успел только построить этот обширный, словно из самой соловецкой земли поднявшийся храм, а служить ему здесь не довелось. Храм освятили, когда игумен уже был в Москве, когда волею царя Иоанна Грозного и Божьим Промыслом встал во главе Русской Православной Церкви, чтобы совершить назначенный подвиг и принять мученический венец. Но строил Преображенский собор Филипп. И как ясно, как зримо запечатлелся в строении несокрушимый дух Исповедника правды! Пять златых глав увенчивают высокий, схожий с крепостной твердыней собор, а посреди главоксамая большая глава, покрытая богатырским новгородским шлемом. И вся эта немыслимая каменная тяжесть опирается изнутри храма на два огромных столба... Каменные громады их, однако, не загромождают храм. Так безыскусно прочны и надёжны, что хочется прислониться к ним обременённой грехами душою, хотя бы на миг ощутить первозданную лёгкость.