Теперь пророк продвигался по безлюдной пустыне, шагал по царству ядовитых змей и скорпионов, ощущая на себе неотступный взор Бога, пронзающий его насквозь. Он добрался до точки, в которой перед ним раскрылась такая же безжизненная долина: над ней справа возвышалась гора, похожая на спящего сфинкса, а слева другая, напоминающая пирамиду. В этот момент на него налетел такой стремительный порыв ветра, что он был вынужден крепко прижать к себе узду, чтобы её не вырвало из рук.
Старец продолжал идти с большим трудом, ибо постоянное напряжение и боль, терзавшие его душу, привели его в какое-то горячечное состояние: ему казалось, будто земля ходит ходуном, как при землетрясении, а его самого обволакивают вспышки пожирающего огня. Но пророк ведал, что всё так и должно случиться, как это уже однажды произошло с пророком Илией.
Внезапно, как во сне, он оказался у входа в пещеру, у основания голой, выжженной солнцем горы; пророк начал восхождение на вершину. Когда он одолел примерно середину подъёма, то увидел высеченный на скале знак, изображавший жезл и змею рядом с ним; старец повернулся, чтобы обозреть долину, и явственно различил знак на дневыложенный из камней прямоугольник. Эта фигура укрепила его уверенность в том, что он находится в самом убогом и в то же время в самом сокровенном месте Израиля, там, где Бог впервые выбрал своё жилище меж людей.
Пророк спустился к входу в пещеру, взял тонкую кремнёвую пластину и начал копать вглубь, пока не добрался до каменной плиты, скрывающей спуск, присыпанный тончайшей белой пылью. С большим трудом старец спустил вниз Ковчег, установив его в высеченной в стене нише, затем священные сосуды. Он уже собрался вернуться по своим же следам, но поскользнулся, ударившись о пол подземного хода, и услышал вибрирующий отзвук падения, как будто там, с другой стороны, находилась ещё одна пещера. Опасаясь, что кто-то может найти иной путь доступа к его тайнику, пророк запалил смоляной факел, установил его в расселине, дабы немного осветить укрытие, затем взял камень и несколько раз ударил по стене, которая ответила всё усиливающимся дальним эхом. Внезапно он услышал нечто вроде глухого щелчка и тотчас же после этого сильный грохот, стена подалась в сторону, его потащило вниз, как будто вместе с лавиной, и, на мгновение ослеплённый и полузасыпанный обломками и щебнем, он подумал, что пришёл его последний час.
Когда старец открыл глаза и присмотрелся сквозь завесу пыли, стоявшей в подземелье, его лицо исказилось от ужаса, ибо ему открылось то, чего он ни за что на свете не пожелал бы увидеть. Он испустил вопль отчаяния, и вопль этот вылетел из подземелья подобно рыку дикого зверя, попавшего в западню, отдаваясь эхом средь нагих и пустынных возвышений горы Божьей.
Варух внезапно пробудился глубокой ночью, уверенный в том, что услышал крик: глас своего учителя, оборванный рыданием. И он погрузился в долгую молитву.
На следующий день, не дождавшись возвращения пророка, Варух пустился в путь, чтобы пересечь пустыню в направлении Беэр-Шевы и затем Хеврона. Он вернулся в Иерусалим по той же дороге, по которой вышел из него.
Город был пуст!
Вавилоняне выгнали всех жителей из домов и увели их. Храм был разорён и предан огню, царский дворец стёрт с лица земли, мощные стены старинной иевусейской крепости разрушены.
Тем не менее он ждал, считая дни, прошедшие с ухода пророка, как будто следуя по отрезкам пути, которые тот мог пройти; и вдруг он увидел его, оборванного и исхудавшего, у дома торговца овощами.
Варух подошёл к нему и легко коснулся его одежды.
Учитель,вопросил он,видел ли ты разорение Сиона? Пуст ныне град, некогда полный люда, и князья его затерялись средь черни.
Пророк обернулся к нему, и вид его поразил Варуха: лицо старца было опалено, руки в ранах, в глазах горел сумрачный свет, как будто он побывал в недрах преисподней. И в этот самый момент ученик понял, что вовсе не вид поруганного Иерусалима, следствие воли Господней, низверг учителя в это состояние мрачного отчаяния, а нечто, увиденное им. Нечто столь ужасное, что затмило гибель целого народа, угон и искоренение его людей, злодейское убийство его правителей.
Что видел ты в пустыне, учитель? Что так смутило ум твой?
Пророк обратил свой взор в ночь, надвигавшуюся с юга.
Ничего...пробормотал он.Вот так внезапно оказаться одним, без начала и конца, без места, без цели и причины...
Он хотел удалиться, но Варух сделал попытку удержать его за одежду:
Учитель, заклинаю тебя, открой мне, где спрятал ты Ковчег Завета Господня, ибо верю, что однажды Он вызволит свой народ из вавилонского изгнания. Я повиновался тебе и не следил за тобой, но поведай мне, где ты спрятал его, молю тебя...
Пророк посмотрел на него потускневшим взором через пелену слёз:
Всё бесполезно... но если Господь однажды призовёт кого-то, он должен будет зайти за сфинкса и за пирамиду и пройти через ветер, землетрясение и огонь, дабы Господь указал ему, где он спрятан... Но это будешь не ты, Варух, и, возможно, никто другой и никогда... Я видел то, что никто никогда не должен видеть...
Он отстранил ученика и пошёл, вскоре исчезнув из вида за грудой развалин. Варух смотрел вслед удаляющемуся старцу и обратил внимание на его странную ныряющую походку, ибо одна нога у него была босой. Он ещё попытался пойти за ним, но когда стал искать пророка взглядом уже с другого места, того не было видно, и, какие бы усилия ни прилагал ученик, ему не удалось вновь обрести своего учителя.
Больше никогда он не видел его.
Глава 2
Чикаго, Соединённые Штаты Америки,
конец второго тысячелетия после Рождества Христова
Пробудившись с великим трудом, Уильям Блейк ощутил во рту привкус горечипоследствие бурно проведённой ночи, спа, насильно навязанного транквилизатором, а также плохого пищеваренияи поплёлся в ванную. В зеркале, освещённом светом расположенной сверху неоновой лампы, отразились лицо зеленоватого оттенка, запавшие глаза и всклокоченные волосы. Он высунул язык, покрытый белёсым налётом, и тотчас же втянул его обратно с гримасой отвращения. Ему захотелось расплакаться.
Обжигающие струи душа изгнали спазмы в желудке и мускулах, а остатки энергии перетекли в глубокую истому, в крайнюю слабость, которая заставила его, почти лишившегося чувств, улечься на плитки пола. Он долго лежал, растянувшись под испускающим пар потоком, затем протянул руку к смесителю и резко повернул рукоятку к синей отметке. Ледяная вода забила фонтаном, и Уильям подскочил, как будто его огрели плетью, но постарался продержаться достаточно долго, чтобы восстановить прямую осанку и вновь осознать то ничтожное состояние, в которое он впал.
Уильям долго растирался махровым халатом, поворачиваясь перед зеркалом, затем аккуратно намылил лицо, побрился и помассировал кожу, употребив лосьон хорошей марки, один из немногих остатков былой роскоши. Затем, подобно воину, облачающемуся в доспехи, выбрал пиджак и брюки, сорочку и галстук, носки и туфли, неоднократно пробуя наиболее подходящие сочетания, прежде чем решить окончательно, что же всё-таки надеть.
Его желудок был совершенно пуст, когда он опорожнил в кипящий чёрный кофе рюмку бурбона и с жадностью отпил несколько глотков. Это действенное зелье заменило таблетки прозака, коими Уильям злоупотреблял в непозволительных количествах, а также дало ему толчок к тому, чтобы наконец-то исключительно на одной силе воли встретиться лицом к лицу с последними этапами его Голгофы, запрограммированными на сегодняшний день: заседанием у мирового судьи, долженствующего санкционировать его развод с Джуди ОНил, и встречей после обеда с ректором и деканом Института Востока, ожидавшими его отставки.
Когда он уже готовился к выходу, заверещал телефон, и Блейк поднял трубку:
Уилл,произнёс голос на другом конце провода. Звонил Боб Олсен, один из немногих друзей, которые остались верны ему с тех пор, как судьба повернулась к Блейку спиной.
Привет, Боб. Очень любезно с твоей стороны.
Я уезжаю, но не хочу отчаливать, не попрощавшись с тобой. Сегодня обедаю с моим стариком в Ивэнстоне, чтобы поздравить его с Рождеством, а затем вылетаю в Каир.
Благословенный человек,выдавил из себя Блейк угасшим голосом.
Не расстраивайся так, дружище. Пусть пройдёт несколько месяцев, пока всё уляжется, а потом опять займёмся этим делом вплотную: совет факультета должен пересмотреть твоё дело, они будут вынуждены выслушать твои доводы.
И каким же образом? Я не могу привести никаких доводов. У меня нет свидетелей, ничего нет...
Послушай, ты обязан взять себя в руки. Должен бороться, потому что у тебя есть перспектива: я могу совершенно свободно перемещаться по Египту. Соберу информацию, проведу расследование в любую минуту, свободную от работы, и, если мне удастся найти кого-то, кто сможет дать свидетельские показания в твою пользу, то привезу его сюда, даже если придётся оплачивать проезд из своего собственного кармана.
Спасибо тебе, Боб, спасибо за эти слова, хотя я не верю, что ты сможешь особо много сделать. Тем не менее спасибо. Счастливого пути.
Тогда... я могу ехать спокойно?
Да, конечно,подтвердил Блейк,можешь быть спокоен...Он положил трубку, взял свою чашку с кофе и вышел на улицу.
На покрытом снегом тротуаре его встретил Санта-Клаус с бородой и в шапке, позванивающей колокольчиком, а также резкий порыв ветра, промчавшегося по всей широкой заледеневшей глади озера. Он добрался до машины, припаркованной за два квартала от его дома, не выпуская из руки чашку дымящегося кофе, открыл дверцу, уселся, запустил двигатель и направился к центру. Мичиган-авеню была красиво украшена к рождественским праздникам, и обнажённые деревья, увешанные тысячами лампочек, создавали впечатление чудесного цветения не по сезону. Уильям закурил сигарету, наслаждаясь теплом, которое начало распространяться по кабине, музыкой радиоприёмника, ароматом табака, виски и кофе.
Эти скромные ощущения удовольствия позволили ему несколько воспрянуть духом, навели его на мысль, что судьба должна всё-таки измениться: по достижении самого дна должен начаться подъём. И внезапно обретённая свобода делать сразу всё то, что столько лет было запрещено совместным проживанием с женой и её увлечением здоровым образом жизни, например пить алкоголь на пустой желудок и курить в автомобиле, почти что примирили его с унижением и глубокой горечью из-за потери женщины, которую он тем не менее бесконечно любил, и работы, без которой Блейк даже не мог представить своё существование.
Его жена Джуди явилась в суд элегантно одетой, умело подкрашенной и явно только что от парикмахера, примерно как в те времена, когда он водил её ужинать в «Чарли Троттер», её любимый ресторан, или на концерт в «Маккормик Центр». Это бесило его, потому что уже через несколько недель или несколько дней она начнёт пускать в ход свои приёмчики обольщения, глубокие декольте, манеру закидывать ногу на ногу, тон голоса, чтобы понравиться кому-то ещё, добиться приглашения на ужин и вынудить затащить её в постель.
Уильям не мог отделаться от представления о том, что она будет вытворять в постели с тем, другим, и, думая об этом, представлял себе, что тому достанется и получше, и побольше, нежели ему. Эта мысль не покидала его, пока судья приглашал их сесть и допытывался, не существует ли какой-либо возможности примирить разногласия, приведшие их к прекращению совместной жизни.
Ему хотелось бы сказать, что да, что для него ничто не изменилось, что он любит её так же, как тогда, когда увидел в первый раз; что его жизнь без неё будет сплошным отвращением, что ему смертельно не хватает её, что он хотел бы броситься к её ногам и заклинать не оставлять его; что вчера вечером нашёл на дне ящичка её комбинацию и прижал к лицу, чтобы вдохнуть её аромат; что ему наплевать на своё собственное достоинство и он готов пресмыкаться перед ней, лишь бы она простила его.
Блейк вяло промямлил:
Это прекращение совместного проживания обдумано и принято каждым из нас двоих, ваша честь; мы оба согласны потребовать развода.
Джуди также выразила своё согласие, и несколько позже они по очереди подписали акты о прекращении совместного проживания и контракт на алименты, впрочем, весьма сомнительного свойства, поскольку Блейк уже некоторое время не имел работы, а через несколько часов его увольнение будет санкционировано официально.
Они вместе вошли в лифт и спускались вниз в течение двух мучительных минут. Блейку хотелось сказать что-нибудь хорошее, важное; фразу, которую она не смогла бы забыть, и, в то время как номера этажей неумолимо бежали по дисплею, отдавал себе отчёт в том, что на ум не приходит никакой достойной выражения мысли, да теперь это уже и не имеет никакого смысла. Но когда она вышла из лифта и направилась в вестибюль, даже не попрощавшись с ним, Блейк потащился за ней и пробубнил:
Но почему, Джуди? Несчастье может произойти с любым, целый ряд неблагоприятных стечений обстоятельств... теперь, когда всё кончено, скажи мне, по крайней мере, почему.
Джуди на мгновение взглянула на него совершенно безо всякого выражения, даже без равнодушия:
Нет никакого «почему», Билл.Он терпеть не мог, когда она называла его «Билл».После лета приходит осень, а после осенизима, безо всякой на то причины. Будь счастлив.
Она ушла, а Блейк остался перед стеклянной дверью здания, недвижный, как чучело под снегом, валившим крупными хлопьями. На тротуаре сидел на картонном ящике какой-то тип, закутанный в военную шинель, обросший длинной бородой и с грязными волосами, он просил милостыню:
Подай мне что-нибудь, браток. Яветеран вьетнамской войны. Дай деньжат, чтобы можно было поесть горяченького в Рождественскую ночь.
Я тоже ветеран вьетнамской войны,соврал Уильям,но не морочу голову другим,и осёкся, ибо, скользнув взглядом по глазам этого неудачника, он увидел в них определённо больше достоинства, нежели в своих собственных.
Блейк нащупал в кармане пиджака четверть доллара.
Извини меня, я не хотел обидеть тебя,пробормотал он, бросая монету в шапку, лежащую перед попрошайкой.Просто дело в том, что сегодня выдался исключительно паршивый день.
Счастливого Рождества,буркнул мужчина, но Блейк не слышал этого, потому что был уже далеко и потому что он в этот момент ощущал себя кружащимся в ледяном воздухе подобно одному из снежных хлопьев, невесомому и не отягощённому никакой целью.
Уильям долго брёл по тротуару, и ему ни разу не пришло на ум место, в котором он с удовольствием оказался бы в этот момент, человек, с которым он желал бы поговорить, за исключением его друга и коллеги Боба Олсена, поддерживавшего и ободрявшего его на протяжении всех этих превратностей судьбы. Тот наверняка изобрёл бы какую-нибудь сострадательную ложь, чтобы хоть чуть-чуть поднять его моральное состояние. Но в этот час Олсен улетал в Египет, навстречу жаре и работе. Благословенное создание.
Он остановился, когда ноги уже больше не несли его, когда понял, что ещё немногои он упадёт в жидкую снежную кашицу, размазанную по асфальту, а какой-нибудь автомобиль переедет его. В этот момент Уильям подумал, что мировой судья, должно быть, уже покинул пустой зал и опустевший дворец правосудия, чтобы отправиться домой, где, вероятнее всего, у кухонной плиты хлопочет жена, дети сидят перед телевизором, почти наверняка резвится собака и стоит рождественская ёлка, увешанная шарами.
Однако же несмотря на всё это, на снег, на мирового судью, на жену и автомобиль, на шары на рождественской ёлке, на развод и виски в чёрном кофе, на ветерана вьетнамской войны и мир во всём мире для людей доброй воли,невзирая на всё это, инстинкт гнал его, как направляющее чувство ориентации старую лошадь в конюшенное стойло, к университету. Библиотека Института Востока находилась в паре шагов от него, справа.
Который час? Четырнадцать тридцать. Он даже прибыл вовремя. Ему оставалось только подняться по лестнице на третий этаж, постучать в кабинет ректора, поздороваться со старой мумией и деканом и сидеть там подобно круглому идиоту, выслушивая их бред, а затем смиренно подать прошение об отставке, которое они, с учётом сложившихся обстоятельств, не имея никакого другого выбора, были вынуждены принять. И потом какая разница, стрелять себе в мозги или в лоб? Никакой разницы.
* * *
Что ты делаешь здесь в этот час, Уильям Блейк?