Между тем как на стол чередой подавались кушанья, различные чувства волновали скрягу. Он ел мало и не похвалил ни одного блюда; для его невзыскательного вкуса, воспитанного на картошке и рубленом мясе, все кушанья были на один лад и ничем не отличались от обычной домашней стряпни, хотя и приготовленной с меньшим искусством. Сперва он не очень-то беспокоился о спиче, который ему предстояло произнести. Его сосед, старый леонский сеньор, богач, помещик, сенатор и ханжа, занимал скрягу рассказами о событиях в Бьерсо и отвлек его мысли от предстоявшего литературного упражнения, на которое его неизбежно вызовут собравшиеся в зале блестящие ораторы. Но за третьей переменой наш герой призадумался, силясь освежить в памяти припасенные дома мысли, слегка увядшие, как и гирлянды на столе. Обрывки фраз то убегали, то вновь возвращались, приводя за собой новые идеи, которые, казалось, возникали в спертом воздухе огромного зала. «Черт возьми, думал скряга, стараясь подбодрить себя, лишь бы не забыть то, что я заучил дома; лишь бы не перепутать и не назвать груши яблоками, и все сойдет отлично. Голова у Франсиско Торквемады ясная, остается лишь просить бога, чтобы не подвел язык».
Хотя скряга решил не пить ни капли, чтобы сохранить свежесть мыслей, ему приходилось время от времени нарушать данный зарок, и когда на столе появилось жаркоекурятина, а может, индейка, сухая и жесткая, как мощи святого, и к ней пресный, безвкусный салат без лука, он почувствовал, что вино ударило ему в голову, а взгляд затуманился. Странная вещь! За столом, ближе к середине, он увидел вдруг донью Лупе во фраке, в сорочке с пластроном, сверкавшим как лист меловой бумаги, в белом галстуке и с цветком в петлице Дон Франсиско отвел глаза от странной фигуры и через мгновение снова глянул. Донья Лупе исчезла; он поискал ее глазами, просмотрел одно за другим все лица и, наконец, вновь нашел приятельницу, скрывавшуюся под видом лакея, который с подобострастной улыбкойточь-в-точь как у доньи Лупеобносил гостей блюдом. Сомнений нет, перед ним сеньора Индюшатница со своими сложенными сердечком губами и быстрым взглядом. В ответ на патриотический призыв уроженцев Леона она восстала из могилы, позабыв второпях прихватить некоторые части своей особы, как-то: пучок волос, ватную грудь и всю часть тела от пояса книзу. Приглядевшись к лакею, Торквемада пришел в смятение, пораженный неожиданным сходством. «Горе мне, шептал он про себя, как видно, у меня в голове все перемешалось и я плохо кончу. Вот те на, из памяти вылетела речь, которую я написал вчера вечером. А здорово было написано!.. Ну, и сяду же я в лужу! Ни словечка не помню».
Он встревоженно поискал глазами Доносо среди почетных гостей, сидевших по правую и левую руку от него, как апостолы в картине «Тайная вечеря», и увидел, что место верного друга пустоДоносо, который так необходим в эту минуту, исчез, а кто еще способен подбодрить скрягу, вернуть ему спокойствие, а вместе со спокойствием и утраченную память? «Что случилось с доном Хосе?»спросил озадаченный Торквемада и узнал, что Доносо вызвали домой к умирающей жене. Какая незадача для скряги! Ведь достаточно ему было взглянуть на Доносо, чтобы мысли прояснились и на память пришли самые утонченные выражения вместе с изящной манерой говорить размеренно и церемонно.
Оставалось самому как придется выкручиваться из положения. Скряга попробовал сосредоточить мысли, не отвлекаясь в то же время от беседы с двумя «апостолами», соседями по столу. Вскоре в мозгу его забрезжил свет в виде отрывочных суждений из тех, что он подготовил с вечера; однако они возникали то в одной, то в другой форме, точь-в-точь как вчера, когда, трудясь над составлением речи, он писал, рвал написанное и снова принимался писать. Мысли разбегались, точно сороконожки. По счастью, он твердо усвоил некоторые услышанные в сенате риторические обороты, которые прилипли к его сознанию, как мох к скале И, наконец, ведь можно положиться на вдохновенье, подсказанное моментом. Вот именно.
На стол между тем подали нечто вроде торта, похожее и на лед и на пламень, потому что эта штука одновременно и обжигала и таяла, как снег. Скряга не отдавал себе отчета во времени, но вскоре увидел, что между ним и его правым соседом просунулась рука лакея, и стоявший перед прибором фужер наполнился шампанским. В тот же миг он услышал выстрелы пробок, шум, глухой волнующий рокот Из-за стола поднялся один из пройдох, и в течение полминуты со всех сторон неслось шипениетсс приказ умолкнуть. Наконец все более или менее стихло и полилась речь от имени комитета устроителей, с объяснением причины торжества.
Глава 7
Во имя истины следует признать, что первый оратор (сеньор директор, чье имя не имеет значения), темноволосый и тучный субъект, говорил отвратительно, но утренние газеты, отдавая долг вежливости, высказали совершенно иное мнение. Речь изобиловала общими местами: «Да простят его слушатели, что он, такой скромный, можно сказать, ничтожный человек, взял на себя смелость выступить от имени устроительного комитета. Будучи, без сомнения, самым последним, он берет слово но именно оттого, что он последний, он и выступает первым, дабы поблагодарить выдающегося человека, который удостоил их чести принять» и прочее и прочее. Он перечислил битвы, которые пришлось вести протиз скромности великого человека, и обрисовал тяжелую борьбу, в результате которой удалось почти силком притащить на празднество маркиза де Сан Элой, делового человека, привыкшего к тишине и уединению, человека, подающего пример плодотворной молчаливости, челоевка, бегущего светских успехов и громкой славы. Но ничто не спасло маркиза. Ради блага общества мы были вынуждены привести его сюда, дабы сеньор услышал из наших уст заслуженные изъявления благодарности и, окруженный нашим вниманием, почетом и лаврами, вот именно, лаврами, он понял себе цену, а мы смогли высказать ему свою глубокую благодарность за все достижения, явившиеся результатом его могучего ума Я кончил. (Раздается гром рукоплесканий. Отдуваясь, оратор садится и вытирает платком пот со лба, Дон Франсиско обнимает его левой рукой.)
Не успела стихнуть сумятица, вызванная первой речью, как на другом конце стола поднялся высокий сухопарый сеньор, пользовавшийся, очевидно, славой блестящего оратора, ибо по рядам пронесся одобрительный шепот, и все высокое собрание насторожилось, предвкушая необычайное удовольствие. И оратор оправдал всеобщее доверие, оказавшись воплощением дьявольской, поистине динамической энергии. Он говорил губами и руками, взлетавшими подобно крыльям ветряной мельницы, он говорил простёртыми ввысь трепещущими пальцами и судорожно сжатыми кулаками, налившимся кровью лицом и выпученными глазами, метавшими искры, успевая подхватить на лету падающее пенсне и вновь укрепить его на переносице теми самыми перстами, которые, казалось, грозили просверлить потолок. Его клокочущее, бьющее через край красноречие обладало таким жаром, что, продлись оно более четверти часа, всех слушателей неминуемо поразила бы пляска святого Вита. Мысли громоздились одна на другую, метафоры устремлялись вперед подобно сошедшим с рельс вагонам, которые, столкнувшись, становятся дыбом, яростные завывания, возникнув с первой же минуты, превратили выступление оратора в сплошной потрясающий рев. Будучи инженером то ли в Мадриде, то ли в Льеже и инициатором общественных работ, столь же грандиозных, сколь и невыполнимых, оратор ударился в красноречие, построенное на риторических фигурах промышленного и конструктивного порядка, угощая своих слушателей то угольными шахтами, то раскаленными докрасна котлами, то спиралями дыма, чертящими в лазурном небе поэму производства, то скрежетом руля, то сухим треском рукояток управления; за ними последовали калории, динамомашины, сила сцепления, жизненный принцип, химические реакции, потом радуга, роса, солнечный спектр, боже ты мой, о каких только чудесах не говорил оратор! При этом он еще ни словом не упомянул о доне Франсиско и даже не обмолвился, какое отношение к виновнику торжества имеет все это нагро» мождение росы, динамо и рукояток.
Не снижая высокопарности стиля, по-прежнему дергаясь как эпилептик, оратор сделал, наконец, бойкий переход. Человечество в жестоком разладе с наукой. Наука из кожи лезет вон, чтобы спасти человечество, а человечество артачится, отказываясь от спасения. Чего можно было бы достигнуть, не будь людей действия? Ведь без них госпожа наука бессильна. И вот, наконец, слава всевышнему! появился человек действия., И как вы думаете, кто он, этот человек действия? Ну конечно же дон Франсиско Торквемада. (Гром рукоплесканий.) После краткого панегирика по адресу именитого уроженца Леона оратор умолк под бурю восторженных приветствий. Бездыханным рухнул он в свое кресло, словно рабочий, сорвавшийся с лесов и лежащий замертво с переломанными руками и ногами в ожидании, когда его свезут в больницу.
Невообразимый шум поднялся в зале; со всех сторон неслись взрывы смеха и возгласы: «Следующий, просим следующего! Пусть выступит сеньор такой-то!» Гости находились в том приятном расположении духа, благодаря которому только и вносится оживление в празднества подобного рода. Каждый из них был наделен небольшой долей юмора, который в тот вечер бил через край и разливался в атмосфере громадного зала. Вызывали то одного, то другого оратора, и наконец, после долгих, усиленных просьб поднялся маленький лысый человечек. Настал момент для появления на сцену комика, ибо на торжественном банкете для полноты эффекта требуется развлекательная часть, и ее берет на себя оратор, умеющий обратить в шутку все вопросы, которые рассматривались до него всерьез. Заполнить этот пробел выпало на долю человеку, занимавшемуся в свое время журналистикой, ставшему затем ненадолго судьей, потом депутатом от неведомого избирательного округа и, наконец, поставщиком табачной тары. Он слыл таким балагуром, что все кругом заранее покатывались со смеху, хотя он еще и рта не успел раскрыть.
Сеньоры, начал он, мы собрались сюда со злым умыслом и недобрыми намерениями, вот почему я, повинуясь голосу моей совести, прошу сеньора губернатора заточить нас всех в тюрьму. (Общий смех.) Обманом завлекли мы сюда его сиятельство сеньора маркиза де Сан Элой: Он согласился почтить нас своим присутствием за сим убогим столом, а мы угощаем его меню из речей столь неудобоваримых, что рискуем повредить его послеобеденному пищеварению. После такого занятного предисловия оратор приступил к основной части:Кто такой маркиз де Сан Элой? Этого никто из присутствующих не знает, кроме меня. Внимайте же! Маркиз де Сан Элой несчастный бедняк, а богачи мы, которые его чествуем. (Смех в зале.) Бедняк проходил мимо, мы зазвали его, и он вошел, чтобы принять участие в нашем пиршестве Не смейтесь; я назвал его бедняком и докажу, что я прав. Тот, кто, владея богатствами, отдает их на пользу общества, не богач. Он является всего-навсего управляющим, хранителем богатств и даже не своих, а наших, ибо они предназначены на улучшение нашей духовной и материальной жизни. (Все аплодируют, хотя никто из присутствующих не согласен с подобным утверждением.) Продолжая нагромождать нелепости, играя парадоксами, оратор закончил свою речь комическим предложением оказать покровительство «управителю человечества» дону Франсиско Торквемаде. Невозможно привести здесь речи всех последующих ораторов; одни говорили кратко и удачно, другиедлинно, расплывчато и непонятно. Уроженец соседней с Леоном Паленсии утверждал, что он не видит нужды в расширении сети железных дорог, хотя и не является, боже упаси, их противником; капиталы, настаивал он, следует вкладывать в оросительные каналы. Офицер взял слово от имени армии, за офицером выступили представители торгового флота, коллегии нотариусов, чванной аристократии, а губернатор выразил сожаление, что сеньор Торквемада родился не в Мадриде, но против подобной мысли бурно восстали жители Леона; губернатор нашел, однако, удачный выход, напомнив, что Мадрид и Леон всегда жили в братском единении. Уроженец Асторги провозгласил Мадрид своей второй родиной: здесь родились его дети, сказал он и залился слезами; приезжий из Вильяфранки дель Бьерсо назвался племянником священника, крестившего дона Франсиоко, что внесло лирическую ноту в торжественный вечер. Благодаря ловкому маневру удалось избегнуть чтения убийственно нудных стихов: злонамеренные поэты совсем уж было приготовились к выступлению, но им вовремя растолковали, что стихи никак не вяжутся с событиями, послужившими поводом для торжества. Между тем приближался кульминационный пункт банкета. Герой дня, безмолвный и побледневший, торопился освежить в памяти первые фразы своей речи. Собравшись с духом, он твердо установил в уме Линию поведения, которой и намерен был следовать, а именно: не упоминать автора без полной уверенности, что приведенная цитата взята из его трудов; выражаться туманно и двусмысленно по всем вопросам, не имеющим решающего значения; ловко лавировать между да и нет, не называя вещи ни черными, ни белыми, по примеру человека, скорее чересчур сдержанного, чем общительного, и, наконец, как по горячим углям, пробежать мимо иных деликатных вопросов, грозящих выдать невежество оратора. После этой мысленной подготовки, черпая силы в непререкаемом авторитете отсутствующего друга, красноречивого сеньора Доносо, дух которого он носил в себе, как свою вторую душу, скряга поднялся, спокойно выжидая, пока воцарится полная тишина, чтобы начать речь. Благодаря ловким стенографистам, которых автор этого повествования пригласил за свой страх и риск на банкет, удалось запечатлеть самые блестящие отрывки из этого выдающегося выступления и представить их на суд читателя.
Глава 8
Сеньоры, не ждите от меня речи. Как бы мы с вами ни желали словом, какое удовольствие ни доставило бы вам послушать меня, я по причине моей бедности (шепот в зале), бедности моих ораторских способностей не умею выступать. Я человек грубый, в первую очередь человек дела, выходец из народа, по преимуществу труженик почетной профессии («отлично, отлично») Не ждите от меня цветов красноречия, ибо у меня не было времени на изучение ораторского искусства. Но тем не менее, сеньоры и друзья, я не могу уклониться от выражения благодарности в ответ на вашу учтивость (фраза, выученная с помощью Доносо) и хочу высказать здесь пару пустяков несколько мыслей, бедных по стилю и убогих в литературном смысле, но искренних, идущих от сердца, от благородного сердца, которое бьется (пытается припомнить конец фразы, услышанной им на последней сессии сената, и заканчивает как бог на душу положил) и будет всегда биться в лад со всеми благородными и великодушным»! чувствами. («Прекрасно!»)
Повторяю, не ждите от меня пышных фраз и красноречивых периодов. Мои цветыэто цифры; мои риторические оборотыбиржевые расчеты, мое красноречие в действии. (Аплодисменты.) Да, в действии, сеньоры. А что такое действие? Мы все это знаем, и нет нужды повторять. Действиеэто жизнь, действиеэто то, что делается, сеньоры, а то, что делается, стоит больше того, что говорится. Как говорится как говорится, разговор серебро, а молчание золото. Ну, а я прибавлю, что действиеэто великолепные бриллианты и жемчужины Востока. (Все с жаром подтверждают.)
На мою долю выпало удовольствие ответить сеньорам, взявшим ранее меня слово, и приступая к этому я счастлив заявить, что ни в коем случае не принял бы незаслуженных знаков внимания, которыми вы меня почтили, если бы меня не побудили к этому различные соображения, весьма далекие от каких бы то ни было честолюбивых побуждений (воодушевившись, оратор почувствовал было твердую почву под ногами, полагая, что ему удалось полностью овладеть фразеологией сената, но неожиданно споткнулся и не закончил мысли) проповедуя необходимость избегать всего, что направлено к личному возвеличению пример которого нам являют в данный исторический момент наши деятели (наконец-то найден выход из лабиринта); настало время, сеньоры, прославлять факты вместо личностей, деятельность вместо организаций хотя я и не отрицаю их достоинств, нет, не отрицаю. Однако настало время, когда фактам, деятельности и великому принципу труда следует отдать предпочтение перед отдельными личностями, и пусть каждый, закончил Торквемада, повышая голос, останется в своей сфере, в кругу своей привычной деятельности. («Браво, браво!»)
Кто тот человек, которому в данный момент выпала честь обратиться к вам со своей скромной речью? Всего-навсего бедный труженик, человек, целиком обязанный самому себе, своему трудолюбию, своей честности и упорству. Я родился, как говорится, в глубокой бедности, я в поте лица своего зарабатывал хлеб и жил изо дня в день, преодолевая трудности, строго соблюдая мой долг и выправляя мои дела в духе высокой нравственности, Я не совершил в жизни ничего невозможного и не входил в соглашение с дьяволом, как это полагают иные наперекор здравому смыслу [выражение, подхваченное накануне в сенате] (смех в зале); я не обладаю даром творить чудеса. Если я достиг своего положения, то лишь благодаря двум имеющимся у меня добродетелям. Что это за добродетели? Вот они: труд и совесть. Я беспрерывно трудился на финансово-экономическом поприще и я творю добро, осыпая всевозможными милостями моих ближних в неустанном попечении о счастье всех, стоящих на пути моей деятельности. («Хорошо, хорошо!») Вот мое desideratum, вот идея, которую я лелеял: творить добро, на которое я только способен. Ибо дела, в просторечиидеятельность, заметьте себе, сеньоры, не исключают милосердия и более или менее сострадательной человечности. Это два элемента, дополняющих друг друга, две цели, сливающихся в одну цель, чье существо покоится в руках всевышнего и чей прообраз заключен в нашей совести [фраза из прочитанной накануне газеты]. (Шумные, продолжительные и восторженные аплодисменты.)