Стеша медленно соображала, что он от нее требовал. Она слышала, как за ним закрылась наружная дверь. «Куда-то, он говорил, надо идти?..»
Трофим верный человек, послышался чужой голос и напомнил о приказе отца.
Светилась лампа.
Мы тоже на покой, сказал Фофа при ее появлении.
Остался тот, новый. Не глядя на него, Стеша взялась разбирать постель. Одно одеяло и подушку отнесла себе на кухню. Чувствуя, что за ней неотступно следит чужой человек, она притворилась, что ничего не замечает.
Хорошо, умница, похвалил он ее.
Стеша промолчала.
Одна у отца?
Будто так, ответила Стеша.
Трудно жить в стороне от людей, заговорил он ласково. Хочешь, я увезу тебя в большой город?
Не ответив, Стеша спешила постелить.
С отцом мы договоримся, продолжал он тише, он не станет возражать Я слышал, ты стираешь белье военнопленным. Работа тяжелая, неблагодарная. Я могу предложить тебе лучшую.
«Или с отцом они уже договорились?» холодея, подумала Стеша.
Не бойся меня, сказал он, приблизившись.
Стеша видела его ноги в белых, обшитых красной юфтью валенках.
Слышишь меня? Он взял ее за руку.
Стеша вырвала руку и метнулась к двери.
К отцу она не постучалась, а побежала вдоль линии к станции, где, ей казалось, можно спрятаться и переждать, пока что-то изменится. Что именно должно измениться, она не могла постигнуть.
10
Дитрих выпил воды. О выбежавшей на мороз девчонке он не думал. Уже неделю его мучила бессонница. Поездки совершенно измучили его.
Он прикрутил фитиль, вернулся к кровати и лег. Попытался закрыть глаза и уснуть. Это ему не удалось. Он стал считать: одиннадцать, двенадцать, тринадцать
Все равно вмешивались назойливые воспоминания.
«Нет, сна не будет, подумал он, услышав, как в соседней комнате басовито храпят. Ужасно»
Все старо и мерзко. Эти храпуны думали поставить рудник перед катастрофой. Как же, без нас все погибнет! Никто не в состоянии отрешиться от прежних представлений. В тиши кабинетов продолжают говорить: «Капитал не пахнет Рейном, Сеной и Волгой. Капитал самостоятельная река. На Западе, слава богу, придерживаются этой точки зрения и живут» А в России нет! Капитал ничто, с ним надо прятаться. На даче Лесина комиссары реквизировали все золото в монете, слитках и песке. Состоятельные люди переправляют ценности куда угодно, лишь бы сохранить. Вспоминали о существовании старых друзей и прятали у них шкатулки и ящики. Страх остаться нищим чему только не научит
Дитрих выехал на Юг специальным поездом, предоставленным руководством профсоюза железнодорожников Викжелем дружественным горнопромышленникам. Акционеры Продугля, перепуганные событиями в Петрограде, поручили ему выяснить обстановку на Дону, в Киеве и Донецком бассейне, способна ли окраина пойти против большевистской столицы, какая финансовая поддержка нужна Каледину и Центральной Раде и как дальше можно с ними сотрудничать. Миссия важная. Дитриху раздобыли пропуск. Все же заодно он решил захватить и что-то «свое» золото и драгоценности в ящиках с надписью: «Динамит». Верные люди у Дитриха были только на Юге.
За окном вагона мелькали заснеженные леса. Как на рождественских картинках, стояли припорошенные ели. На станциях бабы торговали лепешками. Станционные служащие провожали поезд зелеными флажками. Вооруженных рабочих и красногвардейцев, встречающихся на каждом шагу в Петрограде, не было видно. Окраинная Россия как будто жила другой жизнью.
Дитрих приехал в Новочеркасск на третьи сутки. В тот же день он отправился в атаманский дом на проспекте Платова, где помещалось Донское правительство. На всем пути от станции до проспекта видел спокойно и мирно настроенных прохожих. Только на Соборной площади встретился отряд лихо скачущих казаков с пиками, шашками и карабинами. При виде их извозчик сказал:
Радуются, на фронт не пошлют.
А что же, войны теперь не будет? спросил Дитрих.
И с кем? Не вырос еще супротив казака солдат!
Дитрих поглядывал на широкую спину извозчика, едва помещавшуюся в скорьевом тулупчике, силен, а хвастлив. А может, вызывал на откровенность, желая выведать новости о Петрограде? Дитрих промолчал. Возле атаманского дома расплатился с извозчиком керенкой.
Тож, говорят, деньга, сказал тот, брезгливо плюнув.
«Вот и заключительный аккорд для господина Керенского», подумал Дитрих, зная, что значит недоверие народа к деньгам.
Генерал Каледин принял Дитриха через час после его появления в атаманском доме. Белолицый, усталый, он походил на штабного служащего, работающего по ночам, никогда не видящего дневного света. Руки мягкие, нервно сжимающиеся в кулаки, но потом бессильно падающие на стол. Взгляд вопросительно-нетерпеливый, обнаруживающий нервную, даже истеричную натуру. Смотрел он как-то сбоку, отдувался, будто скрывая одышку. Дитрих сразу догадался, что Каледин ждет рассказов о Петрограде, и, упреждая его вопросы, описал петроградскую жизнь без прикрас. О позиции горнопромышленников он сказал:
Мы передаем под вашу юрисдикцию все предприятия, расположенные на территории Области Войска Донского. Для этого я приехал сюда. Можно сделать об этом сообщение в вашей печати, но без ссылок на переговоры по этому поводу.
Почему вы избегаете ссылок? недовольно спросил Каледин.
Они не нужны. Мы не хотели бы создавать впечатление, будто горнопромышленники вступают в политическую борьбу с правительством, обосновавшимся в Смольном.
Такого правительства нет!
Всякое правительство, созданное в столице, может присвоить себе функции центрального.
Каледин встал, прошелся по кабинету. Вернулся к столу, взял пресс-папье, затем снова поставил, стараясь, наверно, подавить в себе раздражение.
А мы здесь думаем иначе, сказал он наконец. Нам нужны заявления, которые бы подтвердили полную изоляцию от народа большевистских мятежников. Мы можем обойтись без вас, попросить иностранных займов, но для русских офицеров было бы приятно слышать, что промышленные люди России, купцы, как Минин когда-то, соединились с нами в борьбе со смутой.
Желания ваши понятны, сдержанно ответил Дитрих.
Вы боитесь, что мы потерпим поражение?
Я ничего не боюсь, решил ободрить генерала Дитрих. Мы не хотим объявлять о наших решениях.
Родзянко собирал здесь представительный съезд. Это широко известно.
Нам в данное время нужно избегать чего-то подобного. Позиции ясны. Большевикам нужен повод для того, чтобы начать конфискацию предприятий, «принадлежащих контрреволюционерам».
Они уже сделали это.
Нет, пока речь идет о рабочем контроле, а не о полном изъятии собственности
Дитрих начал подробно и терпеливо рассказывать Каледину о декретах, принятых советским правительством. Необходимость этого огорчала: генерал, единственный человек, который мог выступить против Совнаркома с военной силой, не знал и не хотел знать своего противника.
Для моих разъездов мне необходим честный и храбрый офицер, попросил Дитрих в конце разговора.
Зачем?
В дальнейшем нам, вероятно, придется поддерживать связь.
Обратитесь к генералу Алексееву, он собирает людей в Добровольческую армию
Каледин скучающе зевнул. Дитрих поспешил с ним распрощаться. Он отправился на вокзал, где стоял его поезд и куда должен был явиться Феофан Юрьевич Кукса.
Вечером Дитрих ужинал с Родзянко в ресторане. Старый думский деятель не потерял прежнего вида. Был одет в отличную пару, гладко выбрит, надушен, словно через несколько минут ему предстоял выход на думскую трибуну с важной речью. «А речей-то, наверно, произносить не придется», подумал Дитрих, рассеянно отвечая на вопросы об общих знакомых.
Что же городской голова Шредер?
Бунтует.
А Шингарев?
Требует предания суду служащих городского самоуправления за то, что они согласились сотрудничать с Военно-революционным комитетом.
Не заметив иронии в ответах Дитриха, Родзянко начал жаловаться:
Сколько раз я настаивал: стянуть в Петроград верные войска, поставить надежные караулы. Смешно ведь Зимний дворец охраняли разгульные амазонки мадам Тырковой
Дитрих посмотрел в сторону ресторанного зала. Зал был полон военных, хорошо одетых штатских и пьяно хохочущих дам. В дальнем углу сидела группа офицеров и что-то пела, за шумом нельзя было понять, что именно. Возле уха гудел Родзянко. Он тоже мешал. Дитрих наконец расслышал слова песни:
Удалые молодцы, все донские казаки,
Да еще гребенские, запорожские,
На них шапочки собольи, верхи бархатные
Недалеко в одиночестве сидел полковник с мрачным продолговатым лицом, с фронтовыми погонами. Он пил из маленькой рюмки и презрительно поглядывал на поющих.
Вы не знаете, кто это? указал глазами на полковника Дитрих.
Здесь сидит вся Россия!
Допустим
А поют донцы и запорожцы. Я вижу второго адъютанта Каледина и представителя главнокомандующего войсками Украинской республики. Вас интересуют эти личности?
Нет, не очень.
Да, конечно, угрюмо произнес Родзянко, недовольный тем, что Дитрих его почти не слушает.
Интересно это единение казачества, сказал Дитрих, заметив недовольство Родзянко и возвращаясь к беседе. Оно, кажется, уходит в далекое прошлое?
Россия вся в прошлом.
А вы поглощены ее настоящим?
Надеюсь, это не тема нашего разговора, побагровел Родзянко. Настоящее России в сильной личности, которая бы повела войска на Петроград.
Я понимаю вас: гражданская война.
Именно война!
«Прочно он решил воевать», подумал Дитрих, заметив, однако, что о субсидировании армии Родзянко ничего не сказал и ожидает, наверное, соответствующих заявлений с его стороны. Дитриха информировали перед выездом из Петрограда о прочных связях Родзянко с Калединым. Можно ли откровенно обсуждать с ним финансовые вопросы? Горнопромышленники готовы дать Каледину любую сумму. Но влиянием своим не имели намерения поступаться. Родзянко политический банкрот, он только растранжирит деньги.
Вы знаете, сказал Дитрих, что ни одно союзное правительство не признало де-юре Совнарком. Война с Германией продолжается. Естественно, союзники желают видеть в России такое правительство, которое бы оставалось с ними до конца. Сейчас и речи быть не может о создании сильного центрального правительства. Россия, вероятно, опять должна начаться из разрозненных княжеств.
Генерал Каледин объявил о полной поддержке Временного правительства, сказал Родзянко. Министры поэтому едут сюда, в Новочеркасск.
Министры эмигрируют на территорию Области Войска Донского.
Не понимаю, сказал, краснея, Родзянко, вы думаете, что мы вышли из игры?
А разве не так?
Вы ошибаетесь! мрачно произнес Родзянко. В вас говорит голос немца, врага единой России!
Ее уже нет, единой России, с ледяным спокойствием ответил Дитрих.
Так будет!
Повторяю, это возможно, если будут решаться не только военные, но и экономические проблемы.
Дайте денег на решение этих проблем!
Дать не трудно. Какие последуют результаты?
Вы ищете выгод? свирепо спросил Родзянко. Я знаю эти привычки горнопромышленников. Они всегда были государством в государстве. Им легче договориться с каким-то областным правительством, чем с единым, сильным. Они готовят себе колонии! Могу поспорить, что завтра вы отправитесь к Петлюре!
Он размахивал руками, блестя дорогими перстнями.
Какой вздор! остановил его Дитрих. Вам нужно уйти с политической арены. Надеюсь, до ухода вы не станете мешать горнопромышленникам налаживать связи с теми республиками, где есть их интересы!
Когда Дитрих закончил, тишина за столом продолжалась несколько минут. Родзянко сидел наклонив голову.
Весь ресторан, кроме одиноко сидящего полковника, пел песню о гибели казака Тацина:
Как под славным было городом под Шумлою,
Что на ровной было площади, на большой поляне,
Стоял там второй Тацин полк
Вы всегда подыскивали себе угодных министров, не поднимая головы, сказал Родзянко. Поверьте, Каледин принял вас холодно не по моему наущению. Мы все ошалели от неудач. Ссоримся. А нам не надо ссориться, закончил он совсем тихо.
Несмотря на поздний час, Платовская улица была шумной, суетливо-пестрой от экипажей, всадников, уныло бредущих солдат в высоких измятых папахах. В глубине небольшого садика, перед атаманским домом, освещенная слабыми фонарями, стояла конная фигура Платова, героя Отечественной войны 1812 года, и, кажется, готова была ринуться в уличную суету, чтобы смешаться с ней и не видеть всей этой бестолковщины, внезапно навалившейся на маленький город. Возле памятника вдруг появилась шумная, пляшущая ватага. Схватившись за ограду, откинув голову, пьяный казак затянул зычным голосом:
Кума к куме в решете приплыла,
В решете приплыла, веретенами гребла,
Веретенами гребла, донцем правила
Лавируя между военными, Дитрих торопливо пошел к Соборной площади, чтобы потом повернуть к вокзалу и отыскать свой поезд. Вдруг за спиной он услышал частые шаги и восклицание:
Простите, одну минуту!..
Дитрих повернулся. Его догонял полковник, которого он видел одиноко сидящим в ресторане.
Чем могу служить? сдержанно ответил Дитрих.
Я хочу представиться полковник Раич.
Дитрих протянул руку, при свете фонаря вглядываясь в продолговатое смуглое лицо с неподвижными черными глазами.
Это нехорошо, сказал полковник, преодолевая неловкость, но я слышал ваш разговор с Родзянко
Сделайте милость, я не скрываю своих мыслей по поводу Родзянко. Вы прибыли сюда к генералу Алексееву?
Нет, у меня сложнее
Знаете что, вдруг предложил Дитрих, доберемся к моему вагону и продолжим ужин.
Что ж, я охотно. Здесь-то мне некуда деться.
Они остановили извозчика и вскоре подъехали к составу, в котором прибыл Дитрих в Новочеркасск. Вагоны и поезда, доставившие петроградских сановников в столицу «казачьего государства», охраняли постовые. Загнанные в тупики домики на литых колесах светились рядами окон и, кажется, в любую минуту готовы были двинуться в путь.
Дитрих и Раич расположились в салоне.
Выпив рюмку водки, Раич неожиданно начал рассказывать о себе и о своей тайной миссии, заведшей его в Новочеркасск:
Происхожу я из древнего рода волынских дворян У меня жена, двое детей. Я не знаю, где они сейчас, и не могу к ним вернуться Последнее время моя часть находилась под Менделиджем, в Персии. После расформирования части я попал в Екатеринодар. Ходил на митинги, слушал ораторов. На одном из митингов ввязался в спор с эсерами. Если бы не вахмистр моей части Вишняков, наверное, меня бы расстреляли. Проголосовали и конец. Народная стихия Чтобы прийти к законности, она должна уничтожить старую, а какое-то время довольствоваться простым поднятием рук. Это закон ее существования, как бывает, наверное, закон ветра, шторма, наводнения. Чтобы наступила тишина, должен отшуметь шторм
Может быть, станет лучше, я не знаю. Россия измучена войной, дальше она не могла так жить, она предпочла бурю. И когда все уляжется, успокоится, я не уверен, останусь ли я жив. Многие люди моего круга смотрят на это проще: они надеются поставить паруса и остановить бурю. Это смешно и обидно.
Я обрадовался возможности уклониться от записи в Добровольческую армию и согласился на поездку в Крым, где, сказали, меня ожидает «поручение одной высокой особы». Я был снабжен бумагами и деньгами на дорогу, добрался до Керчи. Там меня встретил весьма таинственно держащийся человек и повез в Ялту. Хорошо. Золотая осень. Не знающее стужи синее море. Татары в аккуратных смушковых шапочках. Богатые экипажи. Неделю я прожил в уютном доме на набережной, ожидая приема у «высокой особы».
Наконец это произошло. За мной приехал экипаж, и мы отправились в Ливадию, к дворцу, где продолжала жить вдовствующая императрица Мария Федоровна. Действительно, это был необычный кусочек русской земли. Белый дворец в зелени лавров и кипарисов, лакеи в ливреях. Свитский дворец полон фрейлин и опереточно важных сановников. Синее море, видное за вершинами деревьев, вероятно, каждый день говорило им лишь об одном элегическом спокойствии. Просторы бунтующей России оттуда не видны. Во дворце я услышал разговор старой императрицы с сухим и непреклонно важным адмиралом.