В это время мы видим усиленную деятельность Боярской думы и Московского разряда по сбору ратных людей на помощь русскому войску и по сбору денежной казны на военные издержки.
По жалобе Шеина на недостаток посохи, в сентябре конных даточных людей, собранных с монастырей, спешили посылать в Дорогобуж, где они должны были ожидать приказаний от Шеина; вслед за тем приговорили собрать посоху в Смоленском и соседних уездах с пяти дворов по одному человеку с заступами и топорами и отвести их под Смоленск. По жалобе Шеина на большие побеги помещиков (ярославцев), новокрещеных и татар, после королевского прихода и по присланным от него спискам, велено у этих беглецов отписать одну четвертую долю поместий и отдать ее тем детям боярским, мурзам и татарам, которые остались и служат под Смоленском «без съезду»; а кто, взяв государево жалованье, совсем туда не явился, у тех отобрать все поместья и отдать служащим. Дворян нетчиков велено из выбора и дворового списка написать «с городом» (т. е. из высших разрядов перевести в низший), причем убавить: из поместных окладов по 50 четей, из городовых денег по 5 рублей, из четвертных окладов по четвертой части; всех нетчиков разыскать и за крепкими поруками выслать на службу, а если кто схоронится, у тех людей и крестьян сажать в тюрьму. Раненых по их излечении также собрать и послать под Смоленск. Еще с согласия Филарета Никитича велено было послать на службу всех патриарших стольников, кроме недорослей; а у последних взять даточных пеших людей с пищалями, рогатинами и топорами. После же кончины Филарета велено его стольников перечислить в стольники и стряпчие царские и выслать на службу в Москву, а также патриарших детей боярских из тех уездов, где они испомещены.
Мы видим распоряжения правительства по дошедшим до нас письменным актам; другой вопрос, насколько эти распоряжения исполнялись и достигали своих целей. Несмотря на все приказания о неуклонном сборе ратных людей и о спешной их посылке, не видно, чтобы сборы были неуклонны, а посылки действительно производились спешно. Так, 8 октября велено Стрелецкому приказу Никиты Бестужева подкрепить передовой отряд князей Василия Ахамашуковича Черкасского и Евфимия Мышецкого, которые стояли в Вязьме; причем «для поспешения» государь указал посадить стрельцов на подводы, по два человека на одну телегу. Ахамашукович Черкасский со своим товарищем назначен был, собственно, под Смоленск на место Богдана Мих. Нагово, который там умер. Но эти два князя, кажется, не ушли далее разоренного Дорогобужа. Да, может быть, и хорошо, что их отряд не успел попасть в руки Шеина, подобно некоторым другим отрядам, первоначально туда назначенным. По крайней мере, они сохранились для дальнейшей обороны государства. А то, что приходило под Смоленск и поступало под начальство Шеина, все равно что попадало в какую-то бездонную яму: так он умел распоряжаться ратными силами!
Когда в Москве узнали о полном обложении Шеиновой рати, то, естественно, перестали направлять подкрепления прямо к нему, а обратили их теперь к тем воеводам, которые собирали новую московскую рать, долженствовавшую выступить против короля, на выручку Шеина. Главным воеводою назначен был князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, а в товарищи ему дан князь Димитрий Михайлович Пожарский. Конечно, Черкасскому сделано предпочтение перед Пожарским на основании местнических счетов и по родству первого с приближенным боярином и царским родственником Ив. Бор. Черкасским. Во всяком случае, это была новая ошибка: хотя Мамстрюкович был старый, опытный воевода, но военными талантами не отличавшийся и притом известный за человека тяжелого нрава. Назначение их, по-видимому, состоялось еще при жизни Филарета и, конечно, по его указанию: следовательно, и в этом случае на него отчасти падает ответственность за новый не совсем удачный выбор главнокомандующего.
Сии воеводы большого полку, по обычаю, для сбора рати и ее переписи остановились в Можайске. Им государь отдал часть своего двора или своей гвардии, т. е. стольников, стряпчих, жильцов, и назначил детей боярских из тех же городов, из которых и Шеину. К ним на сход опять должны были идти воеводы, собиравшие свои полки в тех же пунктах, как и в предыдущем походе: в Ржеве-Володимирове князья Одоевский и Шаховской, а в Калуге князья Куракин и Волконский; между ними также распределялись помещики тех городов, которые были распределены между кн. Прозоровским и Нагово. Собрав своих ратных людей, они должны были идти в Вязьму и там соединиться с главным воеводою. Несмотря на царский указ быть без места, и на сей раз не обошлось дело без местничества. Князья Одоевский и Куракин били челом государю: хотя они и готовы быть с Д.М. Черкасским, но он им не в версту и пусть их челобитье запишут ради возможных будущих случаев. Черкасский, в свою очередь, жаловался, что они его тем бесчестят. 15 ноября царь сам разбирал это дело и присудил Одоевского с Куракиным посадить в тюрьму. Впрочем, по дороге туда велел их воротить и простил. Товарищ Одоевского князь Иван Шаховской так же предъявил местничество против товарища Черкасского, т. е. князя Пожарского, и, приехав в Ржеву-Володимирову, «не хотел взять списков» (своего полку). Государь велел посадить Шаховского в тюрьму.
Разосланные по областям сборщики очень медленно, со всеми обычными проволочками, собирали нетчиков и высылали их на службу. Воеводы жаловались в Москву, что назначенные в их полки помещики такого-то уезда по такое-то число (наприм., по 13 декабря) в Ржеву или в Можайск еще не бывали. Из Москвы посылается в этот уезд боярский приговор сборщику: по обвинению в посулах и за мешкотные сборы его присуждали посадить в тюрьму на несколько дней; на его счет посылали нарочного из жильцов и приказывали с собранными помещиками идти к Москве «без всякого мотчанья, днем и ночью, не мешкая нигде ни часу». Тех детей боярских, которые убегут с дороги, велено, сыскав, за их воровство бить кнутом по торгам и потом отсылать на службу. Сборщики, в свою очередь, отписывают, что они успели собрать столько-то десятков нетчиков и за поруки с таким-то головою послали их на службу, а за остальными нетчиками посылают «беспрестанно»; но те государева указу не слушают и на службу не идут. А некоторые нетчики посланных за ними отставных детей боярских, пушкарей и рассыльных прямо подвергают побоям. Были и такие буяны, как, например, в Галицком уезде некий Федор Быковский: к четырем посыльным людям он вышел из своего двора с топором в руках; жестоко их обругал и стал травить собаками. Все эти нетчики большею частию оказывались те именно служилые люди, которые бежали от Шеина из-под Смоленска. Трудно было уговорить их идти на выручку того же Шеина; хотя правительство наказывало увещевать их, чтобы, «памятуя Бога и истинную нашу христианскую веру и государево крестное целование и жалея свою братью, которая стоит под Смоленском», шли на службу. В противном случае грозило, что они «чужды будут милости Божией и нашей православной христианской веры, и государю, и всему Московскому государству будут изменники, из списков будут выкинуты и в дворянах и в детях боярских им не быть». Стараясь более всего затронуть православную струну, к этому известию прибавляли, что «король Владислав и польские и литовские люди хотят церкви Божии разорить и святую нашу истинную православную христианскую веру превратить в свою проклятую в папежскую веру привести».
В особенности уклонялись от службы помещики южных украинных областей, ссылаясь на то, что татары поместья их и вотчины разорили, их жен и детей и крестьян в полон побрали и им на службу «подняться нечем». Употреблялись также усилия поворотить на службу, в полки Черкасского и Пожарского, неиспомещенных или кормовых детей боярских, донских и яицких казаков, которые ушли из-под Смоленска и скопились преимущественно в Рославльском уезде, с разными атаманами. Государь посылал сказать им похвалу за прежнюю службу, побранить за уход и увещевать, чтобы они «от своего самовольства отстали и шли на его государеву службу к боярам и воеводам ко князю Д.М. Черкасскому да ко князю Д.М. Пожарскому». Любопытно, однако, что посланному к ним для увещания дворянину дается такой наказ: если атаманы начнут просить, чтобы бывшим с ними крепостным бояр и пашенным крестьянам «ради нынешней службы свободу учинить», то отвечать, что «о таких людях государю неведомо и о том государева указу с ними нет». Ясно, что правительство или, собственно, Боярская дума даже и в таких трудных обстоятельствах не хотела дозволить какого-либо изъятия из крепостного права, в то время все более входившего в силу. Во всяком случае, увещания, по-видимому, не остались бесплодны, и по крайней мере часть беглых ратных людей воротилась на службу. В их числе встречаем и атамана Чертопруда, в январе с этим атаманом отправлены казачьим сотням одно дорогильное знамя и десять киндяшных.
В начале января 1634 года Черкасский и Пожарский доносили из Можайска, что при них ратных людей, стольников, стряпчих, дворян московских и жильцов всего только 357 человек. Из Калуги около того же времени Куракин и Волконский извещают, что у них всего пеших детей боярских, стрельцов и казаков, с пищалями, около 1400 человек. Государь послал им 300 пудов зелья и 600 свинцу на ямских подводах, приказав класть на подводу по 20 пудов. Кроме того, послано туда же 17 знамен для сотен, из них семь тафтяных, а десять киндяшных разноцветных. После разорения Дорогобужа Калуга сделалась главным опорным пунктом в этой войне с Владиславом: туда направляются теперь обозы с боевыми запасами и с денежной казной для жалованья ратным людям. Что касается третьего сборного пункта, Ржева-Володимерова, там этот сбор продвигался вперед еще медленнее. Князья Одоевский и Шаховской в январе шлют в Москву донесение, что назначенные к ним на службу костромичи, дворяне и дети боярские, в Ржеву еще не бывали, а между тем литовские люди уже стоят в Ржевском уезде. Тогда из Москвы отправлен князю Семену Масальскому, костромскому сборщику, выговор за то, что он с костромичами стоит долго в Твери, идет мешкотно и государевым делом не радеет. Ему предписывается спешить в Ржеву, принимая все меры предосторожности против литовских людей, а кто из нетчиков дорогою побежит в Кострому, то пусть они знают наперед, что в Костроме их велят перевешать (сомнительное слово в издании акта). В другом царском наказе, по поводу раздачи жалованья, мы встречаем такую угрозу: кто из стольников, стряпчих, дворян и жильцов (назначенных к Черкасскому и Пожарскому) возьмет государево денежное жалованье, а на службу не пойдет или со службы сбежит, у того отобрать поместья и вотчины и отдать их тем, которые «будут на государевой службе без съезду». Ввиду крайней медленности ратного сбора бесплодным является повторительный царский указ от 30 декабря 1633 года князьям Черкасскому и Пожарскому, чтобы они шли из Можайска в Вязьму, из Вязьмы к Дорогобужу, оттуда под Смоленск, а другие воеводы из Ржева и Калуги шли бы к ним на соединение. При сем подробно распределялись между ними служилые люди из разных областей. Одоевский и Куракин, по обычаю, должны были соединиться с князем Черкасским, а их товарищи, Шаховской и Волконский, с его товарищем, т. е. с князем Пожарским. Особым воеводою над нарядом и всеми пушечными запасами назначался Федор Лызлов. Воеводам поручалось «пришед под Смоленск принять» у М.Б. Шеина с товарищи, во-первых, церковь Ризы Господней и крест с мощами, посланный из Москвы блаженной памяти патриархом Филаретом Никитичем, потом списки дворянам и детям боярским, иноземцам, немецким офицерам, русским солдатам, рейтарам, казакам и стрельцам, наряд и всякие запасы и всякие государевы дела, пересмотреть всех на лицо и пр. Итак, московское правительство хватилось сменить Шеина, когда уже не было возможности до него добраться! В действительности, Черкасский с Пожарским и в январе, и в феврале 1634 года все еще не двигались из Можайска, а другие воеводыиз Ржева и Калуги, несмотря на новые царские грамоты, побуждавшие их выступить немедля под Смоленск и М.Б. Шеину с товарищи «помочь учинить вскоре».
Одновременно с усилиями московского правительства собрать новую рать для продолжения войны с Польшею, идут и чрезвычайные меры для сбора необходимых денежных средств.
В Москве, по-видимому, в течение этой войны не распускался созванный ранее Земский Собор. По указу Государя, он имел заседание 29 января в Столовой избе. На Соборе присутствовали три митрополита, шесть архиереев, архимандриты, игумны, думные чины, стольники, дворяне, приказные люди, гости, торговцы гостиной, суконной и черной сотен. Собору (думным дьяком) прочтена была длинная речь, излагавшая поводы к войне, первоначальные наши успехи и наконец обложение Шеина королем, который с польскими и литовскими людьми хочет идти в Московское государство, чтобы «истинную нашу православную христианскую веру превратить в свою еретическую проклятую в папежскую веру». Собранная в предыдущем году по приговору государей и Земской думы казна роздана ратным людям. Но вопреки соборному уложению, гости и торговые люди на Москве и в других городах давали пятую деньгу несоразмерно со своими промыслами и животами; так что в начале царствования Михаила Феодоровича, тотчас после московского разоренья, на войну с королем Сигизмундом было собрано больше денежной казны, чем теперь, когда Московское государство уже многое время провело в покое и тишине. А потому нужно вновь произвести пятинный сбор с гостей и торговых людей, а духовные власти, бояре, дворяне и приказные люди пусть опять дадут деньги, сколько «кому мочно». Собор утвердил это решение. Для сбора денег назначена была новая комиссия, под именем «Приказа Денежного сбора». В сей приказ вошли: боярин князь Б.М. Лыков, окольничий Коробьин, чудовский архимандрит Феодосий, дьяки Неверов и Петров. Этой комиссии дан был царский наказ (от 18 февраля), как она должна посылать за сбором денег к архиереям, игумнам, монастырям, боярам, окольничим, дьякам, приказным людям на Москве и по городам; а для сбора пятинных денег с торговых людей по всему государству гости, гостиная и черные сотни должны были выбрать из своей среды окладчиками «добрых людей» и привести их к присяге в том, что они будут «складывать вправду по животом и по промыслом». А после, когда окладчики составят «сказки», особые люди будут посланы государем взимать по этим сказкам пятую деньгу «вправду без всякие хитрости». Судя по такой процедуре, сей новый приказ «запросных и пятинных денег» едва ли успел осуществиться до окончания польской войны и, во всяком случае, не принес никакой пользы для своей прямой цели, т. е. для освобождения Шеиновой рати.
Итак, московское правительство употребляло все меры собрать новую рать и денежную казну для нее, а царь посылал воеводам указы соединиться и спешить под Смоленск на выручку Шеина; но никто из них не двигался к нему на помощь и все продолжали сидеть в своих сборных пунктах. Черкасский с Пожарским все еще стояли в Можайске. Естественно, поэтому является обвинение их в умышленном нерадении и предположение вообще какой-то интриги со стороны бояр, которые будто бы мстили Шеину за его оскорбительные для них слова при отпуске в поход и совсем не желали выручать его из беды.
Но такие обвинения и подозрения, если бы даже справедливы были отчасти, не могут вполне объяснить дело. Пожарского, по всем данным, следует выгородить из ответственности, потому что второй воевода был подчинен первому и мог играть видную роль только при начальнике добродушном и нечестолюбивом (как это иногда встречалось прежде); не таков был Мамстрюкович, самолюбивый, неподатливый, «тяжелого нрава». Но и его бездействие истекало не из личного характера или нерасположения к Шеину. Мы видели, с какою медленностию и в каком малом числе собирались ратные люди; а эту медленность, в свою очередь, нельзя приписывать боярской интриге. Помимо вообще мешкотной процедуры московских сборов, тут действовали нравственные причины. Некоторое одушевление, проявленное служилыми людьми в начале войны, совершенно исчезло вследствие наступивших неудач, главным виновником которых был Шеин; очевидно, не интрига боярская ему мешала, а вызванные им к себе нелюбовь и недоверие; кому же была охота спешить на помощь старому и неисправимому самодуру. Большая часть новой рати составлялась все из тех же людей, которые уже служили под начальством Шеина и толпами от него бежали. Они имели право думать, что такого воеводу не спасешь, а только сам погибнешь. Узнали его теперь и те бояре, которых назначили под Смоленск к нему на выручку. И возможно, что они представляли себе такой оборот дела; положим, дойдем до Смоленска; тут Владислав всеми своими силами обрушится на русскую помощь, а Шеин будет равнодушно смотреть из своего табора на поражение этой помощи и не двинется с места или вышлет ничтожный отряд. Образ его действия, конечно, в то время был уже достаточно известен благодаря многочисленным беглецам, которые не только не скрывали правды, а в свое оправдание могли и преувеличивать, если только возможно было преувеличить что-нибудь в недостойном поведении Шеина.
Затем ответом на обвинения могут служить цифры. В течение войны с поляками, как говорят современники, выставлено было всего до 100 000 человек; положим, это число преувеличенное, и возьмем 80 000. Из них половина, т. е. не менее 40 000, и притом отборная, отправлена под Смоленск (принимая в расчет подкрепления). Сюда входили иноземцы и полки иноземного строя, в количестве от 16 до 17 тысяч солдат и рейтар (десять полков пеших и один конный). Но Шеин сумел растратить эти силы без пользы для дела. Да и теперь в его обозе скучено было около 20 000, оставшихся от этой отборной рати. А у Черкасского с Пожарским, как мы видели, царского дворового войска, несмотря на все меры, собралось в Можайске едва три сотни с половиною. Хотя это была гвардия хорошо вооруженная, но не особенно привычная к бою, к перенесению военных трудов и лишений. Вместе с другими, притом отнюдь не отборными ратными людьми (большею частим даточными крестьянами от монастырей), по наиболее достоверным данным, у этих воевод всего-навсего собралось от 4 до 5 тысяч человек; да в Дорогобуже находилось тысячи две. Если бы им удалось соединиться с Одоевским и Куракиным, то, может быть, у них набралось бы для похода до 10 000. Но с таким сравнительно небольшим войском трудно было выступить под Смоленск; ибо неприятели не дремали и отнюдь не предоставляли им свободу действия; а наоборот, вынуждали сообразоваться со своими действиями. Король, конечно, знал о собиравшейся в Можайске новой рати, назначавшейся на выручку Шеина, а потому 22 ноября отрядил польного гетмана Казановского и Александра Гонсевского. Они стояли в Семлеве, недалеко от Вязьмы, загородили дорогу к Смоленску и сторожили русских воевод, находившихся в Можайске. Конные разъезды их, предводимые поручиками Левицким и Стефаном Чарнецким, доходили почти до Можайска. Захваченные при этом пленные поляки показывали, что у Казановского и Гонсевского до 5000 польского войска и до 3000 запорожцев. Может быть, в действительности у них было несколько меньше. Во всяком случае, Черкасскому и Пожарскому предстояло разбить их отряд прежде, нежели добраться до окрестностей Смоленска. А разбить их в открытом поле было нелегко с теми силами, которые имелись под руками. Пленные и лазутчики доносили, что, кроме названного отряда, на Украине собирались войска поляков и запорожцев для вторжения в Северщину, под начальством князей Иеремии Вишневецкого и Жеславского. Конечно, энергичный, предприимчивый воевода мог бы все-таки сделать что-либо для диверсии или развлечения польских войск под Смоленском вместо того, чтобы сидеть в Можайске и чего-то ожидать. Но таковым воеводою не был Мамстрюкович Черкасский. Так он и просидел здесь до самого окончания войны, несмотря на все присылаемые из Москвы увещания, чтобы он «с товарищи, прося у Бога милости, со всеми ратными людьми, с нарядом и запасами шел к Вязьме, Дорогобужу и Смоленску и над польским королем промышлял».