А брови дай тебе намалюю! шутит Галя.
По двору бегает наймит. То к сараям, то к конюшне, то с вилами, то с топором. Посматривает и на мушкет, прислонённый к белой стене.
Вот, сыну! вспоминает мать. Галина бабуня умерла в один день с нашим отцом. Не вынесла позора. Когда-нибудь да возвратится Марко. Я же бабе крест целовала, что за внучкой её пригляжу.
Девушка смотрит на казака. Не видно в её глазах прежнего, почти дикого веселья.
Петрусь, подносит мать к глазам вышитый чёрным по красному рукав. Поп в церкви такое говорил! Швед наступает...
Петрусь вдруг припоминает, что за Днепром оставлены товарищ, брат. Они, может, и врага уже встретили. Дениса били сердюки... Нужно повидать деда Свирида. Он уже пасёт в степи овец. Что посоветует старый?.. А есть и над гетманом власть! Правду говорили знающие люди. Если не пробиться к гетману ни за какую басаринку, то можно ведь пожаловаться царю!
Неожиданная мысль бодрит. Казак смотрит веселей. А в ответ разводит губы Галя. Улыбается и мать сквозь скупые слёзы. Она ещё не догадывается, что сын решил снова уехать. Вот только взглянет на своё малевание в церкви да на ту хатёнку, где столько переговорено с зографом Опанасом... Грешно думать о красках, когда казаку следует браться за саблю.
Мать вздыхает в предчувствии:
Чернодубцев теперь на панские работы гоняют. Одних нас не трогают. А вот, видишь, мушкет на глазах. Приказываю наймиту не пускать Гузевых слуг во двор. Хвалится Гузь, что силой возьмёт Галю в усадьбу.
Девичьи глаза вспыхивают гневом:
Сама возьму и выстрелю, пусть только придут! Я казацкая дочь!
Верно, Галя! говорит Петрусь, чувствуя, что перед ним прежняя девушка, которую он помнит с малых лет.
Под шум мельничного колеса в голове роятся лёгкие мысли. С одной стороны плотины нет никакого движения, полно густой тины, а с другойплеск воды, работа, белая пена.
За валами, в полях, видны золотые снопы. Где-то там и мать с Галей да с нанятыми на жатву работниками.
Петрусь тоже собирался в поле, но мать отговорила: выздоравливай...
Медленно двинулся казак по тропинке, намереваясь пройти к отцовской могиле и к могиле зографа Опанаса. Но когда из-за высокой ржи с тугими колосьями показалась белая церковьне удержал ног, побежал, споткнулся, упал... Поднял глазамежду золотыми крестами носятся острокрылые ласточки, роняя вниз серебряное щебетанье, сверкая ослепительными подкрыльями; совсем низко порхают воробьи; по белой стене ползают чёрные, с синим отливом мухи... И всё это купается в жёлтом свете, всё, как может, радуется ясному солнечному дню!
Поднявшись на ноги, Петрусь повернул не на кладбище, а побежал к брамене заперто! Прошмыгнул внутрь мимо старого удивлённого сторожа с длинным ключом в рукахуже собирался запирать церковь.
Петро! обуяла старика радость. Так ты уже на ногах? Вот так казак! Хвалю!
За брамой вмиг отрезало толстыми стенами все окружающие звуки. Угасла радость тёплого дня. Темень, краски на стенах, что уже начали проступать в горящем свете, влитом сквозь небольшие зарешеченные окошки... Петрусю, однако, хотелось соединить виденное снаружи с красотою внутреннего убранства церкви. Обрадовавшийся сторож между тем, забыв о ключах, опустился на каменный пол и стал вроде бы хвастаться:
Стоят твои краски в горшочках, как оставил ты их! А хату маляра Опанаса занимает теперь рабочий люд. Так велит управитель Гузь. Он и над церковью теперь голова. А ты хоть до гетмана достучался, га?
Нет, дедуню.
Э, не достучался! То уж такое дело...
Ничего, добьюсь своего.
В церкви ещё много деревянных лесов. Минуя неприметную дверь, Петрусь невольно нащупал на своём поясе ключникто не снял его и во время болезни, хотел посмотреть на парсуну гетмана, но опомнился.
Несите краски, дедуню! крикнул.
Крикнул, а сердце ёкнуло: как можно... Краски...
Разве что попробовать?
На лесах, под самым потолком, в огромном пятне солнечного света, удалось пробыть довольно долго. Первые мазки получились короткими, они не сливались, но кисть и не старалась добиться этого, вопреки наставлениям зографа Опанаса. Нет, парубок малевал иначе. Так, как научился в воображении за последние месяцы. От первого мазка уже что-то задрожало внутри.
Новое малевание утешало и удивляло. Стоит отклонить головуположенные полоски сливаются в сплошное плетение, очень красивое, без чётких линий. Всё колеблется, меняется, как и живая жизнь. И вот уже из струящихся красок проступают под святыми одеждами до того знакомые тёплые глазане то глаза матери, не то Гали, что рука с кистью останавливается.
Старик снизу прокричал:
Го-го-го! Живые люди... Обожди-ка... Пришли к тебе...
Двое мальчишек в одинаковых полотняных рубашечках с реденькой вышивкой были подпоясаны красными поясками. Оба казались такими красивыми на тёмном фоне, что захотелось их намалевать. Но они, отдышавшись, в крик:
Петрусь! А Галю украли! Петрусь!
Вскоре парубок, уже верхом на коне, торчал на дороге за Чернодубом и не знал, куда направиться: то ли домой, то ли на хутор, или в поле, искать возле отар деда Свирида, или в Гадяч, просить помощи у старого Яценка. То, что получилось, показалось невероятным даже после приключений за Днепром. Управитель Гузь сказал с высокого крыльца, положив руку на изогнутую саблю:
Девка будет работать во дворе. Есть гетманский универсал. А что мирно разговариваю с тобоютак это из уважения к твоему покойному отцу, земля ему пухом. И для тебя полно работы. Иди и подумай.
Сердюки да надворные казаките же самые, наверно, которые схватили Галю в овраге, куда она направилась набрать воды, только на миг оторвавшись от Журбихи, вытолкали гостя из чисто подметённого двора, заставленного возами, возвратили недавно отобранного коня:
Езжай... Смотри, ты такой худойветер свалит... Ха-ха-ха!
Ну, что делать? Если бы рядом Степан, Денис, Марко... Нужно попросить Яценко, пусть напишет царю. Решено!
Конь уже двинулся к гадячскому битому шляху, но в Чернодубе ударили в било. Петрусь оглянулся. С полей бегут к хатам люди, сверкают косы да серпы, мелькают дубины. Над панским поместьем поднимается чёрный дым...
В панском подворье как раз сцепились двое всадников: широкоплечий сердюк и незнакомый рыжий человек, подстриженный под макитру, будто где-то уже виденный, как и этот сердюк. Сердюк, конечно, из тех, кто недавно смеялся и поддакивал Гузго.
Вот тебе, подлиза! кричал рыжий, до ушей раскрывая свой рот.
А это тебе, голодранец! хрипел сердюк, брызгая слюною.
На выручку рыжему бросился огромный всадник в красном жупане. После удачного сабельного удара сердюк мешком свалился на песок. Освобождённый конь его вздыбился на задние ноги, будто ослеплённый, отбросил сумасшедшим движением в сторону Петрусева коня.
Оце! Держите коня!
Огромного всадника узнает каждый: батько Голый! Журбиха говорила, что недалеко от Чернодуба замечены гультяи. Правда. Рыжийэто же гультяй Кирило...
Эх, вражий сын!
От батька Голого Петруся отделила кучка всадников, но через несколько мгновений он всё-таки приблизился к знакомому крыльцутам снова стоял управитель, только уже покорный гультяям. Кирило, батьков побратим, содрал с управителя смушковую шапку, смял её в ладонях и со свистом швырнул в толпу.
Поклонись громаде!
Обижал людей? снова обратил на себя всеобщее внимание батько Голый.
Зверь! завизжал из толпы Панько Цыбуля. Он дрожал, приближаясь с вилами к своему давнему врагу, а тот закрыл руками бледное лицо, прячась за Кирилову спину. За все обиды его стоит убить! На кол! День и ночь заставлял работать на Гусака!
На кол! ярился народ.
На кол! На кол!
Цыбуля убил бы управителя, да ему дорогу преградил батько Голый.
Обожди! И так Мазепа пишет о нас царю, будто беззаконие чиним! А мы людей защищаем. Оце... Знаю этого управителя. Перед всеми говорю: будет ещё кривдаповешу на дереве! А сейчас берите, люди, что только видите! Это ваше добро! Замки все сбиты!
Народ с радостью бросился исполнять приказ.
Петрусь предстал перед атаманом:
Батько! Прикажите отпустить сироту!
Ого! удивился батько. Маляр? Да узнаю, узнаю, подходи! Сироту? Кто запер?
Он! Ей-богу, он, маляр! заорал рыжий Кирило, тоже бросаясь с объятиями.
Сироту Галю отпустите! еле слышно промолвил Петрусь уже в крепких батьковых объятиях.
Гузь, не дожидаясь приказа, кивнул старой наймичке, стоявшей на крыльце со связкою громыхающих ключей, она куда-то сходила, раскачиваясь на толстых ногах, и возвратилась с Галей.
Петрусь! Галя прижалась к нему, словно к брату. Он не успел ответить и на батьков вопрос: «Твоя невеста? Славная дивчина!» Он смотрел в девичьи глаза. И Галя ничего не сумела поведать, потому что над панским двором раздался крик рыжего Кирила:
Сердюки на дороге из Гадяча! Полк!..
Чернодубцы посыпались из панского двора, таща за собою всё, что успели прихватить. Хотелось понадёжней спрятать.
Батько Голый не испугался. Не впервые встречаться с врагами. Но если целый полк... Властно крикнул:
Хлопцы! В дорогу!
Потом Петрусю:
И тебе надо с нами! Ничего не добился у гетмана... Девушку бери с собою, не обидим! А здесь может случиться по-всякому.
Гультяи выводили из конюшен коней, сбивая их в табун. На возы укладывали барахло, которое не успели унести чернодубцы.
Гузь зловеще глядел на всё происходящее с высокого крыльца, однако не сказал ни слова, помня предупреждения атамана.
Петрусь сдавил Гале руку. Бросился выбирать для неё коня.
3
Где-то уже пробовали голоса молодые петухи. Где-то ревел скот.
Выйдя из мужицкой избы, царь послал драгунские разъезды с приказом сержантам узнать, тщательно ли исполняют жители указ об оголожении местности.
Разъезды растаяли в тумане.
Перегоняют ли там скот, или же хозяевам безразлично то, что вот-вот приблизятся шведы?
Не один хлоп отдал под батогами Богу душу... Сколько их умерло в болотах на берегах Невы? Сколько, дураков, порублено и повешено за непокорность? Хоть бы и на Дону, где Булавин таки поднял новый бунт! На Дону теперь войска во главе с князем Василием Долгоруким, родным братом убитого бунтовщиками князя Юрия Долгорукого. Смута продолжается, хотя Булавина уже нет на свете. Даст Богродятся новые хлопы. Ценен среди них только тот, который научен военному делу. А ещё жаль утраченных пушек. Жаль больше прочего. Выплавить металл. Изготовить стволы. Изготовить новые ружья. Пушек мало вообще. Никите Демидову каждый день посылаются депеши: давай металл... Но где тонкотам и рвётся. Строго наказан генерал Репнинбудет другим наука. За плохое взаимодействие и взаимовыручку под Головчином, на реке Бабич, получил порицание и генерал Алларт.
Царь немного постоял в крестьянском дворе, убеждаясь, что здешние жители заранее оставили обжитые места. Огороды вытоптаны, поля сжаты. Везде кучи пепла. Много лошадиных и коровьих следов. Всё угнано в лес. В этом селе надёжный войт.
Между деревьями запылали полосы солнечного света. Лес просыпался. Свет добрался до пушек. Сверкающие стволы слепили глаза. Солдаты спали в пустых избах, во дворах, под заборами, на брёвнах, на траве. Пока нет командыбудут спать. Пусть день на дворе, пусть ночь.
Выйдя за ворота, сделанные из таких могучих брёвен, что за ними можно выдержать осаду, царь заранее подавал предупредительные знаки, чтобы часовые не драли понапрасну горло. Колонна, пробираясь лесами и болотами, не потеряла ни одной пушки и ни одного солдата. А в колонне три полка из дивизии фельдмаршала Шереметева. Они счастливо оторвались даже от конных разъездов супротивника. Солдатамотдых.
Но куда направляется король?
Пока шведы стояли в Могилёве, царь следил за их действиями из городка Горки. Войско, заслоняя дороги на Москву, готово ежечасно выступить туда, куда направится супротивник. Шведы в первых числах августа, неожиданно переправившись через Днепр, двинулись на юго-восток, к городу Черикову. Избранное направление свидетельствовало, что умершего на допросе в Дзенцеловичах человека воистину прислал курфюрст Август: король Карл рвётся к Москве! Царь тотчас же двинул главные силы к городу Мстиславлю, одновременно опасаясь, что король каким-то образом очутился позади русских, как уже не раз получалось в Польше. Отряды лёгкой кавалерии, вместе с гетманскими казаками, рассыпались на огромных просторах, тревожа шведов на марше, поджигая строения, что служат им убежищами, мешая продвигаться вперёд, особенно на переправах. Вскоре стало известно, что король от Черикова повернул снова на север, пробует форсировать реку Сож. Однако шведская армия так растянулась по лесам, что никто достоверно не скажет, где её основные силы. Куда всё-таки рвётся король?
Гонцы привозят от кабинет-секретаря Макарова много бумаг, и на все содержащиеся в них вопросы необходимо дать ответы. А вести безрадостные. Из Санкт-Петербурга от Апраксина: шведский генерал Любекер, выступив из города-фортеции Выборга, дошёл до Невы, переправился на левый берег. Царская армия из-за своей малочисленности ожидает для битвы подходящего момента. Длинный путь преодолел корпус рижского генерал-губернатора Левенгаупта. Но если ударить неожиданно, с большими силами... Нужен перевес в силе, если вступаешь пусть и в незначительную стычку. Особенно теперь. Потому и даются приказы Макарову внимательно собирать самые ничтожные данные о корпусе Левенгаупта. И ещё гонцы привезли много бумаг. Царь отвечал собственноручно, иногда просто сбоку писал указание Макарову или Головкину да Шафирову, что следует отвечать. Теперь годилось бы поспать. Стоит лишь отведать дыма от крепкого турецкого табака...
В Санкт-Петербурге царь окреп, хотя долго болел: била лихорадка, прихваченная в болотистых лесах. Сил придавали встречи и беседы с Апраксиным, Шереметевым, но более всегос Данилычем. Много морских миль пройдено с ними на военном корабле, построенном на санкт-петербургской верфи. В море шведскому флоту закрывает дорогу к новому городу фортеция на острове Котлин!
Ненароком задетое яблоко упало на носок ботфорта, и за расстёгнутый ворот рубахи посыпалась роса. Царь стряхнул капли движением головы, шевельнул короткими усами. Яблоко положил в карман, чтобы не досталось шведскому солдату. За селом, в лесу, раздался топот копыт. Солнце, такое весёлое вначале, уже окуталось тучами. Царь остановился. Неужели так быстро добрались сюда шведы? Топот привял за избами. Ещё через несколько тяжёлых мгновений из-за деревьев, высоко поднимая колени, выбежал дежурный офицер в больших для его ног ботфортах.
Господин полковник! Гонцы... Князь Михайло Михайлович Голицын вступил в баталию с генералом Россом!
У царя дрогнуло колено, словно он зацепился каблуком за острый сук.
Не дело! Нет... Поменяй ботфорты. Эти тебе велики.
Офицер испуганно смотрел, как корчит царя болезнь. Царь будто даже забыл, что лично приказывал Голицыну и всем генералам бить любую шведскую колонну, как только она отделится от главных сил. А теперь... Страшно потерять самого зряшного солдата. Страшно потерять пушку. А более того опасался поражений новой армии. Поражения плохо влияют на войско. Да сумеет ли Голицын добиться виктории? Выдержат ли его солдаты напор железных шведских колонн? С усилием переставляя сведённую болью ногу, царь прошептал:
Поднимать колонну!
Через полчаса колонна заполнила лесную дорогу. Солдаты хмуро ругались в усы. Где приостановится телега с пушкой, провалившись колёсами в грязь, там уже царь. Крикнет громогласно, спрыгнет с седла, вопьётся в колесои вот оно катится по сухому!
Вперёд! Вперёд!
Послышался пушечный рёв. Были среди солдат такие, кто уже прошёл с фельдмаршалом Борисом Петровичем Шереметевым Ингрию, а были и новенькие, хорошо подмуштрованные, но настоящего боя не нюхавшие.
Швед, братишки, дубасит!
С нами Бог!
Молодые солдаты настороженно прислушивались к выстрелам, ловили слова бывалых, следили, рядом ли царь. Что говорить, издревле крепка солдатская вера в то, что смерть держится подальше от царя, а вот и он в расстёгнутом кафтане, в надвинутой на глаза треуголке.
Не трусь! Вперёд! С нами Бог!