Дурак, сними кастрюлю с головы, она каску не заменит!
А ты, мать твою, рот закрой! Влетит не выплюнешь!
Не надо водой!.. Выбрасывай клещами!
Находились и шутники:
Эй, соседи! Вы нам кидайте зажигалки, а мы вам черных кошек!
Вы свою молодую дворничиху нам швырните!.. А мы вам своего дворника Не пугайтесь, мы его с недобросом!..
Вдруг все голоса утонули в надсадном вое тяжелой бомбы. Казалось, что она падала прямо на здание штаба, но пролетела дальше и с грохотом взорвалась где-то у Никитских ворот.
Затем на крыше соседнего дома послышался крик-мольба:
Помогите, миленькие!.. Ногу мне отбило! Падаю!.. А-а-а!..
На чердаках и крышах жилых домов, административных зданий, кинотеатров, музеев, больниц, магазинов везде боролись с немецкими зажигательными бомбами москвичи. Иные погибали, если в здание попадала фугаска. Специальные бригады тут же начинали разбирать, растаскивать развалины
Да, Москва защищалась. И как не вздрогнет сердце, когда подумаешь, что это плод неустанного труда коммунистов столицы и бессонные ночи его, Щербакова, первого секретаря МК и МГК! Сколько раз и сколько часов на бюро горкома обсуждали они все то, что требовалось сделать для отпора врагу! Затем обсуждения переносились в райкомы партии города, в парткомы заводов, фабрик, вузов. Как сейсмические волны, распространялись указания Центрального Комитета партии большевиков о том необходимом, что и когда надо было делать, предпринимать, дабы выстоять перед напором фашизма.
Велика сила партия Это она всколыхнула на все глубины душу народа и объединила его силы, указала цели
Перед внутренним взором Щербакова промелькнули знакомые лица секретарей райкомов партии, руководителей Моссовета, председателей райисполкомов, директоров заводов, фабрик, ученых, конструкторов коммунистов, олицетворяющих собой партию. Вспомнился бывший секретарь Фрунзенского райкома Гритчин Николай Федорович, которого в эти дни назначили комиссаром 1-го корпуса ПВО Тысячи и тысячи коммунистов лучших из лучших ушли на укрепление рядов армии, авиации и флота. Надо!.. Ведь действительно встал вопрос: быть или не быть Советскому государству?..
Александр Сергеевич посмотрел в небо, перекипающее в огненном крошеве, увидел, как высоко-высоко метался в лучах прожектора серебряный крестик самолета, а к нему тянулись светящиеся пунктиры пуль но не с земли, а откуда-то с затемненных промоин неба, с борта невидимого советского истребителя. Пули, в яркости которых мнилась грозная увесистость, будто впитывались серебряным крестиком, словно утяжеляя его и делая неспособным держаться в воздухе. И он действительно вдруг клюнул носом и неуклюже закувыркался к земле, сопровождаемый какое-то время одним прожекторным лучом.
Это падал в сторону Южного речного вокзала сбитый летчиком-испытателем Марком Галлаем немецкий бомбардировщик «Дорнье-217».
На железной стойке наблюдательного пункта зазвенел телефон.
Есть связь! обрадованно воскликнул дежурный наблюдатель, хватаясь за телефонную трубку. А после того как он доложил кому-то, что видит с вышки один крупный пожар в стороне Белорусского вокзала и замечен один падающий немецкий бомбардировщик, Щербаков приказал наблюдателю:
Пригласите, пожалуйста, к аппарату полкового комиссара товарища Гритчина.
Через минуту Гритчин откликнулся из подземных апартаментов командного пункта.
Николай Федорович, с тревогой в голосе заговорил с ним Александр Сергеевич, от товарища Сталина ничего не слышно? Почему никто из Кремля не приехал сюда?
Как же не приехал? удивился Гритчин. Все здесь! И товарищ Сталин!.. В салоне для собраний
Оказалось, что вскоре после объявления тревоги, когда Щербаков с напряженным вниманием вслушивался на пункте управления в первые доклады о выходе на рубеж нашей противовоздушной обороны сразу нескольких десятков немецких бомбардировщиков, генерал Громадин встретил членов Политбюро у лифта и доложил, что воздушный враг, пройдя над Можайском, приближается к Москве и что наши ночные истребители вступают с ним в бой. Члены Политбюро бесшумно прошли по коридору мимо зала главного пункта управления. Видимо, каждый с тревогой размышлял о том, как сложится обстановка в ночном небе на подступах к столице.
Их заметили почти все, кроме Щербакова. И каждый, делая свое дело во время отражения воздушного налета врага, не забывал, что рядом находится сам Сталин, и это создавало особую атмосферу ответственности и внутренней приподнятости.
Александр Сергеевич, успокоившись, спустился с наблюдательной вышки в подземелье командного пункта. В коридоре столкнулся с полковым комиссаром Гритчиным. Чубастый, по-юношески стройный и подтянутый, полковой комиссар ступил с ковровой дорожки в сторону и, щелкнув молодецки каблуками ярко начищенных хромовых сапог, устало улыбнулся. В этой устало-извинительной улыбке, в притушенности глаз с покрасневшими белками и чуть опавшем лице Щербаков угадал крайнюю измотанность Гритчина. Ведь во время отражения налета комиссар корпуса был как бы живым связующим звеном между пунктом управления генерала Журавлева, главным постом ВНОС, оперативной группой прожектористов, начальником зенитной артиллерии Все ощущали его присутствие, слышали ненавязчивое, но нужное всем слово, своевременную информацию о том, что происходило там в небе, на поверхности земли, на улицах столицы. Гритчин умудрялся, не вторгаясь в телефонные оперативные переговоры, перемолвиться несколькими фразами с военным комендантом гарнизона генералом Ревякиным, командирами и комиссарами полков, узнать, как действуют санитарные и пожарные дружины. Было такое впечатление, что если каждый человек, находившийся здесь на командном пункте, отвечал за конкретное, порученное только ему дело, то полковой комиссар Гритчин будто был в ответе за все и всех. Щербаков очень хорошо понимал эту неброскую особенность комиссарской работы, знал, что Гритчин видит происходящее здесь, под землей, и там, под небом, как единое целое и, что весьма важно, ощущает людей, накал их нравственных сил, работоспособность и все те качества, которые требует специфика обязанностей каждого. Словно комиссар носил в своем сердце чудодейственный прибор, измерявший атмосферу настроения и всеобщей деятельности в любой отрезок времени, взвешивал все измеренное своим рассудком и запечатлевал в своей памяти.
Остановившись, Александр Сергеевич с чувством симпатии вгляделся в моложавое лицо Гритчина и с улыбкой заметил:
А височки-то рановато седеют, Петр Федорович.
Почему рановато? В самый раз дать волю бесу, который метит в ребро, да вот не получается
А как настроение там? Александр Сергеевич кивнул в сторону салона для собраний. Товарищ Сталин не выходил?
Того гляди, мундштук трубки перекусит. Изо рта не выпускает Нервничает Появлялся товарищ Мехлис. Меня ругнул, что мешаю оперативной работе: я в то время разговаривал по телефону с полком майора Кикнадзе.
Может, действительно ты не вовремя занял линию? заметил Щербаков.
Гритчин досадливо поморщился и пояснил:
У нас же по нескольку линий связи с каждым полком! Кроме главной, командной, есть оповещательная и третья для донесений. Вот я ею и воспользовался.
Ну, Мехлис этого мог и не знать.
А может, мне действительно при налетах надо находиться где-нибудь на огневых позициях?
Еще чего! Щербаков нахмурился. Политработников хватает в полках и без тебя. Комиссару корпуса надлежит быть рядом с командиром! Мало ли какие ситуации могут сложиться Комиссар здесь представитель ЦК партии
Между прочим, вспомнил Гритчин, товарищ Мехлис и вами интересовался. Спрашивал, где вы Жалко, я тогда не знал, что секретарь ЦК забрался на обзорную вышку под бомбы и осколки зенитных снарядов настучал бы начальнику Главпура, а он Сталину.
Я тебе настучу! шутливо погрозил пальцем Щербаков. Никому ни слова! Молчок.
Могила! Гритчин выразительно прикрыл рукой губы. Разрешите, пойду к энергетикам: у них я еще не был.
Ну сходи. Щербаков кинул взгляд в конец коридора, где дверь в салон для собраний была приоткрыта, и подумал: «А что действительно ответить Мехлису, если спросит по поводу отлучки на вышку?»
Александр Сергеевич был в общем-то в приятельских отношениях с Мехлисом, ценил его остромыслие, находчивость и проворность в решении политических и административных вопросов. Правда, он нередко обменивался с Мехлисом ироническими колкостями, особенно когда тот лез поперед батьки в пекло, забегая в каком-нибудь деле вперед. Мехлис чаще отшучивался, напоминая, что не привык в шагающем строю «затягивать ногу». Их перепалки случались на заседаниях секретариата ЦК или Политбюро, чаще в обеденных застольях на даче или в кремлевской квартире Сталина, когда обсуждались какие-нибудь относящиеся к их работе вопросы. Щербакову нравилось, что Мехлис умел подчас безошибочно ухватиться за петельку, от которой тянулась нить к сущности главной проблемы. С этим его качеством соседствовала поразительная логичность мышления, умение доказательно обосновывать свою точку зрения. Однако армейского комиссара часто подводил его неумеренный темперамент, в котором Щербаков подозревал и скрытое самолюбие: не терпел Мехлис, когда ему перечили, не соглашались с его доказательствами, резко судил об иных людях и скор был на строгий приговор чьей-то судьбе. Случалось, что не по заслугам ласкал угодивших ему подчиненных, а не угодивших порой карал сверх вины, будучи уверенным, что ласка не принесет вреда делу партии, а кара станет наукой для других. Временами эксцентричностью своего характера он походил на человека, хохотавшего со страстью, для которой не было повода, или вопил трагичнее, нежели к этому побуждали обстоятельства.
Эти мысли о Мехлисе промелькнули в сознании Щербакова, как отражение человека, прошедшего мимо зеркала. Александра Сергеевича интересовало сейчас другое: не искал ли его Мехлис по поручению Сталина? Может, дело какое ждет?
Но в салон для собраний все-таки не пошел: что-то сдерживало Щербакова. Он свернул в зал главного пункта и стал рассматривать светопланы, пытаясь понять, что произошло в зоне противовоздушной обороны за время его отсутствия. Но едкая мыслишка все-таки не покидала: никто ведь из партийного руководства, кроме него, не заходил сюда Что ответить товарищу Сталину, если, спросит, почему он, Щербаков, во время работы командного пункта находился то у пульта управления, то на наблюдательной вышке?.. Однако как же иначе? Главный спрос в случае чего с него со Щербакова А собственно, в случае чего?..
Александр Сергеевич вдруг почему-то вспомнил, как на днях генерал Журавлев с тревогой пожаловался ему: некоторые товарищи предупреждают, что не сносить ему, Журавлеву, головы, если хоть одна бомба упадет на Москву
Когда налет немецкой авиации был отбит окончательно и объявлен отбой воздушной тревоги, Сталин с членами Государственного Комитета Обороны и членами Политбюро молча проследовал по коридору командного пункта к лифту. Увидев Щербакова, вышедшего из помещения главного пункта, он сказал ему бесстрастно-спокойным голосом:
Пойдемте, товарищ Щербаков, с нами. Итоги будем подводить в Ставке.
Александр Сергеевич удивился, что в Ставку не были приглашены ни Громадин, ни Журавлев. А Сталин будто догадался о его озадаченности и уже в лифте пояснил:
Военные товарищи пусть немножко передохнут, придут в себя И им надо сгруппировать информацию Чуть попозже мы их вызовем по телефону.
Все собрались в кабинете Верховного, в том самом особнячке на улице Кирова, в котором только вчера проводилась проверка готовности Московской зоны ПВО к отражению ожидавшегося дневного воздушного налета немцев на Москву. Сейчас казалось, что это «вчера» было очень давно
Сталин уселся за свой стол и начал, привычно манипулируя пальцами, набивать табаком трубку Щербаков, всматриваясь в его уставшее, с резко проступавшими оспинками сероватое лицо, никак не мог угадать, какие тревоги гнездятся в голове Сталина и какие чувства томят его сердце. Сталин казался мрачным, подавленным, будто его мысли не могли найти чего-то важного, блуждая по заросшим травой забвения тропинкам памяти. А может, все проще? Возможно, его подавленность вызвана тем, что ему уже сказали: две тяжелые бомбы упали на Кремль. Одна на Арсенал, почти полностью уничтожив находившуюся на его крыше прислугу счетверенного зенитного пулемета, вторая угодила в Георгиевский зал Большого Кремлевского дворца и, застряв в потолке, не взорвалась. Арсенал напротив его, Сталина, квартиры и кабинета. Значит, прицельно бомбили немцы
В это время в дверях кабинета появился Поскребышев и хрипло доложил, прикоснувшись рукой к горлу, которое, видимо, беспокоило его:
Товарищ Сталин, товарищ Тимошенко на проводе.
Сталин снял трубку с черного телефонного аппарата и, прежде чем начать говорить, сказал Поскребышеву:
Пригласите к нам генералов Громадина и Журавлева. Затем прижал к уху телефонную трубку: Здравствуйте, товарищ Тимошенко! Слушаю вас
Лицо Сталина постепенно начало светлеть, расплываться в улыбке, его золотистые глаза блеснули веселыми огоньками. Потом он прикрыл ладонью микрофон телефонной трубки и, обращаясь к сидевшим в кабинете, скороговоркой, в которой особенно четко прозвучал его грузинский акцент, пояснил:
Тимошенко докладывает, что наблюдает подбитые немецкие самолеты, идущие от Москвы. Многие горят и падают за линией фронта
О чем еще докладывал Тимошенко, никто не знал, ибо лицо Сталина вновь похмурнело, глаза недобро сверкнули. Выслушав маршала, он со сдержанной строгостью сказал ему:
Вы обязаны принять все меры, чтобы выбить немцев из Смоленска! Это требование Государственного Комитета Обороны! Во что бы то ни стало Рокоссовский должен пробиться к армиям Лукина и Курочкина!
Когда Сталин закончил телефонный разговор с главкомом Западного направления, в кабинет вошли генералы Громадин и Журавлев. На их строгих, спокойных лицах выражалось что-то общее, хотя они совсем не были похожи друг на друга. У Журавлева пухловатые щеки, выразительные глаза под густыми бровями, лицо холеное, интеллигентное. У Громадина обличье по-крестьянски простое, бросались в глаза чуть оттопыренные уши; в пронзительном взгляде крайняя сосредоточенность. Правда, временами казалось, что глаза Громадина обращены в самого себя и рассматривают там нечто особенное, недоступное другим.
Садитесь, товарищи стражи неба. В голосе Сталина будто прозвучала смягченность, происшедшая в настроении. Но так ли это?.. Когда генералы сели, он сказал: Доложите, пожалуйста, товарищи Громадин и Журавлев, Государственному Комитету Обороны, какие военные и промышленные объекты пострадали от бомбежки вокзалы, мосты, электростанции?..
Никакие, товарищ Председатель Государственного первым начал отвечать генерал Громадин, встав со стула.
У меня есть имя, товарищ Громадин, перебил его Сталин.
Никакие серьезные объекты не пострадали, товарищ Сталин, ни военно-промышленные, ни коммунальные. Громадин поправился спокойно, будто и не расслышал замечания Сталина.
Жертвы среди населения и личного состава войск ПВО большие?
Жертвы есть, товарищ Сталин, но, к счастью, небольшие. Потери уточняются.
Потом генерал-майор Журавлев, соблюдая чисто военную последовательность и твердо чеканя каждое слово, докладывал о действиях наземных и воздушных сил ПВО: времени обнаружения противника, количестве немецких бомбардировщиков, которых, по предварительным данным, насчитано более двухсот единиц, о тактике их действий. К Москве прорвались лишь отдельные самолеты, им удалось поджечь железнодорожный эшелон с горючим на запасных путях близ Белорусского вокзала, толевый завод в Филях и деревянные бараки на одной из окраин города. Разрушено несколько домов и здание 47-го отделения милиции. Одна бомба пробила Устьинский мост, но не взорвалась Первыми вступили в бой полки истребительной авиации. На командный пункт 6-го авиационного корпуса поступили сведения о двадцати пяти воздушных боях, в которых сбито двенадцать немецких бомбардировщиков. К зоне зенитного огня приблизилось около двухсот самолетов. Десять из них было сбито артиллерийско-пулеметным огнем
Товарищ Сталин, разрешите мне задать вопрос? Из-за стола для заседаний поднялся начальник Главпура армейский комиссар первого ранга Мехлис.