Не уверен, месье, торопливо ответил я. Мне нужно уложить вещи, и я попытаюсь отправиться в путь завтра же.
Я бежал от него, как от дьявола-искусителя. Мне чудилось, что я не обрету спокойствия, пока между мною и Жоржем Дантесом не проляжет расстояние в несколько сотен верст Дантес не настаивал, он пожелал мне счастливого пути и быстрейшего выздоровления, выплатил жалованье. Я положил деньги в карман с острым чувством вины. Мне было стыдно. Мне было плохо. Благодаря подлому, низкому облегчению мои мышцы расслабились, но и мысли будто размякли Неужели я и сейчас тот самый человек, что мечтал принести Дантеса в жертву на алтарь Пушкина?
В прихожей я встретил мадемуазель Изабель Корнюше и почему-то страшно разволновался. Не решаясь взглянуть ей в лицо, промямлил, что в ближайшее время покидаю Париж.
Ее это удивило.
Господин барон, однако же, говорил, что намеревается пригласить вас с нами в поместье в Сульц бормотала она.
Действительно, господин барон пригласил меня туда, сказал я, но мне совершенно необходимо поскорее оказаться на юге Франции.
Вас там кто-то ждет? не сдержала любопытства пепельная барышня, и в ее прекрасных серых глазах мелькнуло меланхолическое лукавство.
Доктор! воскликнул я, улыбаясь до ушей. Он полечит меня, и я вернусь здоровым!
Изабель протянула мне руку, и я сильно сжал ее. Мы долго смотрели друг на друга и молчали. Она становилась все печальнее. Да и я, признаться, тоже. Но по разным причинам.
Глава IX
После разного рода недоразумений и переживаний, испытанных мною в Париже, существование в Ницце казалось однообразным и чуточку даже нереальным. Я жил в санатории доктора Лежандра и с утра до вечера плыл по волнам блаженной меланхолии. Ничто меня особенно не огорчало, ничто меня особенно не радовало. Я превратился в безвольное тесто, в кусок глины, отданной в руки врачей и сиделок. Меня заставляли глотать мерзкого вкуса микстуры, меня закармливали укрепляющими продуктами, отпаивали водами, содержащими железо, закутывали с головы до ног и усаживали на балконедышать свежим воздухом Таков был новый, всеми восхваляемый метод знаменитого доктора Лежандраулыбчивого господина, обожающего прихвастнуть тем, какие творит чудеса.
Творил или не творил, Господь ведает, однако же я благодаря предписанному им режиму начал мало-помалу крепнуть и обретать ушедшую было энергию. Мучительные приступы кашля становились все реже, почти исчезло кровохарканье. Более редки сделались и лихорадочные состояния. В конце месяца мне наконец разрешили выйти в город, но оказалось, что прогулок по нему явно недостаточно для того, чтобы развлечься или хотя бы отвлечься. Главным моим развлечением отныне было чтение газет. Я, который по приезде в Ниццу довольствовался тем, чтобы пробежаться глазами по заголовкам, теперь читал газету целикомот корки до корки. Искал в статьях и заметках эха парижской жизни, искал сведений о заседаниях Сенатас надеждой увидеть имя барона Жоржа дʼАнтеса. А пресса упорно о нем молчала, и два письма, посланные ему мноюодно в Париж, другое в Сульц, остались без ответа. Наверное, у него слишком много дел, чтобы еще и мне уделять внимание Так я себя убеждали убеждался, что серьезно этим задет. Ощущение было таким, будто мною пренебрег друг. Зато матушка часто писала мне. Матушка радовалась, что я в конце концов поступил умно и вверил себя заботам доктора Лежандра, советовала длить мое пребывание в его санатории столько, сколько найдут нужным врачи. Переписывался я и с членами Братства железного кольца. Само собой разумеется, я оставил друзей в полном неведении и о своем намерении казнить Жоржа Дантеса, и о своем позорном отступлении в последний момент. Для них я оставался путешественником, прибывшим на несколько месяцев в столицу Франции, чтобы вкусить здесь удовольствий полной мерой, а нынче отдыхающим под южным солнцем от блаженной усталости распутных ночей Мне ничего не стоило солгать товарищамважно было сохранить их уважение.
Впрочем, с течением времени я и сам стал сомневаться в том, было ли что-нибудь или не было ничего. Только вид револьвера, который я хранил под стопкой белья в шкафу, грубо и резко напоминал иногда о моих прежних заблуждениях И, если говорить начистоту, оружие это стало для меня нежелательным свидетелем, оно меня стесняло, мешало моему покою. Несколько раз я порывался выкинуть его в воды Пайона, но стоило представить, что вот сейчас мы расстанемсяи я поспешно засовывал револьвер поглубже в карман. Как будто еще не отказался от мысли им воспользоваться.
Так текли недели: с одною лишь заботойо здоровье, которое постоянно улучшалось, с одною лишь надеждойвернуться в Париж и как можно скорее оказаться снова на авеню Монтеня. Нозачем? Хотел ли я по-прежнему казнить Жоржа Дантеса? Не хотел, да и знал я теперь, что не способен на это. Надеялся продолжать с ним работу над мемуарами? Нет, эта работа больше не интересовала меня. Мечтал вернуться в покойную атмосферу буржуазного дома с пепельной барышней Изабель Корнюше и чашкой чаю, украшенной ломтем эльзасского пирога, в половине пятого? Просто абсурд! Все эти мысли так настойчиво осаждали меня, что в результате я возненавидел ласково греющее солнце, блистающее лазурью небо, тихое нежное море, экзотику пальм, людей в светлых одеждах и с гладкими лицами этих бездельников, только и способных, что прогуливаться вдоль кромки пляжа и восторгаться слиянием солнца и воды в марине, уходящей от них к самому горизонту
Находясь посреди солнца и света, окунувшись в сладкий покой, я тосковал по Парижу, по холоду, по дождю, по серым домам, по грохочущим экипажам, теснящимся на улицах, по запаху дыма и нечистот, по тряске в омнибусе с империалом К концу июня я понял, что больше тут не выдержу. Считая себя совершенно выздоровевшим, обратился к доктору Лежандру за разрешением прервать лечение. Доктор осмотрел меня, признал, что я и впрямь могу покинуть санаторию, но только при условии, что буду и дальше соблюдать предписанные им режим и диету, а главноене стану переутомляться.
Я легко все это пообещал и в самом начале июля отбыл в Париж, где, как мне казалось, не был много лет. Боже, каким счастливым я почувствовал себя, оказавшись снова в своей скромной комнатке у мадам Патюрон на улице Миромениль! Единственное, что было огорчительно: Даниэль де Рош так и не вернулся сюда, и моя хозяйка, выяснив, что он приговорен к шести месяцам тюрьмы, уже взяла на его место другого жильцакакого-то старого ворчуна, который не ответил мне на поклон, когда мы встретились на лестнице.
Едва разложив вещи, я поспешил на авеню Монтеня. Лакей с физиономией висельника сообщил мне, что семья прибыла из Сульца недели две назад. Мадемуазель Изабель Корнюше приняла меня в гостиноймне показалось, что она и рада видеть меня снова, и смущена тем, что не может сию же минуту проводить к господину барону, поскольку тот как раз беседует с господином префектом полиции. Пепельная барышня говорила шепотом, будто в церкви. Мы сидели друг против друга в просторной комнате, украшенной мрамором, хрусталем и коврами. Изабель не преминула сделать комплимент моему виду:
Юг пошел вам на пользу, месье И не слишком жалейте об Эльзасепогода там была омерзительная
Я запротестовал: как же, как же, мне было бы очень хорошо в Сульце, несмотря на погоду, потому что я жил бы жизнью семьи. Обменялись еще какими-то любезностями иумолкли, сказать больше было нечего. Мы смотрели друг другу в глаза, глаза кричалигубы оставались безмолвны. Мне чудилось, будто мы на вокзале, вот-вот тронется поезд, а дальшеразлука, сердце переполнено, а высказать нельзя. Пауза затянулась почти до неприличия, и вдруг я услышал шаги и голоса в коридоре: Жорж Дантес провожал своего посетителя. И сразу же после он приказал позвать меня и принялсидя за рабочим столом. Прелюдии у господина барона всегда были по-военному короткинечего ждать! надо немедля брать быка за рога! идти прямо к цели!
С обычной своей любезностью расспросив меня о том, поправилось ли мое здоровье, он пустился в пространные политические рассуждения и произнес речь, посвященную принцу Леопольду Гогенцоллерну, по его мнению, расположенному принять испанскую корону. Претензии принца на престол вызывали негодование у их величеств и, уточнял барон, у большинства нации, осознающей историческое предназначение страны. Франция не может потерпеть, чтобы с двух сторон от ее границ царствовала прусская династия. «Только подумать: и с востока, и с юга!»возмущался он. К счастью, судя по последней полученной господином бароном информации, Бисмарк умерил свои притязания и кандидатура Гогенцоллерна, скорее всего, будет отозвана. Описываемые Дантесом дипломатические ухищрения в моей голове не задерживалисьпролетали над нею, не оставляя и следа: слишком уж долго я находился вне всех этих конвульсий, сотрясающих мир. Как бы ни была тяжела международная обстановка, я не потеряю из виду цели своего визита! И стоило только Дантесу покончить с темой франко-прусских разногласий, я спросил, будто возобновляя недавно прерванный разговор, продолжал ли он вдали от меня работу над своими мемуарами.
Нет, ответил он. Бросил я эту затею. Все, что происходит сегодня, так серьезно, так важно, что нельзя, нет времени предаваться таким чисто эгоистическим развлечениям. Мы здесь сидим на бочке с порохом, господин Рыбаков, и Бисмарк держит в руке подожженный бикфордов шнур!
Значит, вы уже не хотите, чтобы мы вернулись к этой работе, непритворно огорчился я. А мне начало показалось таким увлекательным!..
Продолжение было бы менее интересно
Однако однако рассказ о вашем пребывании в России!.. настаивал я.
Когда не можешь сказать всего, лучше хранить все в себе, он прямо взглянул мне в глаза.
Как жаль, вздохнул я.
Ничего не поделаешь, я считаю иначе! вздохнул он.
Действительноничего тут уже не поделаешь.
А изучение ваших русских архивов? предпринял я еще одну попытку. Я же не закончил описей
Ничего, отмахнулся барон. Можно и это оставить.
Меня несколько ошарашили эти последовательные отказы. А он, вдруг выпрямивши стан и вперив в меня свинцовый взгляд, отчеканил:
Господин Рыбаков, я больше не нуждаюсь в ваших услугах. В ваше отсутствие я нанял другого секретаря и вполне удовлетворен сотрудничеством с ним.
Слова Дантеса были для меня как пощечина. Говоря, что предпочитает мне другого секретаря, Жорж Дантес предавал меня! Униженный, низведенный до положения выставляемого за дверь слуги, я забормотал:
Очень хорошо рад рад за вас понимаю
В эту минуту постучали в маленькую дверь в глубине кабинета.
Войдите! крикнул Дантес.
Из конурки, где я некогда разбирал папки с бумагами, касающимися франко-русских отношений, показался совсем юный на вид коротконогий блондин, кругленький и розовый. Он просеменил к столу с бумагами в руках.
Простите, вынужден был побеспокоить вас, господин барон, угодливо склонился он перед хозяином дома.
Ничего, ничего, бросил Дантес свысока.
Хотелось бы представить на ваше рассмотрение вот эту вот служебную записку, датированную 1832 годом
Положите здесь Благодарю Посмотрю ее чуть позже. Хочу представить вам вашего предшественника: господин Александр Рыбаковгосподин Морис Туре
Я пожал вялую влажную руку блондинчика. Он казался еще более растерянным, чем я, но в плачевном положении находился не он ему-то на что было жаловаться? Зато яя словно бы увидел перед собой свой промах внезапно материализовавшимся, свою неудачу, так сказать, «живьем». Этот самый Морис Туре стал ее доказательством, стал ее символом. Но от чего я так страдаю? От того, что лишился доверия барона? А разве не я делал ставку на его смерть? Мне было непонятно, как ни силился понять, что огорчало меня больше: то, что не хватило отваги его убить, или то, что меня прогоняют из дома, из семьи При мысли о невозможности отныне прийти в дом номер 27 по авеню Монтеня я испытывал ощущение, будто меня ограбили, будто у меня похитили нечто драгоценное, и все это казалось ужасно несправедливым. Сраженный таким внезапным ударом, я на какое-то время замер, почти не дышал, колени мои подгибались. А придя в себя, церемонно раскланялся и вышел из особняка Дантеса в последний раз.
Домой я шел как сомнамбула, ослепленный солнцем, натыкаясь на прохожих. Все следующие дни с трудом удерживался, чтобы не помчаться на авеню Монтеня и не бродить вокруг особняка под номером 27, потому что желание бежать туда было постоянным. Париж был немыслимо возбужден противоречивыми сведениями в прессе. Однажды утром я узнал, что посол Испании официально известил французское правительство об отказе принца Гогенцоллерна от притязаний на испанский престол. И сразу же после этой новости те же газеты обличили макиавеллизм прусского короля, который, дескать, не дает гарантий, что принц Леопольд в будущем снова не заявит о подобных притязаниях. В верхах творилось Бог знает что: присланная Вильгельмом I из Эмса Бисмарку депеша была сочтена оскорбительной для чести Франции, результатом стал взрыв народного гнева. Что это? Еще мир или уже первые шаги к противостоянию? Канцелярии посольств европейских стран пришли в волнение. Патриотический порыв, охвативший парижан, привел к тому, что улицы выглядели так, словно у всех приступ бешенства. Больше не могло быть и речи о критике в адрес Империи. Сердце нации билось во дворце Тюильри. Стихийно формировались манифестации, люди шли с криками: «На Берлин!» Даже полицейские в мундирах распевали «Марсельезу».
Я был выбит из колеи, делать стало совсем уже нечегону и потащился в танцевальный зал «Мабилль», надеясь встретить там Адель. Встретил. Она сидела за столиком в саду между двумя сержантами в мундирах с тяжелыми эполетами и в красных форменных штанах. Сержанты лапали ее и ржали, она тоже хихикала. Заметив меня издалека, эта шлюха сделала знак, что, дескать, занята и не может пойти со мной. На танцплощадке яблоку негде было упасть. Мужчиныпочти сплошь военные. Все они, пьяные и возбужденные, смешавшись с толпой таких же пьяных и возбужденных публичных девок и сутенеров, отплясывали под мелодию «Прощальной песни», малость переиначенной ради такого случая. Вскоре Адель вместе с прочими закружилась в танце и несколько раз пронеслась мимо меня, влекомая оглушительной музыкой оркестра. Размалеванное лицо ее было в поту, глаза лучились радостьюни дать ни взять вакханка-патриотка! Время от времени она вслед за другими выкрикивала: «Смерть пруссакам!» Мне она показалась мерзкой, уродливой и глупой, и я расстроился. Решительно мне здесь не местов этом зале, в этом городе, в этой стране! Покидая «Мабилль», я поклялся, что ноги моей здесь больше не будет.
Назавтра весь город упивался заявлением военного министра маршала Лебёфа, который, получив запрос парламента касаемо средств нападения и обороны, имеющихся у французской армии, гордо ответил, что готово всё«до последней пуговицы на гетрах солдат». Единодушное мнение быломаршалу можно верить, а с такими силами достаточно будет дунуть в сторону врага, чтобы обратить его в бегство. Чуть позже, 19 июля, министр иностранных дел герцог де Грамон объявил Законодательному собранию, что с сегодняшнего дня Франция и Пруссия находятся в состоянии войны.
Как только новость распространилась по городу, энтузиазм парижан возрос так, что стал граничить с бредом. Дома расцветились флагами, незнакомые люди целовались на улицах. Женщины с безумными лицами орали до хрипоты: «Да здравствует Франция!» И везде, на каждом перекрестке«Марсельеза». Я не смог противостоять искушению и отправился на авеню Монтеня посмотреть, куда ветер дует там. Толпахоть на тротуарах, хоть на мостовыхбыла такая плотная, что мне приходилось буквально пробивать дорогу, действуя плечом как тараном. У входа в особняк стояло множество экипажей, фасад украсили трехцветные флаги. Набравшись наглости, я попросил доложить о себе господину барону.
Салон был полон людей, они перешептывались между собой. Над людской массой возвышался надменный Жорж Дантес, который, как обычно, витийствовал. Заметив меня, он протянул два пальца и воскликнул:
Великий день, месье Рыбаков, великий день! Героические французские солдаты смоют вражеской кровью оскорбления, нанесенные нашей родине Вильгельмом и Бисмарком. Мой сын, Луи Жозеф, несмотря на ранения, полученные во время Мексиканской кампании, решил вернуться на военную службу. Говорят, император взял на себя командование армией. Что до меня, я намерен отправиться в Сульц и оставаться там, среди моих дорогих подопечных, пока бушует война. В это трудное время мое местоэто совершенно очевидно! рядом с населением приграничных территорий. Тем хуже для заседаний Сената! В Люксембургском дворце придется обойтись без меня. Никогда я не испытывал такой гордости тем, что родился французом!
Последних слов почти не было слышно из-за разразившейся овации. Затем какие-то важные господа выступили с суровыми речами в адрес Тьера, обвиняя его в поистине возмутительном пессимизме, и одобрили твердость премьер-министра Эмиля Оливье. Я поискал глазами пепельную барышнюи нашел ее спрятавшейся в уголке у буфета, откуда, она, видимо, наблюдала за тем, как обслуживают гостей: должно быть, только потому экономка и была допущена в гостиную. Бедняжка Изабель казалась до смерти напуганной шумными проявлениями собравшихся. Воспользовавшись суматохой, прикрываясь неумолчным жужжанием голосов, я подошел и шепнул ей на ушко: