Мишель, по-моему, вообще не хотел стрелять, сказал Глебов.
Да? сказал Унтилов. А из чего это явствовало?
Васильчиков приблизился и вмешался в разговор:
Полагаю, поручик Лермонтов избрал более рискованную, зато более смертоносную тактику. Известно ведь, что стреляющий первым всегда становится пассивной жертвой перед пистолетом более хладнокровного поединщика. Он пальнет, промажетлибо даже попадет, но не насмерть Тут-то подзывай его к самому барьеру и расстреливай в упор.
И вы полагаете, сказал Унтилов, поворачиваясь к Васильчикову и устремляя свои водянистые глаза прямо на него, что поручик Лермонтов решил придерживаться именно такой тактики?
Васильчиков пожал плечами:
Ничто не говорит об обратном.
А! Унтилов отскочил от Васильчикова и быстро приблизился к барьеру. Вот здесь, как вы говорите, они начали сходиться, а тут остановились, и Лермонтов упал Ну вот тут, где кровь. Кровь видите? Хорошо видите кровь?
Васильчиков осторожно сказал:
Я вижу, где истекла кровь, господин подполковник. К чему вы переспрашиваете?
Мне важно знать, ваше сиятельство, видите ли вы отчетливо это место.
Да, сказал Васильчиков, скрывая раздражение. Я отчетливо вижу то место, где осталась кровь.
Это ведь у самого барьера было, промолвил Унтилов. Он у самого барьера стоял, ваш Мишель.
И Николайтоже, вступился Глебов.
Стало быть, оба стояли у барьера. А после Мартынов выстрелил. Так кто кого расстрелял в упор? спросил Унтилов.
Нет, господин подполковник, здесь вы неправы, сказал Глебов, приближаясь. Они оба могли стрелять. Николай тоже рисковал.
Отлично, отозвался Унтилов. Так и запишем в рапорте, что Николай тоже рисковал. Так рисковал, что черкеску забыл, прибавил он зачем-то и не без удивления заметил, как передернуло князя Васильчикова.
Затем Унтилов окинул взглядом прочих членов комиссии: они бродили по дороге, то вскидывая воображаемые пистолеты, то вертя головами и прикидывая, с какой стороны в ту пору светило солнце, а после соображаяникакого солнца не было, шел дождь, небо было затянуто тучами
Ну что ж, господа, повысив голос, произнес подполковник Унтилов, полагаю, здесь нам больше делать нечего. После разъяснений господ секундантов касательно места поединка общая картина дуэли становится более-менее ясной. Предлагаю вернуться в Пятигорск и составить там отчет.
* * *
Ильяшенков встретил главу следственной комиссии сообщением:
Я, Филипп Федорович, распорядился, чтобы всю компанию перевели на гауптвахту: и Мартынова, и обоих секундантов
Унтилов замер. Затем осведомился:
Могу я полюбопытствоватьдля чего?
Можете, Филипп Федорович. Ильяшенков обмакнул лицо платком. Можете. Я вам даже отвечу
Да не трудитесь, резко проговорил Унтилов, небось для того, чтоб им врать ловчее было. Что, угадал?
А хоть бы и угадали! Ильяшенков, очень красный, глянул устало и разозленно. Он не любил злиться, сразу утомлялся. Ну да, разумеется, они будут врать. Принято ведьоставшегося в живых поединщика всеми силами выгораживать. Непременно будут выгораживать! Так пусть хоть сговариваются между собой и врут складно, не то нам с вами в несколько месяцев от этого дела будет не выпутаться. Уже ведь и старому князю Васильчикову сообщение отправлено. Через недельку начнут нас с вами из Петербурга теребитьчтобы обелили, сколько возможно, господ Мартынова с секундантами и закрыли производство дела. Вы опросные листы уже составили?
В общем и целом, сказал Унтилов. Осталось только их написать.
Пусть они между собой сообщаются, а? Арестанты, почти просительно сказал Ильяшенков. Если попросят бумагу, не препятствуйте и дайте им. А для освидетельствования тела пригласите молодого лекаря, господина Барклая-де-Толли.
Что не господина Реброва? осведомился Унтилов. Он вроде бы более опытен.
У господина Реброва много дел с живыми, пусть покойниками молодой занимается. Покойникам все равно. Ильяшенков фыркнул. Был бы сей Барклай такой же мастер делать из полумертвыхживых, каков был мастер делать из живыхпокойных тот, прежний Барклай Ну, тогда бы другой разговор.
Унтилов видел, что Ильяшенков силится пересказать чужую остроту и безнадежно в ней путается, однако прерывать или огорчать коменданта не захотел, засмеялся послушно. Ильяшенков остался доволен.
Стало быть, на молодом лекаре настаиваете?
Не настаиваю, а просто говорю вам, как поступить, сказал комендант. Пусть подробно все отпишет. Сами поприсутствуйте.
Родственники будут настаивать на церковном погребении, начал новую тему Унтилов.
Ильяшенков, предвидя новый букет затруднений, застрадал.
Давайте завтра этот вопрос обсудим Ступайте, Филипп Федорович, ступайте! Отправьте господину Барклаю-де-Толлн предписание заняться этим делом, да и лично с ним поговорите. Подготовьте окончательно опросные листы Все прочеезавтра.
Ладно, сказал Унтилов, вставая.
«До чего невежлив, думал Ильяшенков, приникая к новой чашке горячего чаю, невежлив и умеет быть неудобен. Но понятлив и честен. Главноепонятлив. Хотя совершенно без сострадания».
Он дунул на пар, расплескал несколько капель на блюдце и шумно отпил первый глоток. Когда в брюхе от чая делается пожар, то и раскаленный полуденный воздух кажется не таким горячим. Тем Василий Иванович и целился от здешнего климата.
* * *
Эмилия Александровна, старшая дочь генеральши Верзилиной, пришла к дому капитана Чилаева ближе к вечеру шестнадцатого июля. Десятка полтора человек из местных мещан зачем-то толкались во дворе, вытягивали шеи и прислушивались к происходящему в доме. Велись вполголоса разговоры, пересказывались досужие сплетни и сообщались различные пророчества.
«Удивительное дело, подумала про себя Эмилия Александровна, отчего русскому человеку непременно нужно прийти и стоять поблизости от умершего? Какой-то в этом, несомненно, кроется важный смысл. Желание участвовать, должно быть Нет, продолжала она рассуждать, медленно приближаясь к домику и уже хорошо видя размазанные по его беленым стенам потеки после вчерашнего ливня, которых уже завтра не будет видно и следа, нет, несомненно, для многих созерцание мертвого тела доставляет определенного рода наслаждение. Но ведь эти-то даже мертвого тела не видят, просто стоят целый день на солнцепеке у стены, за которой лежит мертвое тело»
Тут она попыталась заранее представить себе это мертвое тело и содрогнулась. Несколько дней назад они танцевали. И в день смерти опять собирались танцевать
А вот ведь и она самоё, прозвучал голос у нее за спиной.
Эмилия повернулась, но по лицам стоявших во дворе не смогла определить, кто именно это произнес.
Ясное дело, сплетничали о женщине, из-за которой два офицера стрелялись и один убил другого. Эмилия чуть прикусила кругленькую нижнюю губку. Она была красива и хорошо сознавала это. Но вместе с тем Эмилия была уже немолодаи это она тоже знала. С покойным Мишелем ровесница. Но если Мишель еще считался «юношей», то незамужняя Эмилияуже «старая дева». Хоть поклонников по-прежнему море. Потому что был в Эмилии Александровне тот неистребимый польский перчик, унаследованный от матушки, который до пожилого возраста делает женщину привлекательной. Вот и матушка, Мария Ивановна, хоть и генеральша, хоть и солидная дама, а все равно«дьявольски хороша». Тот же Мишель за ней полушуточно увивался, ручки целовал. Как она в обморок-то упала, когда о Мише сказали!..
Эмилия не могла бы в точности для себя определить, приятны ей все эти перешептывания и косые взглядыили отвратительны. В конце концовсделав еще четыре шагарешила: отвратительны. Конечно, для какой-нибудь кокетки и отрады нет иной, кроме как считать себя причиной смерти молодого, полного сил и жизни офицера. Только все это бесчеловечно и в конечном счетеглупо. Они с Мишелем были добрые друзья.
Эмилия ступила на порог и скрылась за дверью прежде, чем услышала новый голос:
Точно говорили ведь, что примет смерть из-за спорной женки Вчера кучер ихний рассказывали. Был такой разговор.
В комнатах было темно, так что глаза не сразу привыкли, а отрадная после каленого жара прохлада показалась едва ли не могильной. Затем все вокруг прояснилось, и Эмилия тихо пошла по комнатам: миновала столыпинские и, завернув за угол, оказалась в тех, что снимал для себя поручик Лермонтов. Там было людно и вместе с тем как-то уютно. На столе у раскрытого окна, прямо против ломящихся в дом пахучих веток, лежал Мишель, до груди закрытый покрывалом. Свечи не горели, и в комнатах не было удушливого воскового запаха, который вкупе с монотонным бормотанием читающих Псалтирь обычно наполняют помещение совершенно особенной, тоскливой атмосферой смерти. Ни старушек-богаделенок, ни монашек, ни стекшихся со всех краев нищих с их характерным запахомничего. Напротив, было свежо и покойно.
Эмилия остановилась на пороге, постояла, свыкаясь с обстановкой. Лермонтовский грузиншестнадцатилетний мальчик, крепостной Чилаева, нанятый Лермонтовым вместе с комнатами, с убитым видом сидел в головах на табурете и сгонял мух. Он был светленький, с тонким удлиненным лицом, почти акварельной наружности. Слаза и нос у него покраснеливидать, всю ночь плакал.
С другой стороны стола сидел художник Шведе. Он приехал в Пятигорск вместе с одной богатой семьей, где давал уроки живописи, и прекрасно проводил времярисуя местные пейзажи и местных прелестниц. Сейчас он снимал портрет с покойного Мишеля. Краски, кисти, ножички для очинки свинцовых карандашейвсе это позвякивало тихо, деликатно, точно медицинский инструмент.
Красавец Алексей Аркадьевич Столыпин застыл поблизости на диване. Он не переменил положения даже после того, как Эмилия вошла, только на миг встретился с ней взором и тотчас отвел глаза.
Эмилия ощутила некоторую растерянность. Она не знала, как себя вести, когда мужчина не встает, не идет торопливо ей навстречу, не целует руки и не предлагает сесть. Поэтому она избрала другое поведениене светское, а «простонародное»: приблизилась к покойному, осенила себя крестом несколько раз и чуть приложилась губами к его лбу, а после сама уселась в единственное свободное кресло и сложила на коленях руки.
Так прошло некоторое времяв безмолвии. Затем Эмилия встала, решив, что просидела довольно и сейчас самое время уходить. Столыпин неожиданно сквозь зубы ей сказал:
Останьтесь, Эмилия Александровна.
Она послушно опустилась опять на кресло.
Что ваша матушка? спросил Столыпин.
Огорчена.
А сестры?
Надя испугана до полусмерти, ответила Эмилия. Она ведь совсем дитя, никогда не видела смерти и боится. Все повторяет: не может такого быть, чтобы Мишеля убили из пистолета! А главное, Алексей Аркадьевич, она совсем не понимает, из-за чего случилась вся ссора.
А вы? спросил Столыпин.
Эмилия удивилась:
По-вашему, я должна что-то особенное понимать? Или мне, как вашим дворовым людям, повторять эти вздорные разговоры о «спорной женке»?
Какая еще «спорная женка»? не понял Столыпин.
Мне-то откуда знать! Эмилия чуть пожала плечами. Плечи у нее были очень хороши, округлые, бледные, и кружево чудесно их оттеняло.
Поразмыслив, Алексей Аркадьевич вдруг криво улыбнулся:
Да, помню. Мишель как-то рассказывал. Будто в детстве ему цыганка нагадала. Что-то в таком роде: мол, не в бою, а из-за женщины Одно время даже любил этим бравировать. Все высматривалкоторая из столичных или московских прелестниц подходит на роковую роль
Мне бы не хотелось, чтобы такое говорили про меня, сказала Эмилия.
А чтоуже начали?
По крайней мере, в спину мне сегодня шептали
Они стрелялись вовсе не из-за женщины, могу вас утешить, молвил Столыпин, глядя в сторону. Из-за глупой шутки, которую Мишель сказал вечером в доме вашей матушки.
Какая еще глупая шутка? удивилась Эмилия. Разве была какая-то ссора?
Ссора случилась потом, когда они уже выходили из дома, ответил Столыпин.
Эмилия поднялась.
Мне и правда пора, произнесла она и снова посмотрела на Мишеля. Какой он стал красивый. Говорят, хорошие люди после смерти делаются наружностью лучше, чем были при жизни. Это их Бог так отмечает. Она повернулась к живописцу. Вы, господин Шведе, надеюсь, оставите нам облик Мишеля во всей его красе!
Большего никто уж сделать не сможет, тихо отозвался художник.
К священнику посылали? спросила Эмилия.
Столыпин, страдая, кивнул. Эмилия молвила, не заметив, как омрачилось лицо ее собеседника:
На отпевании все мы будем. И Надятоже, хоть она покойников до смерти боится. Прощайте пока!
И поскорее вышла из дома.
* * *
Если молодой лекарь не стал возражать, когда его привлекли к следствию и поручили ему осмотр мертвого тела, то молодой священник оказался гораздо более горьким орешком.
В Скорбященской пятигорской церкви служили двое: протоиерей отец Павел Александровский и молодой иерей, всего лишь два года в священнодействии, отец Василий Эрастов.
К этому-то отцу Василию, полагая найти его более сговорчивым, обратились Столыпин и примкнувший к нему Дороховпоследний с мрачным видом бродил по городу и то и дело останавливался. чтобы начать чертить носком сапога в пыли узоры невнятного назначения и смысла.
Едва услыхав о просьбе господ офицеров, отец Василий замахал руками.
Вы это Вы, господа, должны все-таки иметь соображение! закричал он, не желая больше слушать приводимых доводов. Да и как это я сделаю в обход отца протоиерея? Сперва к нему надо обращаться, а уж послеко мне, если настоятель изволит
Он отвернулся, пожевал губами и прибавил:
Да и кто согласится хоронить вашего ядовитого покойника Если бы меня спросили, я бы вам так сказал: самоубийц, которые против Духа Святаго погрешили, надлежит веревкой за ноги обмотать и стащить на бесчестное место и там зарыть
Дорохов потянул шашку из ножен, медленно оскаливая зубы. Столыпин повис у него на локте.
Остановитесь, Руфин Иванович!
В углах рта у Дорохова вскипела желтоватая пена.
Я его выдавил он с трудом и вдруг обмяк. Шашка скользнула обратно, усы опустились, зубы исчезли. Что же, вот так и закопаютбез отпевания?
Отец Василий повернулся, посмотрел прямо и бесстрашнокак враги смотрят, готовые и убить, и умереть:
А вы как надеялись? Мы ведь что поем? «Со святыми упокой» Со святыми! И что тут, простите меня за выражение, будет упокаиваться со святыми?
Что? зашипел Дорохов.
Столыпин стиснул его локоть.
Идемте, Руфин Иванович. Здесь мы ничего не добьемся. Да и прав ведь отец Василий: нужно с протоиерея начинать, а не в обход идти.
Самоубийц не отпевают! сказал напоследок отец Василий. Слышите? И у отца протоиерея ничего вы не добьетесь. Святейшим Синодом запрещенои никто против Святейшего Синода не пойдет. Можете и не стараться.
Они отошли подальше. Столыпин сказал:
Матушка отца Павла, протопопица, Варвара Ивановнаона ведь вроде бы была дружна с генеральшей Верзилиной?
Мария Ивановна Верзилина похлопотать о покойном Мишеньке перед протопопицей согласилась, но Варвара Ивановнани в какую, только головой качала и тихо прижимала руки к груди:
Голубушка моя, и скорбь ваша мне понятна, и вас я всей душой люблю Но и вы меня поймите: у отца Павла ведь семейство, а Святейшим Синодом действительно ведь запрещено предавать христианскому погребению поединщиков потому как самоубийцы ведь они, истинные самоубийцы
Мария Ивановна заплакала:
Если Мишель и самоубийца, то странный! Говорят, и стреляться не хотел, и не верил, что тот выстрелит
Господь разберется, бормотала Варвара Ивановна. Господь все управит А мы с вами, матушка, только молиться теперь можем
Ничего не добившись, генеральша уплыла и по дороге домой, сопровождаемая бессловесной Эмилией, только вздыхала и прикладывала к глазам угол платка.
Приближаясь к дому, Эмилия Александровна наконец дала себе волю.
Будь я офицером, высказалась она, я бы казачий полк сюда привела и под дулами заставила бы отца протоиерея Мишелю погребение петь!
Мария Ивановна обратила к старшей дочери распухшее от слез лицо.