Не скажу, сказала я тоже шепотом.
Кости и фарш мы с тетей Гелей покупали теперь по очереди в домовой кухне и клали Чудовищу в холодильник. Как-то тетя Геля положила туда еще два яблока и пакет с кефиром.
Что этовсе мясо да мясо! Так и желудок можно испортить, сказала она. Я хотела ему кефир в бутылке взять, так оно ведь целиком все глотает, лучше уж пакет.
Яблоки точно выкинет, сказала я.
Посмотрим. Может, не сообразит, оно последнее время видеть плохо стало, тут тетя Геля оглянулась на дверь, в кухню входила Анна Львовна.
Смотрю я на вас обеих, заявила Анна Львовна, и, право же, становится смешно. Вся эта ваша тайная благотворительностьдумаете, не вижу? Все это притворство, одним словомспектакль! И, главной, ради кого! Был бы человек, а то нечисть какая-то.
Неужели вам не жалко, оно же старое, сказала я.
Жалость, милая моя, не то чувство, которым можно хвастать, жалость унижает. А уж в данном случае, она поставила кофейник на плиту, в данном случае говорить вообще не о чем. Еще пока оно приносило какую-то пользу в своей кунсткамере, можно было терпеть, а сейчас Животное должно жить в лесу.
Чудовище вошло в кухню так тихо, что мы даже не заметили. Оно стояло в дверях, и глаз его багровел, как когда-то в далекой молодости
Так значитживотное медленно произнесло Чудовище и опустилось на табуретку. Сейчас я вам покажу.
Оно тяжело и прерывисто дышало, редкая седая шерсть на его голове и шее поднялась дыбом.
Сейчас у вас подкосятся ноги да! Ноги! И вы все упадете на пол, а потом Раз! Два! Три! На пол!
Мы с тетей Гелей грохнулись одновременно. Анна Львовна продолжала стоять, прислонившись к краю плиты, и усмехалась, глядя Чудовищу прямо в глаз.
А ты? спросило Чудовище. Тебя не касается? Почему не падаешь?
А с какой это стати я должна падать, скажите на милость? ощерилась Анна Львовна.
Так я же тебя заколдовало.
Ой, уморил, Анна Львовна подошла к Чудовищу вплотную. Колдун нашелся! Да ты только и можешь, что мусорить чешуей да подъедать чужие подачки! Тебя скоро в утиль сдадут, рухлядь такую! Ты никто! Тысписан!
Спи-сан? шепотом повторило Чудовище. Это кто списан? Я списано? Неправда! Неправда! Я все могу! Посмотри на них, они упали, упали!
Ха-ха-ха! заливалась Анна Львовна. Да они притворяются. Из жалостипонятно? А тысписан! Я сама была в музее и видела акт.
Нет! Чудовище вскочило с табуретки и заметалось от двери к плите, колотя по полу совсем уже облезлым хвостом. Я тебе сейчас покажу. Я превращу тебя в крысу! В крысу!
Ха-ха-ха! только и ответила Анна Львовна и вдруг изо всех сил каблуком наступила Чудовищу на хвост.
Чудовище закричало. Крупные слезы одна за другой покатились из глаза, ставшего сразу бледно-голубым и тусклым. Мы с тетей Гелей вскочили с полу.
Как вам не стыдно! Пустите его! Пожилой человек, а такая жестокость!
В крысу! В крысу! шипело Чудовище, не помня себя, и тыкало Анну Львовну в плечо темным скрюченным пальцем. Раз! Два! Три!..
Ха-ха-ха! веселилась Анна Львовна.
И тут закричали мы с тетей Гелей:
Крыса! Крыса! кричали мы. Подлая крыса! Гадина! Раз! Два! Три!
И вдруг не стало Анны Львовны.
Только что она хохотала нам в лицо, двигала плечами в белой блузке, и нету. Совсем нету, будто и не было никогда.
В кухне стало тихо. Что-то живое ударилось об мою ногу и сразу отскочило к стене. Я завизжала и полезла на табуретку.
Большая серая крыса пересекла кухню и юркнула под стол Анны Львовны. Чудовище тихо всхлипывало, отвернувшись к стене.
Вот видите, сказала тетя Геля, все у вас получилось. Не надо плакать. Пойдемте есть суп.
Это у вас получилось, а я я ведь и правда списано. Есть акт.
Да какое нам дело до акта, тетя Геля осторожно гладила Чудовище по шерсти, не бойтесь вы никого. А если вас кто-нибудь тронет, я напущу на него муравьев.
И я напущу! сказала я. Ладно?
Чудовище не ответило. Привалившись к стене, оно дремало, закрыв глаз и обмотав ноги тонким голым хвостом.
Кусок неба
Серый, неопрятный и совсем непривлекательный кусок неба оторвался откуда-то и пролез ко мне в открытую форточку. Он выбрал себе место в углу за письменным столом, как раз там, откуда я вот уже целую неделю собиралась вымести паутину, и поселился, подобрав под себя рваные края.
Вот сейчас вы скажете: «Так и есть, начинается теперь символизм, интересно знать, что она имеет в виду под этим куском неба, небось, душу там или какие-нибудь еще переживания». А вовсе нет, напрасно вы это. Речь идет об обыкновенном натуральном куске нашего осеннего ленинградского неба, довольно грязном, между прочим, закопченном и неприветливом куске, который подозрительно и злобно поглядывает на меня, устроившись между тумбочками письменного стола.
Ночью он меня пытался охмурить: синел, чернел, зажигал какие-то огни, а ближе к утру начал багроветь и накаляться. Выглядело это весьма угрожающе.
А сейчас опятьсерый в белесых разводах.
Раньше, еще вчера утром, можно было в любой момент задернуть занавески и никакого дела не иметь ни с каким небомбудь в нем хоть солнце, хоть тучи, хоть звезды, хотьвообще ничего. Задернуть занавески, зажечь свет и остаться одной. А что теперь? Как ни повернись, все наткнешься на его взгляд, о чем ни подумаешьон тут как тут, ухмыляется из-под стола.
Что это ты, подмигивает, о себе вообразила? Посмотрись в зеркало. А?.. Нукакова?
Какова, какова Не твое дело, отвечаю, а он немедленно начинает хохотать, даже стол весь трясется, даже пепельница на пол съехала и из нее высыпались окурки.
Уже сутки он тут. Я, конечно, пробовала от него избавиться: собрала, завернула в простыню, вышла во двор и там вытряхнула.
Вернулся.
Перед этим залепил окно, прямо заклеил, в комнате стало темно, но это еще ладно, можно свет зажечь, а вот что дышать сделалось нечемэто уже другое дело: точно весь воздух из комнаты он всосал, как губка, остались четыре стены, а посрединебезвоздушное пространство, ни глотка не вдохнуть, черные круги перед глазами.
Пришлось приоткрыть форточку, и он сразу влез в нее, проворно так протиснулся, скользнул в свой угол и лежит.
Странно, что я почему-то до сих еще его как следует не разглядела, такпосмотрю вскользь и отворачиваюсь, не хочется разглядывать. И вот решиласьподошла, села рядом на пол. Глаза серые, печальные, вопросительные, брови с сединой, а под глазамимешки и морщины. Рот Да не хочу я его рассматривать! Почему я обязана его рассматривать? Я и знать про него не желаювот закрою газетой, пускай валяется сколько угодно под столом.
Только все это без толкупод газетой он воет. Низким гнусавым голосом, на одной ноте, негромко, но непрерывно голосит. Снимешь газету замолкает. Уставится своими несчастными глазами и помалкивает.
Повторяю еще раз, последнийя ничего не хочу этим сказать, ни на что не намекаю, никакого тайного смысла здесь нет. Есть серый кусок неба. Только что, буквально, пока я писала последнюю строчку, он выполз из-под стола, взгромоздился мне на колени и смотрит, что я пишу.
Вы спроситехорошо это или плохо? Опять скажете: что же он должен символизировать, этот огрызок неба в комнате?
Да ничего не должен, господи боже мой! И не хорошо, и не плохо. Лежит у меня на коленях, а в настоящий момент, например, из него идет снег.
Прохор
Прохор постучал мне в окно. Я влезла на подоконник и высунулась в форточку.
Ты чтосвободен сегодня?
До обеда. Пошли гулять, а?
У тебя на спине целый сугроб.
С утра шел снег. Выходи, я тебя жду.
Я оделась и вышла во двор, захватив с собой веник. Счистила снег у него со спины и с боков, обломала с ушей сосульки.
Как тебя отпускают в такую погоду? сказала я. Смотри, догуляешься до воспаления легких.
А разве у слонов бывают легкие? удивился Прохор. Я думал: только у людей или, в крайнем случае, у собак.
Мы вышли из ворот и медленно двинулись по тротуару. Прохожие, глядя прямо перед собой, обтекали нас слева и справа, и никто не остановился, никто не оглянулся нам вслед.
Было двенадцать часов. Дети еще не вернулись из школы. Пенсионеры, домохозяйки, сбежавшие с лекций студенты да обалделые командировочные встречались нам на тротуаре.
Бабушка! Да бабушка же! Смотрислон! Живой!
Что ты дергаешь? Всю руку оторвал! Какой там еще слон? Ах, слон. Ну и что? Подумаешь, не видал, что ли, слонов никогда. Пошли быстрее, очередь пройдет!
А мыкуда? спросила я Прохора.
Я бы поел, застенчиво признался он.
Я зашла в овощной магазин и выбрала два самых больших и зеленых кочана капусты. Прохор сжевал их в полминуты и с интересом поглядывал на витрину булочной.
На свадьбу берете? спросила меня оживленная кассирша, когда я расплачивалась за восемь батонов.
Этослону, объяснила я.
А-а протянула кассирша разочарованно, и тотчас же из очереди раздался голос:
Вот! Мясо собакам берут, а теперь еще и слонов развели!
Квадратная баба в фетровой шляпе, колом стоящей на голове, надвигалась на меня.
Бесятся с жиру. Не знают, куда деньги девать!
Следом за мной она вылезла из булочной, злобно пихнула плечом перегородившего тротуар Прохора и, прошипев: «Госс-с!» заковыляла прочь.
Прохор как ребенок. Через пять минут он запросил пить. Летом мы спустились бы с ним к реке или я нашла бы кран для шланга, которым поливают улицу. А сейчас?
Мы встали в длинную очередь к пивному ларьку. Очередь галдела, обсуждала события на Ближнем Востоке, крыла вратаря хоккейной команды. На нас с Прохором никто внимания не обращал, только продавщица высунулась из окошка и крикнула:
Пиво кончается! За гражданкой со слоном не занимайте!
Прохор выпил шесть больших и одну маленькую и сконфуженно сказал:
Сколько ты денег на меня потратила, даже неудобно.
Ладно. На здоровье. Не так часто гуляем.
Мы подошли к перекрестку, и регулировщик сразу же зажег нам зеленый свет. Вместе с нами по полосатому переходу двинулась толпа, такая же озабоченная, как там, на тротуаре, как у булочной и у пивного ларька, как на перекрестке, везде, где мы бродили уже целых полтора часа.
Желтая машина ГАИ вдруг вынырнула из-за угла и заорала в мегафон:
Очистить проезжую часть! Машинык обочине! Всек обочине!
Вдоль улицы мчался целый эскадрон мотоциклистов. Ревя, он пронесся мимо нас. Красные, желтые, зеленые шлемы, полосатые куртки, руки, впившиеся в руль, точно в поводья.
Прохожие замерли на тротуарах. Как по команде, они выстроились в шеренги и застыли, опустив по швам руки с кошелками. Глаза заблестели, рты приоткрылись, щеки стали живыми и розовыми.
Мотоциклы умчались, рев затих. Вздохнув, разбредалась толпа. А мы с Прохором пошли себе дальше, через мост, мимо бульвара, по узенькому переулку. Кончалась его «увольнительная».
В зоопарк мы вошли через служебный вход, куда въезжают грузовики с продуктами или с новыми клетками.
Это со мной, сказал Прохор, и меня пропустили в зоопарк без билета.
Потом мы попрощались. Прохор хоботом открыл ворота в задней стене своего павильона и скрылся, а я обогнула здание и вместе с другими посетителями протиснулась к входу под вывеской «Слоновник».
Вдавившись внутрь, посетители сразу же бросались к барьеру и замирали, ухватившись за железные прутья ограждения.
Слон! кричали они. Ты только посмотри, какая громадина.
Настоящий слон! Сыночек, ты видишь?
Индийский слон! Надо жепрямо как в Африке. Кличка Прохор. Ишь, сам из Африки, а зовут по-русски. А уши-то! Прямо лопухи.
Гражданочка, что вы лезете?! Ребенку загородили.
Батюшки! Слон! Ну и красота!
Сзади! Не напирайтеребра поломаете!
Меня оттолкнули и прижали к стене. Пора было уходить. В последний раз я посмотрела на Прохора. Он поймал мой взгляд, пожал плечами и улыбнулся.
Сорокопуд
Это произошло двадцать четвертого апреля в восемь часов утра на станции метро «Невский проспект», и никто ничего не заметил. Странно: час пик, скопление людей, а ни один бровью не повелкак бежали по перрону, так и продолжали двигаться дальше, как толкались, вломясь в вагон, так, даже и после всего, что случилось, не замерли, не опустили растопыренных локтей, не прекратили трамбовать друг друга или просверливаться, нет. А между тем дверь головного вагона электропоезда только что у всех на глазах разделила человека надвое, и вот, обратите внимание, одна половина, припав к стеклу, растерянно уплывает вместе с вагоном, другая же оторопело застыла, глядя ей вслед.
С утра все было вполне обычно, если иметь в виду обычность в простом, житейском смысле, потому что, конечно, в глубине своей это был отнюдь не обыкновенный рядовой день, это был Первый день после того, что со мной случилось. И вопреки пословице, что «с бедой только ночь переспать», ощущение беды утром стало еще острее, острым, как опасная бритва.
Итак, это не был обычный день, однако небо и пальцем не пошевелило, чтобы рухнуть на землю, земля, в свою очередь, ни капельки не разверзлась, а неподвижная ночь, как это ни удивительно, все-таки кончилась.
«Ввиду отсутствия достаточной взаимности». Коротко и ясно. И вот я иду своим постоянным путем к метро вдоль набережной канала Грибоедова и пытаюсь разложить по местам перепутанные и опрокинутые утренние мысли. Есть чем заняться: в голове неубрано, как в квартире, где только что кончился ремонт. Повсюду занозами торчат цифры чужого (да, теперь чужого!) телефонного номера, и я, начав с коленопреклоненной двойки, аккуратно выдергиваю их одну за другой. Осталась пятерка, вцепившаяся как-то уж очень хватко, но ею можно пока пренебречь, сделать, допустим, вид, что она ко вчерашним событиям не относится. Ну что такое пятерка, в конце концов? Отличная, между прочим, отметка. Или вот: пять пальцев на руке. Пятидневка. Пятый троллейбус, идущий от площади Труда мимо Казанского собора. Не совсем ясно, при чем здесь площадь Труда, а вот Казанский соборэто рядом, это около того нелепого места, где вчера состоялся разговор. Хотя он как раз таки не состоялся. Но погодите, мы же условились не думать ни о каких разговорах, цифрах и вчерашнем дне! Это, кстати, был очень яркий день, настоящий весенний ленинградский день с внезапно высохшим асфальтом и оглушительным солнцем Какой дурак придумал, что в такие дни особенно везет?..
Совершенно незачем, нельзя ему звонить, сказала я зданию Русского музея и подергала пятерку, не имеющую никакого, ни малейшего отношения к вчерашним событиям.
Мимо меня по каналу степенно двигалась одинокая треугольная льдина, покрытая грязным снегом. Это был уже прошлогодний снег. А вчерашний день удалялся по направлению к вечности с постоянной скоростью один час в один час, впрочем, нет, со временем что-то произошло: за сутки, кажется, уплыла неделя.
Льдина уплыла. Впереди, над Невским, вовсю злорадно рассиялось небо; судя по нему, нынче не рабочий четверг, а выходной, когда все устремляются на увлекательные загородные прогулки.
Наша комната в институте выходит окнами на юг и, конечно, сегодня нагреется так, что дышать станет нечем. Хорошо бы плюнуть на все, включая прошлогодний снег и пятерку, и поехать за город. Ходила бы одна по лесу Походишь тутновый, а потому не в меру старательный руководитель сектора Игорь кому-то пообещал: или мы сдадим отчет сегодня, или он наложит на себя руки. У него это называется «коллектив взял обязательство». Как он надоел, этот дурацкий отчет, все графики в котором нарисованы мной по принципу «три П»: пол, палец, потолокэто так Борис Иванович всегда говорит, наш начальник лаборатории.
Пока я думала про отчет, цифры чужого телефонного номера воровато наросли вокруг пятерки и в голове стало совсем мусорно и тесно. Самое лучшее все-таки было бы сесть в автобус и поехать на вокзал А отчет? А Игорь со своим обязательством? Хоть разорвись Не глядя по сторонам, я вошла в метро и спустилась на эскалаторе. Поезд терпеливо стоял у платформы с распахнутыми дверьми, я шагнула в вагон, и тут это случилось: я почувствовала удар, секунду мы стояли, разделенные дверью, ошеломленно уставясь друг на друга. И поезд тронулся.
Первое, что я почувствовала, придя в себя и убедившись, что никто в вагоне не обращает на меня ни малейшего внимания, точно и в самом деле ничего не произошло, так вотпервое, что я почувствовала, было облегчение. Это надо же: только что я все время зацеплялась за телефонные цифры, только что, на чем бы ни пыталась сосредоточиться, возвращалась и возвращалась ко вчерашнему дню, а теперь внезапно все сделалось просто и ясно, последняя глава отчета виделась, будто уже написанная, намеченные на сегодня дела расставились по часам, как фигуры на шахматной доске, а настроение сделалось оно сделалось просто хорошим, и в самом деле, Что, собственно говоря, случилось такое непредвиденное, а уж тем более трагическое? Сегодняшние переживания, если посмотреть в корень (а только так и нужно), в основном состоят из уязвленного самолюбиячувства очень неприятного, но, согласитесь, не смертельного; все, что ни делается, как говорят, к лучшему, правда?