Ну, вставай, парень, пора! раздался над ним знакомый голос старого горщика.
Черные, угрюмые, рудокопы тронулись друг за дружкой к поселку. Ивашка пошел следом. Впереди и позади кабальных шли рудничные мастерки.
В темнеющем небе зажглись первые звезды. Над казармой редкими витками тянулся дымокготовили ужин. Где-то поблизости в чахлых кустах в сумеречной тишине прозвучало ботало, одинокая буренка неторопливо брела к человеческому жилью.
Эх, и жизнь горькая! вырвалось у старика Данилки, и плечи его опустились еще ниже
День за днем потянулась маета подневольного рудокопщика Ивашки Грязнова. И каждый раз перед спуском под землю тоскливое чувство сжимало сердце горщика; из черного зева шахты всегда тянуло леденящим холодом. В эту темную сырую пропасть нехотя уходили люди. Ивашка огрубел, мускулы стали словно литыми; в лицо въелась порода, только бородка гуще закурчавилась да на лбу пролегли глубокие морщинки от дум. Ночами в тесной рабочей казарме в спертом воздухе рудокопы на короткое время забывались в тревожном сне. Многие бредили, и во сне не покидали их муки, тяжелый кашель колыхал грудь.
Ивашка приглядывался к горщику Даниле. Благообразен, терпелив старик. Он, как пень, оброс мохом, могучими узловатыми руками вцепился в землю.
Откуда ты? полюбопытствовал молодой рудокоп.
С Расеи беглый. Убийца, свою женку порешил и сюда на Камень хорониться прибег. Вот и ухоронился в демидовской могиле. Горюном стал! охотно поделился с Ивашкой старик. Речь его была спокойна, незлобива, а глаза ясные, как небо в закат.
За что ж ты ее? помолчав, спросил парень.
Бабу? За измену, не стерпело сердце, пролил кровь внапрасне!
И то дивно было Ивашке, что, неся расплату за кровь женки, никогда Данилка не клял женщин, не ронял про них грязных слов.
Женщина велика сердцем, а мужик перед ней слабодушен. Каждого человека мать родила. Разве можно хаять родную мать? Неуместно, парень, дурное слово про родимую плесть Бывает и такдобрая баба и телесной силой мужика превышает Скажу тебе один сказ
Старик приподнялся на жестком ложе.
Уральскую бабу не возьмешь ни силой, ни страхом. Ее вода не берет и зверь обходит. На Камне баба прошла великое горе и стала крепкой, особых статей человек. Когда-либо слышал про камскую Фелисату? Нет? Эх, жалость! Великая атаманша была, слухом наполнила горы
Горщик примолк, нахмурился, приводя в порядок мысли, и продолжал свою быль:
Давным-давно на лесном Усолье жил один поп, было то назад лет сто, а может, и поболе. Женился этот поп на своей работнице, из Орла-городка пошла она к нему в услужение. Девка была кремень, красивая, глазастая, а силы такой, что раз переоделась парнем да на бой с солеварами вышла. Тогда в Усолье по праздникам кулачные бои бывали. Пристала она к партии, которая послабей, и всех покрушила. Увидел это поп и прилип, женился на ней. Человеку все мало, бес его на ссору толкает, часто поп забижал женку. Только терпела-терпела Фелисата, да размахнулась и ушибла попика, угомонила навек. Ну, похоронили попа с честью, хотели было Фелисату взять, не далась, кто с такой силищей справится? Тут стрельцов пригнали, сонную забрали, посадили Что ты думаешь? Она, слышь-ко, в ту же ночь высадила ворота в остроге, сама ушла и всех колодников за собой увела. Вот тебе и баба!..
Данилка закопошился в своем тряпье, на стене качнулась его огромная лохматая тень. В оконный проруб заглянула робкая звездочка. Ивашка торопил:
А дале что?
Потерпи, дай помыслить. И снова зажурчала неторопливая речь горщика: В ту пору на Каме у самого Усолья стояла большая строгановская ладья. Села Фелисата с колодниками в ладью, отвезла их в Орел-город и отпустила на все четыре стороны. «Идите, братцы, промышляйте гулящим делом. Кладу вам завет: воевод и купцов хоть в Каме топите, а мужика не трогать! А кто мужика тронет, того не помилую!..» Сказала и ушла. А в Орле-городке подманила она двух сестер своих, девки могутные, в красе орлицы, перерядились парнями, раздобыли доброго оружия и стали по всей Каме-реке плавать А где, слышь-ко, узнает, что есть сильная баба или отважная девка, сейчас Фелисата к себе сманит. Так и собрала она большую да грозную шайку, баб с полсотни у ней было. Нашли они себе пещеры потайные, изукрасили персидскими коврами да дорогой утварью и положили промежду себя зарок, чтобы добычу делить поровну и в стан свой мужиков не пускать, жить без соблазну. Э, вон как!.. Что-то бок ломит, недужится мне, вздохнул старик и заворочался в своем логове.
Огонек в каганце то вспыхивал, то погасал. Робкая звездочка заметно отошла от оконного проруба. Ивашка сидел на жестких нарах, повесив голову.
Ну что загорюнился, бедун? Слушай дале! ободряюще сказал горщик и продолжал свою бывальщину: А в той поре, слышь-ко, из Сибири караван с царским золотом по Каме шел. Проведала о нем Фелисата и на легких стругах кинулась по следу. Под Оханском нагнала, перебила всех стрельцов, что с караваном шли. Из Оханска поспешила царским слугам помощь, Фелисата помощь отогнала, а оханского воеводу на берегу повесила. Забрала награбленное и ушла в свои потайные пещеры Пять годков бушевала Фелисата, ни купцу, ни царскому приставу ходу на Каме не было. Ежели кого начальство либо хозяева обижали, сейчас к ней шли. Она уж разбирала спор по всей правде. Одного князя как-то за обиду крестьянскую высекла розгами, а кунгурского купца, так того вверх ногами повесила. В Сарапуле вершил всем воевода один, ладился поймать ее. Все своим служакам, приказной строке, похвалялся: «Настигну да запру ее в клетку железную!»
Прослышала Фелисата похвальбишку воеводы и сама средь темной ночи наехала к нему. «Ну, запирай, говорит, посмотрю я, как ты с бабой один на один совладаешь».
А у воеводы от страха язык отнялся. Только потому, слышь-ко, она его и помиловала. Раз узнала она, что на Чусовой проявился лихой разбойник и себя за ее выдает. А разбойник-злодей этот больно простой народ обижал. Не стерпело ретивое, послала она к нему свою подручную: «Ой, уймись, лих человек, пока сердце мое злобой не зашлось». А подручная-то на беду была, слышь-ко, красавица писаная, пышная да синеокая. Разбойник не пожалелобидел девку. Тут и поднялась сама Фелисата, повела за собой бабью вольницу и вызвала его на открытый бой. На Чусовой они и дрались. Два дня крепко бились, вода заалела от крови; на третий день одолела она злодея. Тогда собрала на берегу всех крестьянишек, кому разбойник обиду нанес, велела принести на широкий луг большой чугунный котел, связала поганца и живьем сварила его в том котле. И стали все ее бояться и уважать. И я там, слышь-ко, у ней был, мед пил, по усам текло и в рот перепало! неожиданно оборвал свою байку старик и улыбнулся глазами. Чур, меня ко сну клонит, старые кости гудят
Стой, погоди! схватил за руку горщика Ивашка. Не увиливай, скажи, что стало с Фелисатой-девкой?
Что, хороша баба? ухмыльнулся Данилка и огладил бороду. Людская молва сказывает, под старость покаялась девка, в Беловодье ушла, там монастырь поставила и сама игуменьей стала. Другие гуторят, на Волгу ушла, Кама тесной ей показалась. А кто знает, что с ней? Может, и сейчас жива, такие могутные, слышь-ко, по многу веков живут Ага! кивнул старик. Ишь ты, сверчок заиграл!..
Он улегся, укрылся тряпьем и быстро отошел ко сну, а Ивашка все сидел, думал, на сердце его кипела неуемная ненависть к Демидовым, искала выхода. Огонек мигнул и угас, в подполице заскреблась мышь, а думки, как тучки, бежали одна за другой, тревожили сердце. Полночь. На заводе ударили в чугунное било. Звук, как тяжелый камень, упал во тьму, и от края до края ее побежали круги За оконным прорубом задернулся синий полог неба. Из темных углов казармы вылезли неясные тени. Горщик отвалился на спину и уснул
2
Горюн Данилка занемог, старость да каторжная работа сломили крепкую, неподатливую кость. Горщик слег, не вышел на работу. Приказчик Селезень доложил о том Никите Акинфиевичу. Демидов нахмурился, сам наехал в рабочий закуток. Горщиков выстроил в ряд. Хозяин пытливо оглядел их.
Притащить Данилку!
Два досмотрщика приволокли старика. Горщик опустился перед хозяином на колени.
Почему на работу не вышел? грозно спросил Никита.
Старик покорно склонил голову, прошептал запекшимися от жара губами:
Хворь одолела, хозяин. Из сил выбился, видно, остатние отошли Ох, смертушка
Не притворяйся, старый оборотень! прикрикнул заводчик. Ката сюда!
Данилка прошептал:
Бога побойся, хозяин! Хвор я и немощен Глаза старика были печальны, видскорбный.
Демидов не отозвался. Заложив руки за спину, он не спеша прошелся перед фрунтом работных.
Построить улицей, да по вице каждому! кивнул Никита Селезню.
Ивашка стиснул зубы, однако вместе с горщиками построился в «улицу». Во двор въехала телега, нагруженная доверху лозняком. Рядом с ней шествовал заводский катплечистый варнак с дикими глазами. В недавнюю пору привез его Демидов из отцовской вотчины Тагила.
«Пусть привыкают к демидовским обычаям, рассудил Никита Акинфиевич. Холоп да беглый только боя и страшится!»
Глядя на ката, молодой горщик весь затрепетал. Рудокоп, сосед по забою, незаметно сжал Ивашке руку, шепнул:
Ты, парень, не трепещи. Обвыкай! Против силы не супротивься. А будешь идти поперекребра поломают! Он угрюмо поглядел на Ивашку, на его чумазом лице блеснули белки глаз.
Не буду я бить! тихо, но решительно отозвался молодой горщик. Пусть лучше убьют, а псом не буду!
Ну и убьют. А ты тише!.. предупредил рудокопщик.
Кат схватил Данилку за шиворот и одним махом сорвал ветхую, рваную рубаху; он легко вскинул старика себе на плечи и подошел к хозяину.
Рудокопам дали по лозе. Селезень, вручая вицу, поучал:
Бей наотмашь от всей силы! Недобитое сам примешь на свою спину.
Начинай! нетерпеливо крикнул Никита и захлопал в ладоши: Раз-два раз-два
Медленно ступая, кат пошел по живой улице. Угрюмо опустив глаза, горщики друг за дружкой наотмашь опускали вицы на костлявую спину старика. Она мгновенно очертилась белыми рубцами; они бухли, наливались кровью.
Старый Данилка незлобиво крикнул товарищам:
Умираю, братки, не выдержу!..
Никто не отозвался. Безмолвствовал и Грязнов. Только сердце его гулко билось в тишине, словно рвалось на волю. Чем ближе размеренный шаг ката, тем сильнее стучит сердце.
Рядом послышалось сопение, медленный шаг ката оборвался подле Ивашки. Кат злобно глянул горшику в лицо:
Ну, что не бьешь? Не задерживай!
Не буду! Пошто над стариком издеваетесь? истошно закричал парень и бросил вицу под ноги кату.
Полуобнаженный старик с поникшей головой вдруг ожил и простонал:
Бей, Иванушка! Мне все едино, а тебя жаль
На лбу у молодого горщика выступил пот. Не помня себя, он рванулся вперед, но тут дюжие приказчики схватили его за руки.
Пусти, пусти! кричал Ивашка. Все равно не дамся!
Демидов подошел к нему и, не повышая голоса, сказал:
Не даешься, супостат? Петухом запоешь! Двести всыпать!..
Схваченный, зажатый в сильных руках, горщик задыхался от переполнявшей его злобы к хозяину. Он рвался из крепких рук; сильный горщик тянул за собой приказчиков
Между тем стоны старика становились все глуше и глуше. Когда кат вернулся тем же медленным, степенным шагом обратно по живой улице, Данилка лежал на его спиненеподвижный, молчаливый.
Палач положил тело у ног заводчика.
Никак не выдюжил! удивился тот. Отошел, ишь ты! покрутил головой Никита и перекрестился: Прости, Господи, его тяжкое ослушание А парня проучить хлеще. Я из него вольный дух вышибу
Ивашку вскинули на спину ката и повязали руки-ноги. Дюжие приказчики придерживали его.
Не от боли, от жгучей обиды зашлось сердце горщика: свои работные хлещут. Он вспомнил былые Данилкины наказы: «Тут, братик, слышь-ко, за каждую противность бьют, поучал старик. Ежели доведется тебе, распусти тогда тело. Пусть дряблится, как кисель»
Провели раз по живой улицеИвашка помнил все. Второй пошливокруг заволоклось туманом. В третийпарень обомлел. Бесчувственного, его бросили на истоптанную землю.
Водой отлить! скомандовал Демидов. Этот еще молод, оберечь надо, для шахты надобен
Приказчики отлили Ивашку, привели в чувство. Никита пригрозил рудокопщикам:
Вот куда болезнь влечет! У меня чтобы хвори не было!
Горщик Грязнов после боя на третий день поднялся и по приказу Селезня спустился в шахту. К телесной боли прибавилась и душевная. Узнал рудокопщик: замученного Данилку кат сволок за ноги в перелесок и зарыл без домовины, без креста в землю.
Ровно пса! сокрушался Ивашка.
В темные ночи тайком он сладил восьмиконечный крест и водрузил его на могиле друга. Горшик поклонился праху Данилки и затаил еще пуще злобу на хозяина.
3
Однажды к Ивашке в забои перевели рослого парня.
Робь, да сторожко! предупредил его он.
Парень молча бил породу. Ни слов, ни песен у обоих не находилось. Так прошла неделя, горщик стал привыкать к молчаливому парню И тут стряслась напасть: тюкнул сосед в породупод кайлом зашумело, оторвалась грузная глыба и осела рядом с горщиком, чуть не придавила его. Обозленный Ивашка поднялся, крепко зажал в руке кайло, подполз к неосторожному рудокопу.
Ты что ж, удумал захоронить меня тут? в его голосе кипело раздражение. Он подобрался к рудной осыпи. Из-за нее высунулась лохматая голова, на густо вымазанном землей лице блеснули большие глаза.
Ахти, грех какой! тонко выкрикнул парень.
Эй, берегись, ожгу! сердито закричал Ивашка и сгреб парня за грудь. Кровь ударила в лицо горщика: «Девка! ахнул рудокоп и присел на глыбу. Как же так?» Он во все глаза с изумлением глядел на молодку. Как только он на заметил раньше! Лицо у молодки круглое, волосы светлые, перемазанные рудой, плечи широкие. Крупна и красива девка.
Да как ты тут появилась? Уж не оборотень ли? нахмурился горщик.
Ну что я теперь делать буду? Куда укроюсь? загорюнилась девка, и по ее щекам покатились крупные слезы.
Ивашка присел рядом с ней, заглянул в ее большие глаза, угадал тревогу. Сердце его отошло. Он положил ей на плечо руку и задушевно сказал:
Ты, девка, не бойся! Поведай, кто ты? Уж не Фелисата ли?
Рудокоп впился взором в сероглазую и вдруг поверил в сказку: «Уж не про нее ли сказывал старый горщик Данилка?»
Нет, не Фелисата. Аниска я!
Так! тяжко вздохнул горщик, но волнение не покидало его. Что за горе-беда загнали тебя под землю, в темь кромешную?
Ох, не спрашивай про мое горюшко! Девка притихла, утерла слезы. Известно, бабья доля! Сирота я, а дядья житья не давали, понуждали замуж за старого. Порешила я лучше живой в могилу, чем со слюнявым век вековать!
Как червоточинка, в сердце Ивашки просочилась внезапная ревность.
Аль дружка заимела? волнуясь, спросил он.
Ой, что ты! Никого в целом свете! с жаром отозвалась она и придвинулась ближе. Христом молю тебя, не губи меня! Никто тут не догадывается, кто я!
Не бойсь! уверенно сказал Ивашка. В обиду не дам и про все смолчу.
Огонек погас, и они долго сидели во мраке, вспоминая зеленый лес и вольную жизнь.
С этой поры у них началась тайная дружба, работали они в забое вдвоем спорко. Нередко после работы они вылезали нагора и ложились на камни, любуясь лесами, понизью, среди которой прихотливо вилась Кыштымка. От дневного жара камень был еще теплый, и воздух ласкал лицо. За дальними озерами в тайгу погружалось солнце, небо пылало пожаром. Устремив взор в безбрежную даль, они жадно дышали и не могли надышаться живительным запахом полевых трав и цветов. Никто не мог бы и помыслить, как жарко бились их сердца. По-иному теперь смотрела в прорубь окна темно-синяя ночь. Знакомая яркая звездочка в обычный час проплывала мимо, струилась голубым светом, проникала до самого дна человеческой души. И лес стал иным, дышал ароматом в окно.
Через каждые полчаса у заводских ворот караульщик отбивал время в чугунную доску, и теперь Ивашка ждал с нетерпением часа, чтобы побыть вместе с Аниской.
Над землей пролетел знойный июль, среди жмурого леса на елани пышным ковром цвели мятлик, медунка, багульник, звери хлопотливо бродили с выводками. Над долинами струился золотистый свет. Все радовалось жизни; радость, скупая и робкая, проникала даже под землю. Аниска часто вздыхала и задумывалась.