В драке сцепясь, выкатились на лестницу. Потом на крыльцо. Оттуда на улицу. Сбежался народ поглядеть, как бьются персоны знатные. Обер-камергер да генерал-прокурор!
Почто смиренно стоим? заволновался какой-то ярыга. Не видите, что высокий Сенат бьют?.. Эй, гвардию сюды!
Каку им гвардию, отвечала толпа со смехом. Дерутся-то они, видать, партикулярно. По нуждам собственным Тута поношения высокому Сенату нетути! Пущай колотятся, оно же занятно!
За ярыгу вступились двое, подбили нищего. А за нищего уже десять влезло. Потом и все, кто стоял стороной, в одну кучу свалились, не разбирая кто кого, и тут пошла такая веселая работа, что куда голова твоя, а куда шапка Петька Сумароков не удержался: тоже в схватку вошел, кулаком работая.
Ты Ваньку, Ваньку бей! азартовал Ягужинский. Коли ты Ваньку собьешь, я тебе Аньку-младшую с потрохами отдам
А князь Иван в коляску свою заскочил, Иогашка Эйхлер ему паричок с земли поднял, помог отряхнуться.
Посватались мы к чертям, теперь посватаемся к ангелам Эй, везите меня прямо в дом Шереметевых на Никольскую!..
Ангел Наташа сиротою жила. Знаменитый фельдмаршал граф Борис Шереметев породил ее на старости от вдовы Нарышкиной, а вскорости «скончал живот свой». В долгах и в славе! Затем и мать Наташина вином опилась, умерла в горячечной потрясухе. Дом богатой сироты ломился от женихов. Ревела по вечерам музыка. Пялились на Наташу мамки да свахи. Но девочка вдруг заявила братьям:
Высокоумная! А чтобы не было на мне слова худого да поносного, заключаю себя в одиночестве. Веселье еще будет поспешу-ка я скуки попробовать!
И затворилась: читала, алгеброй занималась, шила, сочиняла песни, рисовала и чертила из геометрий разных. Два года так! Не могли ее выманить, чтобы под венец увести
Однажды постучались к ней в комнаты:
Братец Петр Борисыч вас до себя просят
Вздохнула тут Наташа, закрывая готовальню. Явилась.
Графинюшка, сказал ей братец Петя, а вот князь Иван из славного дому Долгоруких честь оказал: твоей руки просит
Наташа посмотрела на свои детские ручонки в красках они, в туши да в заусеницах. И застыдилась:
Ни к чему сие. Мне ли до утех любовных?
Брат круто повернулся на каблуках, чтобы уйти. А в ухо сестрице успел шепнуть: «Дура соглашайся!» Молодые остались одни. Долгорукий стянул с головы громадный парик-аллонж:
Гляньте на меня, Наталья Борисовна: ведь я курчавый!
Ой и правда, засмеялась Наташа. Да смешной-то какой вы, сударь, без парика бываете
Ангел Наташенька, позвал ее князь Иван. Посмотри же еще разок на меня Неужто не нравлюсь тебе какой есть?
Посмотрела она. Стоял перед ней генерал-аншеф и полка гвардии Преображенской премьер-майор. Горели на нем ботфорты, блистала каменьями шпага, сверкал на поясе золотой ключ обер-камергера. И все это в двадцать лет Куртизан царя!
Наташа, признался Иван, беря ее за руку, свадьбу день в день с царской играть станем Я неладно жил до тебя. Блудно и пьянственно. Ты и сама про то ведаешь. Однако не бойся: я тебя не обижу. Мы с тобой хорошо жить будем Веришь ли?
Наташа ответила ему взглядом чистым, как у ребенка:
Отчего же не верить, коли ты говоришь? Хорошо так хорошо, а плохо так плохо Истинно ведь так?
Вернулась затем к себе, раскрыла любимую готовальню:
Боже, всем мил князь Иван Только зачем при дворе состоит царском? Уехали бы в деревню, вот рай-то где!
А в древнем, как сама Русь, селе Измайлове все по-старому. Божницы и киоты, дураки и дуры, заутрени, шуты гороховые, клопы, тряпье, грязь, вонища (тут «гошпиталь уродов»). И рыгает сытая вороватая дворня, икают вечно голодные фрейлины
С утра до ночи валяются на постелях две сестры Прасковья да Екатерина Иоанновны, дочери царя Иоанна Алексеевича. Прасковья, та уже совсем из ума выжила: под себя ходить стала, левую ножку волочит, плетется по стеночке. Иногда вдруг за живот схватится, возрадуется:
Ой, понесла, понесла Вот рожу! Сейчас рожу!
Дура дурой, а в девичестве не засохла: еще при Петре, суровом дяденьке, привенчала к подолу себе вдовца-генерала Дмитриева-Мамонова, с ним и жила тишком. А сестрица ее, Екатерина Иоанновна, та все больше хохочет и наливками упивается. От мужа-то своего, герцога Мекленбургского, который лупил ее как сидорову козу, она с дочкой давно удрала теперь на слободе Немецкой туфли в танцах треплет. «Дикая герцогиня» так прозвали ее в Мекленбурге. От пьянства, от распутства герцогиня Екатерина распухла, разнесло ее вширь. Хохочет, пьет да еще вот дерется как мужик, кулаками, вмах А что с нее взять-то? Ведь она дикая
Феофан Прокопович гость в Измайлове частый и почетный. Забьется в угол хором, горбоносый и мрачный, посматривает оттуда на разные комедийные действа Вот и сегодня тоже.
«О, свирепый огнь любви!» сказала прекрасная Аловизия. «О, аз вижу земной рай!» отвечал маркиз Альфонсо. «Я чаю ад в сердце моем». «Хощу любити и терпети», провыл маркиз (треснуло тут что-то это фрейлина раскусила орешек). «Хощу вздыхати и молчати». «Прости, прекрасная арцугиня», отвечал маркиз (а рядом с Феофаном кто-то с хрустом поспешно доедал огурчик соленый). «Прошу, сказал маркиз, изволь выразуметь». «Чего вы изволите?» удивилась прекрасная Аловизия. «А что вы говорить хощете?..»
Веселая комедия «Честный изменник, или Фридрих фон Поплей и Аловизия, супруга его» закончилась. Феофан Прокопович крякнул, потянул за шнур кисет с часами. Тянул-тянул-тянул, но часики не вытягивались. Так и есть: обрезали. От часов остался один лишь шнурок на память вечную неизбытную Ах, так вас всех растак! Стуча клюкою, косматый и лютый, встал непременный член Синода перед Дикою герцогиней Мекленбургской:
Голубка-царевна, уж ты не гневайся. Токмо опять обшептали меня людишки твои. Кой раз смотрю у вас материи комедийные и по вещам одни убытки терплю. Плохо ты дерешь свою челядь
Ближе к вечеру вздохнули у ворот запаренные кони, девки припали ртами к замерзшим окнам оттаивали дырки для глаза:
Батюшки, красавчик-то какой Охти, тошно мне!
Сбросив в сенях плащ, залепленный снегом, легко и молодо взбежал наверх граф Рейнгольд Левенвольде посланник курляндский и камергер русский. Разлетелся нарядным петухом перед герцогиней, ногою заметал мусор, тыкалась сзади тонкая шпажонка.
Миленькой сладкой-то, пищали по углам девки.
Пахло в закутах водкой и потом. Пьяные лакеи храпели под лавками. С полатей соскочила слепая вещунья вдова матросская.
Сказывай паролю мне! крикнула. Не то из ружья бабахну!
Никитишна, велела ей герцогиня, а ну приударь-ка!
Старуха, вихляясь, пустилась в пляс. Крутились нечистые лохмотья ее, посол кланялся, а Дикая смеялась. Провела она гостя во фрейлинскую. Полунагие, вприжимку одна к другой, лежали фрейлины. С просыпу терли глаза. Одна из них (совсем еще ребенок) громко заплакала Герцогиня залучила посла в свои покои, завела разговор с ним семейный:
А что сестрица моя на Митаве? Пишет ли вам?
Левенвольде передал на словах: не лучше ли, сказал посол, Анне Иоанновне самой приехать на свадьбу царя в Москву, чтобы подарки иметь, но разрешат ли ей выехать из Митавы господа верховные министры, которые очень строги и денег не дают больше
Мекленбургская дикарка погрозила красавцу пальцем:
А вы, граф, все шалите? Говорят, с Наташкой Лопухиной?
Пальчиком, осторожно, Левенвольде стукнул ее по груди.
Пуф-пуф, сказал он, играючись
Выехал из села уже за полночь. При лунном свете достал даренный впопыхах камень. Присмотрелся к блеску граней:
Дрянь! и выбросил любовный дар за обочину
Вот из этого села Измайлова, словно из яйца, давно протухшего, и вылупилась герцогиня Анна Иоанновна, что сидела, словно сыч, вдали от России на Митаве Странная судьба у вдовицы!
Брак Анны был «политичен» и выгоден Петру I. Герцог же Курляндский, прибыв в Петербург для свадьбы, словно ошалел от обилия спиртного. Так и заливался русскими водками! Но едва не погиб от трезвой воды: такая буря была, такой потоп от Невы, что избу с новобрачными понесло прочь от берега едва спасти успели. Наконец, отгуляв, молодые тронулись на свое герцогство на Митаву. Но отъехали от Петербурга только сорок верст: здесь, возле горы Дудергоф, молодой муженек Анны Иоанновны дух спиртной из себя навеки выпустил
И повезла она покойника к его рыцарям, а там, в Митаве-то, ее и знать никто не желал. Шпынять стали. Хотела уж домой ехать. Но из Петербурга ее удержали: «Сиди на Митаве смиренно!»
Да так и засиделась, пока рыцари к ней не привыкли. Без малого двадцать лет! Вернее, не сидела она, а лежала. Вечно полураздетая, на душных медвежьих шкурах часами Анна Иоанновна лежала на полу, предаваясь снам, мечтаниям и сладострастью.
Глава седьмая
Глушь и дичь над Митавой («дыра из дыр стран не токмо Европских, но и ориентальных»). Краснея битым кирпичом, присел в сугробах древний замок курляндских герцогов. Уродливые львы на гербовых воротах, да ветер с Балтики мнет и треплет над крышею оранжево-черный штандарт.
Тишина мгла запустенье скука
Забряцал вдали колоколец, и паж Брискорн выбежал на чугунное крыльцо. Холеные лошади подкатили к замку возок. Из полсти его высунулась костлявая рука в серебристой перчатке (сшитой из шкур змеиных). На ощупь рука отстегнула заполог. Брискорн подбежал резво и покрыл поцелуями эту змеиную руку.
Отто Эрнст, славный барон Хов фон дер Ховен, потомок палестинских крестоносцев, ландгофмейстер Курляндии, зашагал прямо к замку. Пунцовый плащ рыцаря стелился по снегу, а на плаще герб господень среди трех горностаев. Стальные ребра испанского панциря круто выпирали из-под кафтана барона.
Что делает герцогиня, мой милый мальчик?
Она убирает волосы, ответил паж, ласкаясь к рыцарю.
В прихожей замка, увешанной кабаньими головами, жарко стреляли дрова в громадных каминах. За карточным столиком два камер-юнкера герцогини Кейзерлинг и Фитингоф лениво понтировали в шнип-шнап. Вскочили, загораживая двери:
В покои нельзя. Ея светлость убирает волосы
Но ударом ноги, бряцавшей шпорою, барон уже распахнул половинки дверей, и хвост плаща, сырой от снега, медленно втянулся за ним во внутренние покои Анна Иоанновна сидела перед зеркалом; багровое мужеподобное лицо герцогини было густо обсыпано рисовой мукой, которая заменяла ей (ради экономии) пудру; сейчас она прицепляла к вискам покупные рыжие букли. Фон дер Ховен заговорил с нею властно:
Великая герцогиня! До каких же пор вы будете испытывать терпение благородного курляндского рыцарства? Зачем вы посылали своего камер-юнкера Бирена в Кенигсберг? Этот выползок из конюшен герцога Иакова снова подтвердил свое подлое низкое происхождение
Не пугайте меня, барон. Что опять с ним случилось?
Бирен опозорил ваше светлое имя В непутном доме, с непотребными женщинами он проиграл ваши деньги, был пойман на грязной игре в карты и теперь сидит в тюрьме Кенигсберга!
Черные, как жуки, глаза Анны Иоанновны быстро забегали; даже сквозь слой муки проступили резкие корявины глубокой оспы.
Правда, усмехнулся барон, Бирен пытался не называть своего имени, дабы поберечь вашу честь, герцогиня
Но? повернулась Анна Иоанновна резко.
Но, увы, смотритель Кенигсбергского замка знавал Бирена еще по университету, когда тот предавался ночным грабежам и воровству. И вот теперь Бирена каждый день лупцуют палками. За старые грехи и за новые! Но бьют его, ваша светлость, не как студента, а как вашего камер-юнкера. Прусский король скряга известный, за грош удавится, и он не выпустит Бирена, пока не получит сполна штрафы за все грехи Бирена
Анна Иоанновна тупо смотрела в зеркала перед собой:
Вы всегда были так добры ко мне, барон
Нет! возразил фон дер Ховен. На этот раз я не дам ни единого талера. Выручайте, герцогиня, своего куртизана сами. А не выручите курляндское дворянство будет только радо избавиться от человека, который пренебрегает вашим высоким доверием.
Нога ландгофмейстера быстро согнулась в жестком скрипучем ботфорте, он рыцарски приложил к губам край платья герцогини и направился к дверям, волоча за собой шлейф плаща.
И никогда! сказал с порога. Никогда, пока я жив, ваш камер-юнкер Бирен не будет причислен к нашему рыцарству
В вестибюле замка, погрев зад у камина, фон дер Ховен обратился к Фитингофу и Кейзерлингу:
Я говорил при герцогине нарочно громко, чтобы вы, молодые дворяне, слышали мою речь и сделали вывод, достойный вашего древнего благородного происхождения
Паж Брискорн уже откинул заполог у возка.
Мое милое дитя, сказал ландгофмейстер и с отцовской нежностью потрепал мальчика по румяной щеке; лошади тронули
В замке снова наступила тишина. Фитингоф с треском перебрал в пальцах колоду испанских карт, шлепнул ее на стол.
Мы с тобою, Герман, всегда играли честно.
Всегда, дружище, ответил Кейзерлинг.
Но между нами, оказывается, сидел опытный шулер Мы только камер-юнкеры, но Бирен этот лезет в камергеры!
Для этого Бирен имеет оснований более нашего
Фитингоф потянулся за шляпой:
Я не стану более служить светлейшей Анне, которая не желает иметь честных слуг А ты, Герман?
Не сердись: я остаюсь здесь на Митаве!
Прощай и ты, вздохнул Фитингоф. Я поеду служить курфюрсту бранденбургскому или королеве шведской На худой конец, меня примет Август Сильный в Дрездене или в Варшаве. Мы, курляндцы, не последние люди в Европе, ибо умеем отлично служить любым повелителям мира сего Прощай, прощай!
Тем временем Анна Иоанновна стерла с лица муку рисовую, вырвала из прически букли и, заголив рукава, словно перед дракой, толкнула низенькие боковые двери. Потайной коридорчик вывел ее в соседние покои, где селилось семейство Бирена. В детской комнате, возле колыбели, Анна Иоанновна расстегнула лиф тесного платья и дала грудь младенцу. Кормила маленького Бирена Карлушу, как выкормила перед тем еще двух. А чтобы злоречивых наветов не было, женила Бирена на уродке, неспособной к материнству. Теперь герцогиня детей рожала, а Биренша под платьем подушки носила, притворяясь беременной
Покормив младенца, герцогиня проследовала далее. Бенигна Готлиба, жена Бирена, урожденная Тротта фон Трейден, сидела на двух подушках. Маленькое, хилое, безобразное существо. Два горба у нее спереди и сзади. И лицо в красных угрях, глазки слепые, белесые. Такую-то жену и надо Бирену, чтобы не польстился он жить с нею любовно Бенигна стихла, завидев герцогиню.
Ну, сказала ей Анна Иоанновна, ты уже все знаешь. Да не жмись заранее: бить на сей раз не стану Где у вас штатулка моя бережется?
Герцогиня выбрала из шкатулки драгоценности. И свои девичьи дома Романовых, и мужнины короны Кетлеров, и биренские рода Тротта фон Трейден. Замухрышка-горбунья не пошевелилась. Тогда Анна Иоанновна прицелилась глазом и вынула из ушей ее серьги. Бенигна сама сняла с себя кольца, чем растрогала сердце Курляндской герцогини.
Даст бог, сказала Анна, верну тебе все сторицей. А сейчас не бывать же твоим детям сиротами!
После герцогини явился к Биренше веселый Кейзерлинг. Дружески потрепал горбунью по костлявому плечу:
Не плачь, Бенигна: когда одного мужчину любят две женщины сразу, такой мужчина не пропадет даже в замке Кенигсберга!
А как безжалостен! всхлипнула горбунья. Уже не студент, ему под сорок. Но стоит отъехать от замка, и он сразу вспоминает грехи своей юности. Пожалел бы детей, если презирает меня
Ну, милая Бенигна, засмеялся Кейзерлинг, о детях ты не должна беспокоиться О! Что я вижу? В ушах остались только дырочки? Прости, Бенигна, я тебя тоже ограблю!
И нагло отстегнул от пояса жены Бирена ключ.
Зачем тебе? спохватилась женщина. Отдай мне ключ!
Кейзерлинг с издевочкой шаркнул перед ней туфлей:
Ваши конюшни в Кальмцее маленькие, но славятся своими лошадьми. Я до вечера возьму у вас жеребца. Так нужно! Поверь: я тоже хочу помочь тебе и твоим детям!
На лесистой окраине Митавского кирхшпиля Вирцау, заслоненная от нескромных взоров навалами камней, приткнулась к озеру мыза фон Левенвольде. Две старенькие пушки с ядрами в пастях извечно глядят на дорогу с угрозой. Скрипит на въезде в усадьбу виселица: крутятся на ней под ветром, вывернув черные пятки, висельники рабы господ Левенвольде. А под виселицей плаха, на которой отсекали левую ногу беглецам, и плаха черна от крови.
Сейчас на мызе, в окружении книг и собак, рабов и фарфора, отшельником проживал Карл Густав Левенвольде лицо в курляндских хрониках известное. Недолго он пробыл фаворитом овдовевшей Анны Иоанновны и с умом (он все делал с умом) уступил Бирену любовное ложе. Зато убил двух бекасов сразу: сохранив приязнь герцогини, он приобрел и дружбу Бирена.