Революция - Дженнифер Доннелли

Дженнифер Доннелли

Ад

1.

Кто умеетпишет музыку.

Кто не умеетдиджействует.

Например, Купер ван Эпп. Вот он, пританцовывает в центре своей комнаты, занимающей весь пятый этаж дома на Хикс-стрит, пытается свести какой-то кошмарный трип-хоп с треком Джона Ли Хукера на аппаратуре за двадцать штук баксов. Понятия не имея, как ей пользоваться.

 Вот это круть, чуваки!  кричит он.  Мемфисский блюз на новый лад!  Он отвлекается, чтобы налить себе второй утренний скотч.  Два времени в одном, как если Бил-стрит перенести к нам в Бруклин! Прикиньте: тусишь такой на чьей-то хате, куришь на завтрак «Кент», запиваешь бурбоном, а рядом Джон Ли с гитарой Только знаете, чего нам сейчас не хватает?

 Голода, болезней и отсутствия перспектив,  говорю я.

Купер сбивает свою шляпу-поркпай на затылок и ржет. На нем старый жилет от костюма-тройки, надетый поверх майки. Ему семнадцать, он белокож словно ангел, богат как бог и косит под блюзмена из дельты Миссисипи. Получается неубедительно и придурковато.

Я продолжаю:

 Нищета, Куп. Вот чего тебе не хватает. Из нее рождается блюз. Только тебе слабо. Ты же у нас наследник акулы капитализма.

Идиотская улыбка сползает с его лица.

 Анди, ну чего ты вечно ломаешь мне кайф? Чего ты вечно такая

Симона Кановас, дочка дипломата, перебивает:

 Да забей, Купер. Сам знаешь, чего она.

 Это все знают,  встревает Арден Тоуд, дочка кинозвезды.  И все уже забили.

Я не обращаю внимания.

 А ещеталант. Без него никуда. У твоего Джона Ли Хукера таланта было немерено. А ты разве пишешь музыку, Куп? Или хотя бы играешь? Ты же просто миксуешь то, что делают другие, и выдаешь этот компот за собственное творчество.

Купер мрачнеет и кривит губу.

 Ты в курсе, что ты страшная язва?

 Да, я в курсе.

Истинная правда. Мне нравится наезжать на Купера. Нравится его обламывать. Это удовольствие круче вискаря, который хлещет его отец, и забористей травы, которую дует его мать. Потому что пусть всего на пару секунд, нокому-то тоже больно. Эту пару секунд мне не так одиноко.

Я беру гитару и наигрываю первые ноты знаменитой «Boom Boom» Хукера. Выходит слабенько, но эффект производит что надо. Послав меня куда подальше, Купер сваливает из комнаты.

Симона морщится.

 Жесть, Анди. Он же такой ранимый!  Она вскакивает и выбегает следом за ним. Арден тоже уходит.

На самом деле Симоне плевать на Купера с его ранимостью. Просто она боится, что он отменит утреннюю тусовку в пятницу. Она не заходит в класс, предварительно не бахнув. Как и остальные. Всем надо что-то в себя влить, прежде чем переступать школьный порог. Иначегруз чужих ожиданий в два счета раздавит нас в лепешку.

Я сворачиваю «Boom Boom» и начинаю играть «Tupelo». Никто не слушает.

Предки Купера свалили отдыхать в Кабо-Сан-Лукас. Домработница бегает открывает окна, чтобы проветрить прокуренную квартиру. Мои одноклассники меняются айподами с ценными треками. Никто из нас не интересуется попсовыми хитами из списков «Топ 100»это фигня для меломанов из безымянных государственных школ. А мы учимся в школе Св. Ансельма, самой крутой в Бруклине. Так что мы особенные. Уникумы. Юные гении. Все как один. Наши учителя наперебой осыпают нас такими эпитетами, а родители платят по тридцать тысяч в год, чтобы это услышать.

Наш выпускной годвесь про блюз. Еще это год Уильяма Берроуза, балканского соула, немецких контртеноров, японских девочковых групп и музыки «новой волны». Это не случайная подборка. Все, чем мы занимаемся, неслучайно. Чем загадочнее наши вкусы, тем очевиднее наша гениальность.

Я сижу, мучаю «Tupelo» и прислушиваюсь к обрывкам разговоров:

 на самом деле в тексты «Флок ов Сигалз» невозможно въехать, если рассматривать их вне метапрозаической парадигмы

 с Пластиком Бертраном все ясно, как только врубишься, что он пост-иронический нигилист

 знаешь, вообще вся «новая волна» черпает смыслы в своей изначальной бессмысленности. Тавтология, замечу, умышленная

 Wasnt that a mighty time, wasnt that a mighty time

Я поднимаю взгляд. На другом конце дивана сидит известный красавчик из Слейтера, другой бруклинской школы. Допев строчку из «Tupelo», он придвигается ближе, пока не касается меня коленом, и комментирует:

 Неплохо.

 Спасибо.

 Чего, в группе лабаешь?

Я продолжаю играть опустив голову, и он решает, что пора наглеть.

 Это что у тебя?  спрашивает он, наклонившись совсем близко, и тянет меня за красную ленту, которую я ношу вокруг шеи. На ней висит серебряный ключ.  Ключик к твоему сердцу?

Мне хочется убить его за то, что он коснулся ключа. Хочется наговорить слов, которые разорвут его в клочья, но слова пересыхают у меня в горле, так что я просто поднимаю рукуправую, в кольцах с черепами,  и сжимаю кулак перед его носом.

Он отпускает ключ.

 Ну извини.

 Не трогай,  говорю я.  И вообще отвали.

 Да ладно, ладно. Успокойся, психованная какая-то  Он отодвигается.

Я убираю гитару в чехол, прячу ключ обратно под рубашку и ищу выход. Дверь. Пожарную лестницу. Окно. Что угодно. Когда я прохожу через гостиную, чья-то рука ложится мне на плечо.

 Пойдем, уже четверть девятого.

Виджей Гупта. Президент клуба отличников, команды риторики, шахматного клуба и Генеральный секретарь школьной модели ООН. Волонтер походной кухни для бездомных, благотворительного образовательного центра и Американского общества защиты животных. Стипендиат Института Дэвидсона, кандидат в стипендиаты Президентской программы, победитель поэтического конкурса Принстонского университета. К сожалению, он не умирает от рака.

А вот Орла Макбрайд одно время умиралаи не преминула написать об этом в своих заявках на прием в колледж, так что ее досрочно приняли в Гарвард. Химиотерапия, облысение и выблевывание желудка по частям оказались весомее, чем весь набор достижений Виджея. Его, правда, поставили в список ожидания, но ему все равно приходится таскаться в школу, как всем.

 Я не пойду.

 Чего так?

Я молчу.

 Что случилось-то?

Виджеймой лучший друг. В последнее времяединственный мой друг. Понятия не имею, почему он до сих пор не забил. Иногда мне кажется, что яочередной его благотворительный проект, вроде убогих псов, которых он подкармливает в приюте.

 Да ладно тебе, Анди,  говорит он.  Пойдем! Тебе же план сдать надо, а то Бизи тебя выпрет. Двоих уже вытурили в прошлом году за то, что они протупили с выпускными работами.

 Знаю. Но я никуда не пойду.

Виджей хмурится.

 Ты утренние таблетки пила?

 Да.

Он вздыхает.

 Ладно, увидимся.

 Увидимся, Ви.

Покинув гнездо ван Эппов, я спускаюсь на Променад. Идет снег. Я усаживаюсь на скамейку с видом на магистраль, некоторое время рассматриваю Манхэттен, потом достаю гитару. Я играю несколько часов, пока руки не дубеют от холода. Пока не срываю ноготь, запачкав струны кровью. Пока пальцы не начинают болеть так сильно, что я забываю про свою настоящую боль.

2.

Джимми Башмак смотрит, как мимо нас старательно вышагивает малыш, прижимая к себе плюшевого Гринча.

 В детстве я верил всему, что мне вешали на уши,  говорит Джимми.  В Санта-Клауса верил, в пасхального кролика В привидений. И в Эйзенхауэра.  Он отхлебывает пиво из бутылки, завернутой для конспирации в бумажный пакет.  А ты?

 У меня детство еще не закончилось, Джимми.

Джиммистарый итальянец. Иногда он подсаживается ко мне на Променаде. У него не все дома. Он считает, что Ла-Гардиа до сих пор мэр Нью-Йорка и что «Доджерсы» до сих пор играют за Бруклин. Прозвищем Башмак он обязан своим бессменным ярко-красным ботинкам из пятидесятых.

 А в Бога? В Бога ты веришь?  спрашивает он.

 В которого из богов?

 Не строй из себя умную.

 Уже построила.

 Ты же в школу Святого Ансельма ходишь? У вас там что, никакого религиозного образования?

 А какая связь? Школа давно послала святого куда подальше, только имя от него осталось.

 Вот и с Бетти Крокер та же история. Люди такие сволочи! Ну а чему вас все-таки учат?

Я откидываюсь на спинку скамейки и задумываюсь.

 В общем, начинают с греческой мифологииЗевс, Посейдон, Аид и вся компания. У меня до сих пор где-то валяется мое первое сочинение. Я его писала еще в дошкольной группе. Про Полифема. Это был такой пастух. А еще он был циклоп и людоед. Хотел сожрать Одиссея. Но Одиссей выколол ему палкой глаз и сбежал.

Джимми потрясенно смотрит на меня.

 Дошкольников учат таким кошмарам? Врешь небось.

 Ей-богу. А потом у нас была римская мифология. Потом скандинавская. Потом божества американских индейцев. Языческий пантеизм. Кельтские боги. Буддизм. Истоки иудеохристианства и ислама.

 Но зачем?!

 Хотят, чтобы мы знали. Им это очень важно, понимаешь? Чтобы мы знали.

 Знали что?

 Что это миф.

 Чтомиф?

 Все, Джимми. Всемиф.

Джимми какое-то время молчит. Потом спрашивает:

 Значит, ты закончишь эту крутую школу и уйдешь ни с чем? Это же получаетсяне за что держаться в жизни. Не во что верить.

 Ну почему, в одну штуку нас учат верить.

 Ага. И что это за штука?

 Преображающая сила искусства.

Джимми качает головой.

 Преступники. Разве можно так издеваться над детьми? Да за это сажать надо! Хочешь, я сообщу куда следует?

 А можешь?

 Считай, дело сделано. У меня друзья в полиции,  говорит он и кивает с многозначительным видом.

Ну да, ну да, не сомневаюсь. Дик Трейси возьмется за дело.

Я убираю гитару. Ноги ломит от холода. Я торчу здесь уже несколько часов. Сейчас полтретьего, до урока осталось тридцать минут. Есть один-единственный человек, ради которого я готова ходить в школу: учитель музыки Натан Гольдфарб.

Я встаю и собираюсь уйти, но Джимми меня окликает:

 Слышь, дочка

 Что?

Он достает из кармана монетку. Двадцать пять центов.

 Купи себе колу. Нет, лучше две! Себе и своему парню.

 Ой, Джимми, ты что, не надо

У Джимми ничего нет. Он живет в доме престарелых на Хикс-стрит. Ему выдают всего несколько долларов в неделю на расходы.

 Возьми. Мне будет приятно. Ты же совсем девчонка. Тебе надо сидеть в тепле, в кафешках, с мальчиками, а ты торчишь здесь на морозе как неприкаянная, болтаешь со всякими оборванцами.

 Хорошо. Спасибо,  говорю я и вымучиваю из себя улыбку. Мне больно брать его деньги, но если их не взять, я сделаю больно ему.

Джимми тоже улыбается.

 Дай ему себя поцеловать. Ради меня.  Он поднимает палец.  Всего один разочек. В щечку.

 Заметано.

У меня не хватает духу признаться ему, что у меня уже был далеко не один мальчик. И что в щечку давно никто не целуется. На дворе двадцать первый векрасстегивай джинсы или закатывай губу.

Я протягиваю руку за монетой. Джимми ошеломленно присвистывает.

 Ты чего?

 Что это у тебя?

Оказывается, палец с оторванным ногтем все еще кровоточит.

Я вытираю кровь о джинсы.

 Покажись врачу,  говорит Джимми.  Выглядит нехорошо.

 Да, пожалуй.

 Тебе, наверное, больно. Тебе больно?

 Да, Джимми. Мне всегда больно.

3.

 Мисс Альперс?

Ну все, я попала. Останавливаюсь и медленно поворачиваюсь. Этот голос знает вся школа. Аделаида Бизмайер. Она же Бизи. Директриса.

 У тебя есть пара минут?

 Вообще-то, мисс Бизмайер, я спешу на музыку.

 Я позвоню мистеру Гольдфарбу и скажу, что ты задержишься. Зайди ко мне.

Она жестом приглашает меня в свой кабинет и звонит Натану.

Я вхожу, ставлю чехол с гитарой на пол и сажусь.

На часах3:01. Целая минута урока ушла безвозвратно. Шестьдесят секунд музыки, которые никогда ко мне не вернутся. Нога начинает мелко подрагивать. Приходится надавить на колено, чтобы успокоиться. Бизи кладет трубку и спрашивает:

 Хочешь ромашкового чаю? Я только что заварила.

 Нет, спасибо.

На столе перед ней лежит папка с моим именем. Диандра Ксения Альперс. В честь обеих бабушек. Я стала представляться «Анди», как только научилась говорить.

Все это не к добру. Бизи суетится у стола, похожая на хоббита.

В любое время года она обута в биркенстоки и одета во что-то лилово-климактерическое. Неожиданно она оборачивается, и я отвожу взгляд. Подоконник заставлен вазами, с потолка свисают кашпо. На отдельной тумбе стоят горшки и миски всех оттенков грязи, покрытые глазурью.

 Нравятся?  спрашивает она, кивая на глиняную экспозицию.

 Впечатляет.

 Это я сама делаю. Люблю керамику.

Моя мама тоже ее любит. Швырять об стену.

 Такое у меня хобби,  поясняет Бизи.  Творческая отдушина.

 Ничего себе.  Я смотрю на кашпо.  Вон то напоминает мне «Гернику».

Бизи польщенно улыбается.

 Правда?

 Нет, конечно.

Улыбка соскальзывает с ее лица.

Теперь она должна выпереть меня из кабинета. Я бы на ее месте так и сделала. Но она молча ставит чашку с чаем на стол и садится в кресло. Я снова смотрю на часы. 3:04. Нога дергается еще сильнее.

 Анди, перейдем к делу. Меня вот что заботит,  произносит она, открывая мою папку.  Завтра начинаются зимние каникулы, а ты до сих пор не подала заявку ни в один колледж. И даже не составила план выпускного проекта. Вот, я вижу, ты выбрала прекрасную тему У тебя в обосновании говорится сейчас «Французский музыкант восемнадцатого века Амадей Малербоодин из первых композиторов периода классицизма, писавший музыку преимущественно для гитары».

 Для шестиструнной,  уточняю я.  Другие писали для лютни, мандолины, виуэлы и для барочной гитары.

 Любопытно,  произносит Бизи.  Мне нравится название проекта: «Я твой отец, Джонни! Установление музыкального родства Джонни Гринвуда и Амадея Малербо».

 Спасибо. Это Виджей придумал. Сказал, что моя версия, «Музыкальное наследие Амадея Малербо», недостаточно претенциозна.

Бизи пропускает это мимо ушей, кладет папку обратно на стол и смотрит на меня.

 Почему же работа стоит?

Да потому что мне стало все равно, мисс Бизмайер. Так и подмывает сказать ей это вслух. Мне безразличен Амадей Малербо, безразлична учеба, все безразлично. Потому что серый мир, в котором я как-то умудрялась выживать последние два года, начал чернеть по краям. Но так говорить нельзя. Это прямая дорога назад, в кабинет доктора Беккера, который просто выпишет мне еще один курс отупляющих колес.

Я откидываю прядь с лицатяну время, подбирая слова.

 Господи, Анди, что с твоей рукой? Что произошло?

 Бах.

Она качает головой.

 Нарочно делаешь себе больно, да? Прогулы, плохие оценки, а теперь уже и музыку используешь, чтобы себя калечить? Как будто приговорила себя к вечным мукам. Остановись, Анди. Что случилось, то случилось. Прости себя.

Во мне кольцами разворачивается ярость. Кровавая, ядовитая. Совсем как недавно, когда придурок из Слейтера коснулся ключа на моей шее. Я отвожу взгляд, пытаясь взять себя в руки, от всей души желая, чтобы Бизи прямо сейчас выбросилась из окна вместе со своими уродливыми горшками. Чтобы я слышала ноты и аккорды, а не ее голос. Чтобы звучала первая сюита Баха, сочиненная для виолончели и потом переписанная под гитару. Я должна играть ее с Натаном, в эту самую минуту.

Первым делом он каждый раз меня спрашивает:

 Ну, как живешь, крейзи даймонд?

Его любимые композиторыБах, Моцарт и ребята из «Пинк Флойд».

Натанстарик. Ему семьдесят пять. Мальчишкой он потерял семью в Освенциме. Его мать и сестра погибли в газовой камере в день поступления в лагерь, поскольку не годились в качестве рабочей силы. Натан выжил, потому что был вундеркиндом: в свои восемь лет он потрясающе играл на скрипке. Его каждый вечер звали в столовуюиграть офицерам за ужином. Им нравилось, и они отдавали ему объедки. Поздней ночью он возвращался в барак и тайком отрыгивал пищу для отца. Но однажды их застукали. Его избили до крови, а отца увели.