Понял тут Волынский, что Жолобов на жизни своей давно крест поставил ему теперь ничего не страшно. А по вечерам, после допросов и очных ставок, утомленный, Волынский говорил Кубанцу:
Ежели когда-либо, не дай-то бог, меня судить станут, об одном буду молиться: иметь дух столь высок, какой Жолобов ныне перед смертью имеет На плаху его пошлю, а уважать буду!
Хотите, я развеселю вас анекдотом галантным? отвечал ему дворецкий Кубанец. Наталья Лопухина дочку породила вчера.
Во, кошка немецкая! А ведь от света не уйдешь. Теперь мне Наташку поздравлять надо ехать Ладно, не сломаюсь.
Памятуя о высоком положении Натальи Лопухиной при дворе, иноземные послы спешили поздравить статс-даму с разрешением от бремени. Все поздравления принимал мрачный, как сатана, муж Наташки Степан Лопухин, который сказал Волынскому:
А ты разве дипломат? Или не знаешь, куда с поздравкою надо ехать? Езжай прямо на Мойку в дом Рейнгольда Левенвольде, который уже не первый раз мою Наташку брюхатит.
Ах, Степан Васильич, отвечал ему Волынский, взял бы ты арапник подюжее, каким лакеев своих порешь, да устроил бы Наташке хорошие посеканции Нешто так можно, чтобы все над тобой смеялись?
Один-то мой, усмехнулся Лопухин. Я это знаю. Остальные все в Левенвольде удались. Давить мне их, што ли?
* * *
Наталья Лопухина самая красивая женщина при дворе Анны Иоанновны. Красоты и живости не теряя, даже талию сохранив тончайшую, она (при здоровье отменном) уже на другой день после родов в свете являлась Всех ослепляя! Всех затмевая!
Сейчас она была в ссоре с Рейнгольдом, который ни разу не навестил ее, пока она ребенка рожала. От злости на любовника статс-дама переходила к нежности, и камень перстня ее (подарок от Левенвольде) то вспыхивал розово, то становился голубым, как небо, в зависимости от настроения женщины.
Отравить? рассуждала она. Или к себе приблизить?
В эти дни Остерман расщедрился, устроил прием в доме своем. Анна Иоанновна наказала ему: «Нехорошо, Андрей Иваныч, первый ты человек в осударстве моем, а на гостей еще копеечки ломаной не истратил. Уж ты не поскупись» В палатах вице-канцлера ревели трубы. Меж деревьев, что росли в кадках, похаживала, губы поджав, Марфа Ивановна Остерман и глазами по сторонам стреляла как бы чего не украли, как бы лишнего чего не съели Лопухина от нее даже веером загородилась. Бриллианты вице-канцлерши вселили в ее душу зависть. «Ежели продать Сивушное да Макарихи, думала Наталья, на весь мир негодуя, то, чай, и у меня будут такие»
Кто-то шепнул ей сзади на ушко, сладострастно и нежно:
Ах, вот ты где счастье мое.
Это был он! Лопухина, даже не обернувшись, отвечала:
Я вас ненавижу, сударь, не подходите ко мне
Рейнгольд Левенвольде встал прямо перед нею беспощадно соблазнительный и яркий, как петух в брачном оперении.
Ты сердишься? спросил он, хохоча. За что?
Вы неумелый любитель, отвечала ему Наталья, трепеща тонкими ноздрями. И более махаться с вами я не стану. Найдутся махатели и другие поопытнее вас, невежа!
Дитя мое ненаглядное, сказал ей Левенвольде, ну стоит ли огорчаться глупостями? Разве не я выказал тебе знаки признательности? Даже когда обручался с дурою Черкасской ради того лишь, чтобы из ее шкатулки осыпать тебя бриллиантами.
Все послы до меня наведывались, о тужениях моих справлялись. Один вы изволили где-то отлучаться Даже супруг мой Степан Васильич (боже, золотой человек!) и тот не раз меня спрашивал: «Чего же отец не едет?»
Я ездил на свои Ряппинские фабрики, пояснил ей Левенвольде. Я не последний фабрикант бумажный, и я поверь, близок к отчаянию! Ах, если бы не тряпки нигде нет тряпок! Полно отрепьев на Руси, но тряпок для бумаги нет. Никто из русских не желает с обносками своими расставаться. Мне говорят: им нечего носить. Хоть раздевайся сам, весь гардероб пусти на тряпки
Тут стал он хвастать произведениями фабрики своей. Бумажный пудермантель, чтобы в час куаферный, когда столбом взлетает над прической пудра, тем мантелем красавица могла укрыться. А вот бумажные картузы, в которых удобно жареных гусей или индюшек хранить в дороге длительной. А разве плох стаканчик из картона? Удобный и дешевый, попил из него и выбрасывай его ведь не жалко Наталья разодрала пудермантель в клочья, рванула с треском картуз бумажный, стаканчик растоптала каблуком туфли.
Другие-то мужчины, прослезилась она, когда к ним женщина пылает, ей бриллианты дарят, а вы Как вам не стыдно бумагой соблазнять меня? Вы поглядите только на эту Остерманшу Какая наглость! Так блистать
Ах, вот в чем дело, догадался Левенвольде. Вот отчего твои прекрасные глаза наполнены слезами Меня ты любишь, это я знаю. Но хочешь, как всегда, лишь камушков блестящих.
Хочу! Но только не от вас, мужчина подлый и неверный.
Согласен и на это, ответил ей Рейнгольд. Ты их получишь в этот раз не от меня, а от самого князя Черкасского.
Нельзя же, вспыхнула Наталья, чтоб вы еще и махателей для меня избирали. Я сама изберу их для себя.
Мы избираем не любовника тебе, а только бриллианты! тихонько прошептал ей Левенвольде.
Лопухина окликнула лакея с подносом. Взяла от него бокал с лимонатисом Левенвольде отпрянул в сторону.
Оставь эти шутки! крикнул он, бледнея.
Лопухина со смехом показала ему перстень розовый.
Не бойся, дурачок. Уж если я тебя и отравлю, то сделаю так, что ты и не узнаешь, отчего помер
Наутро после бурной любовной ночи Наталья Лопухина проснулась и заметила, что на пальце нет заветного перстня.
Верни сейчас же это мой! Ты подарил мне его Верни, верни, верни. Прошу тебя, Рейнгольд: я так к нему привыкла
Левенвольде дал ей пощечину она забилась в рыданиях.
Тот перстень больше не получишь. Смотри сюда
Он раскрыл шкатулку и выбрал из нее старинный перстень в древнем серебре, и был в нем камень черный, как кусок угля.
Теперь носи вот этот. И помни: в цвете он не меняется. Заклинаю всеми святыми будь осторожна, Наталья, этот яд опаснее всех других. От него человек умирает в страшной тоске. А русские вельможи, поверь, будут тебе лишь благодарны. Остерманша позеленеет от зависти, когда увидит твои бриллианты.
Лопухина примерила черный перстень на свой палец.
Ты не сказал мне главного кто этот человек?
Он очень вредный. Его боятся все. Со своими проектами он забирается даже в наши дела дела Курляндии, чего простить ему нельзя Черкасский-князь будет тебе особенно благодарен!
А-а-а, догадалась Лопухина, так это обер
Рейнгольд захлопнул ей рот.
Не надо говорить, сказал он ей. Будь счастлива, дитя. И, что ни делаешь, все делай с улыбкою очаровательной. Кто же поверит, что ты, Венера русская, способна яд просыпать в бокал соседу? Никто и никогда И даже я, любовник твой, не верю в это О, как ты хороша! О, как прекрасна ты!
* * *
Был холодный и ясный день. Анисим Александрович Маслов проснулся дома, на своей постели. Вчера было много пито у Платона Мусина-Пушкина, человека приветного, старобоярского. За окном белело свежо и утешно ночью выпал первый снежок. Еще с детства Маслов любил эти дни, когда первые снежинки робко сеются на землю. И всегда радовался этим дням. А сегодня снег испугал его.
Он приподнялся, и волосы его остались на подушке.
Дуняшка, позвал он жену, хватаясь за лицо (и брови отпали сами по себе). Проснись, женка Кажется, не мытьем, так катаньем, а меня добили. И даже не больно! удивился он. Но отчего такая тоска? Боже, какая страшная тоска Ой, как скушно-то мне! вдруг дико заорал Маслов
Навзрыд рыдала у постели жена верная, умная:
Горе-то, горе Сказывала я тебе отступись!
Маслов ладонью сгреб с подушек на пол свои волосы:
А вот и не отступился Выстоял! Ой, как скушно мне
Потом день померк, и глаза обер-прокурора лопнули, стекая по щекам его гнилою слизью. Боли не было. Но яд был страшен, разлагая человека заживо. Язык распух вылез изо рта. Желтыми прокуренными зубами Маслов стиснул его. Говорить он перестал.
Вскоре он умер, а граф Бирен переслал его семье заботливое, сочувственное письмо. По первопутку, по снежку приятному, повезли Маслова на санках в сторону кладбища Ох, как обрадовались его смерти в Кабинете князь Черкасский даже возликовал.
Никого! говорил Остерману. Никого более на пост обер-прокурорский не назначать. Хватит уже крикунов плодить
Бессовестная Лопухина вскоре явилась при дворе с таким убранством на шее, что все ахнули от сияния алмазов. Но тут к ней подошла, от гнева трясясь, княжна Варька Черкасская и стала рвать колье с красавицы продажной.
Отдай! кричала фрейлина статс-даме. Отдай, воровка Это мое это из моего приданого!
Лопухина отбрасывала от себя руки княжны:
Врешь, толстомясина отпусти! Мне подарили
Кто смел дарить из сундуков моих?
Таясь за спинами лакеев, уползал черепахой князь Черкасский.
Я знаю, за какие дела тебя бриллиантами украшают Я все знаю! орала Варька и лезла в лицо Лопухиной, чтобы оцарапать ее побольнее, чтобы красоту эту мраморную повредить.
Статс-дама с фрейлиной постыдно разодрались, как бабы чухонские на базаре. А были здесь и дипломаты иностранные, которые все примечали. Виновных с бранью выгнали из дворца. Велели дома тихо сидеть. Долгий путь проделали эти бриллианты, пока от сундуков Варькиных добрались до шеи Лопухиной, но об этом знали лишь самые высокие персоны в империи
А где похоронили Маслова, того до сих пор никто не ведает.
Поле осталось ровное будто и не жил никогда человек.
Глава тринадцатая
Маслов умер как раз в те дни, когда в морях Европы затихал небывалый шторм. Страшная буря пронеслась в морях Северных, она захлестнула зеленую Бретань, долго трясла меловые утесы Англии.
Шторм затихал Некий издатель шел по берегу моря, когда увидел, что волны прибивают к берегу сундук. Издатель вытащил его из воды, разбил ржавые замки. А внутри сундука лежала рукопись «Letters Moscovites» («Московские письма»). И вскоре Париж выпустил в свет книгу с предуведомлением от издателя, что автор книги, очевидно, погиб в море нынешней осенью. Все понимали: буря была, корабли гибли, сундуки на берег выкидывало. Но никто не находил в сундуках никаких рукописей. Это обычная уловка издателя, дабы оставить автора в неизвестности.
Автор где-то здесь, он среди нас О нем известно лишь, что он итальянец. Масон высоких степеней. Он был арестован в Казани на пути в Сибирь, когда ехал с русскими учеными в экспедиции Витуса Беринга на Камчатку «Вы, мадам, уже читали?»
* * *
Осенью все знатные англичане поспешают в графство Сомерсет, чтобы там, на теплых водах Бата, пережить слякотную зиму. Бат это Версаль на британский манер. Возле купальных терм, строенных еще холеными римлянами, отец короля Лира создал уютный уголок. По преданью, в этих водах Балдуин излечил себя от проказы, и памятник прокаженному королю теперь глядится с высоты в бассейны весь в язвах, страшный Какой заразы не подцепишь в этих батских ямах! Любовь, о всемогущая! Она цветет и здесь в воде бассейнов под взглядом королей давно усопших
В эту осень князь Антиох Кантемир тоже отбыл из Лондона на воды Бата. Посол был болен, а дух его сатир угас вдали от России. Теперь он лишь приглаживал пороки людские. И восхвалял князь нищету, печаль, смирение. Персон вельможных Кантемир уже не беспокоил острием пера своего. Паче того, сидя в Лондоне, князь Антиох даже переделывал сатиры, писанные в юности, чтобы убрать из них любой намек на личность. И муза поэта вдали от родины бессильно сложила ощипанные крылья.
Меня рок мой осудил писать осторожно
Возле заставы Бата посла встретили бродячие музыканты и сопровождали его коляску через город, пока не сыскал себе квартиры. Повадились ходить к послу брюхатые эскулапы, наперебой предлагая свои услуги. С утра звучала музыка со стороны купален, по гравию дорожек скрипели колеса, дразняще звенел с улиц смех женский
Боже, отчего я так несчастен? страдал князь Кантемир.
Утром ему принесли холстинные штаны и куртку для купания. Повсюду качались паланкины, в которых наемные бродяги несли женщин, одетых в длинные коричневые капоты. Посол России бросился в спасительные термы. К нему уже плыла английская ундина, толкая пред собой дощечку буфета. В буфете же плавучем хранились табакерка, коробочка с мушками и вазочка с леденцами. Кантемир поплыл за красоткой. Он развлекал ее рассказами о своих болезнях. О спазмах в желудке, о слабости груди, о меланхолии привычной. Холстинные штаны и куртка, намокнув, тянули поэта на дно. Прелестница его покинула После купанья Антиох вернулся домой на носилках. Выпив три стакана горячей воды, поэт завернулся с головой в одеяло и быстро заснул.
Вечером его разбудил визг ставни и далекая музыка. Выл в подворотне ветер. Кто-то поднимался по скрипучей лестнице, держа в руке свечу, и тени стоглавые метались по стенам. Вот он вошел и брякнул шпагой. Задел за стул и чертыхнулся. Потом на стол перчатки свои шлепнул и произнес:
Это я, не пугайтесь ваш Гросс. Нас ждут дела, посол: пакет из Петербурга, от вице-канцлера Остермана.
Секретарю посольства Кантемир сказал:
Читайте сами, добрый Генрих Я слепну. Умираю я
Ну, бросьте, отмахнулся секретарь. Вы ж молоды еще!
Гросс прочитал письмо. Остерман внушительно и жестко приказывал послу расправиться с «Московскими письмами», изданными в Париже. Остермана заботил сейчас перевод книги на язык английский Он требовал от Кантемира:
«всякое возможное старание прилагать, чтоб изготовленный на английском языке с оной книжки перевод к печатанию и публикованию в народ пущен не был, но наипаче оная книга, яко пасквиль, надлежащим образом и под жестоким наказанием конфискована и запрещена была»
Мне рук не хватит, сказал Кантемир, чтобы из купален Бата до министерств парижских дотянуться. Какое «жестокое наказанье» могу я англичанам учинить?
Посол, велите подать мне вина, сказал Гросс.
Я только воду пью. Я же сказал, что умираю Вы не могли бы, Генрих, достать мне книгу Демо о возношенье человека к богу?
Вы в самом деле, засмеялся Гросс, на водяном пойле и духовном чтении протянете недолго Пока я пью вино, вы, князь, оденьтесь потеплее. Сейчас погоним лошадей обратно в Лондон!
Прибыв спешно из Бата в Лондон, посол сразу отправился в кофейню «Какаовое дерево», где застал французского посла Шавиньи.
Я, сказал он Шавиньи, поставлен в неловкое пред вами положенье. Мне из России предписано добиться сожжения в Париже «Московских писем» через палача! Возможно ль это, граф?
Конечно нет, ответил Шавиньи. А разве в этой книге оскорблено достоинство его величества короля Франции?
Нет. Но в ней оскорблено достоинство ея величества императрицы всероссийской Анны Иоанновны.
Во Франции ее зовут царицей, и нам, французам, нет дела до ее капризов К тому же, мой посол, добавил Шавиньи, в «Московских письмах» правдиво сказано, под каким ужасным гнетом пребывает народ русский. Иль вы осмелитесь отрицать это?
Кто автор этой книги? наобум спросил его Кантемир.
Он потонул, по слухам Спросите у морей и океанов!
Как передать слова мне ваши в Петербург?
А так и передайте, что Париж далек от Петербурга.
* * *
Полыхали костры на улицах, разведенные для обогрева караульных. Под вечер в доме графа Бирена собрались все в тревоге! братья графские, Густав и Карл Бирены, граф Дуглас, Менгдены, Бреверны, Ливены; явился вице-канцлер Остерман, натертый салом гусиным; принц Гессен-Гомбургский приехал и, Кейзерлинг прибыл (безбожный Корф не пришел, всех презирающий). Из русских же здесь был один великий канцлер Алексей Черкасский, угодлив, толстомяс, противен и пыхтящ
Произошло нечто ужасное, говорил Остерман, в платок пуховый кутаясь по-бабьи. В Париже, в этом средоточье скверны, недавно вышла зловредная книжонка «Lettres Moscovites». В тисненье первом она мгновенно раскупилась. Париж охотно слизал тот яд, что по страницам густо так набрызган и Это б не беда! Мало ли чего в Париже не выходит. Но «Письма из Москвы» стали колесить по всей Европе Вот вред! Вот катастрофа!
Там обо мне сужденья есть? спросил граф Бирен хмуро.
Никто не пощажен, ответил Остерман и на глаза себе поспешно козырек надвинул. Особливо же, ваше сиятельство, достается всем добрым немцам, у правления Россией состоящих. В книжонке той придирчиво изложено бедственное положение простонародья русского. Все тягости налогов. И система сыска политического со знанием дела выявлена. Остерман нюхнул табачку, но не чихнул, табакерку аккуратно спрятал. О пытках в застенках наших изрядно говорится в книжке этой.