Извиняюсь, Роза, сказал юноша хамовато и враждебно. В рот вам ноги.
Он был очень бледен, отчаянно пьян и, кажется, на грани срыва. Вероятно, вырос в утонченной семье, где туалет называли «одно местечко», а если кто-нибудь чихал, ему говорили «будьте здоровы».
Невысокий крепкий мужчина с курчавыми черными волосами взял юношу за плечо.
Пойдем-ка, сказал он почти нежно.
Он говорил с нечетко выраженным европейским акцентомРозе показалось, что французским, хотя она в этом плохо разбиралась. Ей казалосьвпрочем, она знала, что на самом деле заблуждается, что такой акцент говорит о мужественности, более богатой и сложной, чем у уроженцев Северной Америки, и в частности городков типа Хэнрэтти, где выросла сама Роза. Он обещал мужественность, приправленную страданием, нежностью и лукавством.
Появился хозяин домав бархатном комбинезонеи взял юношу за другую руку, более-менее символически, одновременно чмокнув Розу в щекуон не видел ее, когда она пришла.
Роза, надо будет поговорить, неискренне пробормотал он.
На самом деле он надеялся отвертеться от разговора, слишком уж сложно все былои то, что в прошлом году он жил с другой девушкой, и то, что в конце прошлого семестра он провел ночь с Розой. Той ночью было много спиртного, похвальбы и жалоб на неверность, а также некоторое количество странно унизительного, но все же приятного секса. Сейчас хозяин дома похудел, но стал как-то мягче, причесанный и ухоженный, с летящими волнистыми волосами, в костюме из бутылочно-зеленого бархата. Он всего на три года моложе Розы, а поглядите-ка на него. Скинул с себя жену, семью, дом, унылое будущее, обзавелся новой одеждой, новой мебелью и чередой любовниц-студенток. Мужчинам такое удается.
Ничего себе. Роза привалилась к стене. Что это было?
Стоящий рядом гость, который все это время улыбался и смотрел к себе в стакан, сказал:
О, эта утонченная современная молодежь! Какое грациозное владение языком, какая глубина чувств! Нам остается лишь склониться перед ними.
Вернулся курчавый черноволосый мужчина, молча забрал у Розы пустой стакан и протянул ей новый, полный.
Хозяин дома тоже вернулся:
Роза, милая, я даже не знаю, как он сюда пролез. Я сказал, никаких студентов, блин. Должны же мы хоть где-то от них отдыхать.
Он у меня учился в прошлом году, сказала Роза.
Больше она в самом деле ничего не помнила. Она поняла: все думают, что между нею и этим мальчиком было что-то большее.
Что, метил в актеры? спросил стоящий рядом. Наверняка. Помните старое доброе время, когда вся молодежь хотела быть юристами, инженерами и топ-менеджерами? Говорят, те дни возвращаются. Надеюсь. Очень надеюсь. Роза, я уверен, что вы позволили ему поплакаться вам в жилетку. Этого никогда нельзя делать. Наверняка все именно так и было.
Ну может быть.
Они вечно ищут заместителя мамочки. Что может быть банальней. Потом они таскаются за вами, боготворят вас, дергают постоянно, и вдругбабах! пришло время поднять бунт против мамочки-заместителя!
Роза выпила, снова прислонилась к стене и стала слушать общий разговор о том, чего нынешние студенты ожидают как должного, как они колотятся к преподавателям в дверь, чтобы поведать о своих абортах, попытках самоубийства, творческих кризисах, проблемах с весом. И вечно одни и те же слова: личность, ценности, отвержение.
Я тебя не отвергаю, болван, я говорю, что ты провалил этот курс! произнес остролицый человечек, торжествующе пересказывая историю своей стычки с одним таким студентом.
Все посмеялись. Потом опять посмеялись после реплики одной молодой женщины:
Боже, какой контраст с моими студенческими годами! Для нас было так же немыслимо употребить слово «аборт» в разговоре с преподавателем, как насрать на пол в помещении кафедры.
Роза тоже смеялась, но в глубине души была раздавлена. В каком-то смысле было бы лучше, если бы тут в самом деле что-то крылось, как заподозрили все. Если бы у нее что-то было с этим мальчиком. Если бы она ему что-то обещала, предала его, унизила. Но она ничего не помнила. Он вырос как из-под земли и обвинил ее. Наверняка она ему что-то сделала, но она ничего не помнила. Если честно сказать, она не запоминала ничего связанного со студентами. Она была заботлива и очаровательна, воплощенная душевность и терпимость к чужим недостаткам; она выслушивала и давала советы; а потом даже имя студента забывала. И из того, что им говорила, не помнила ни слова.
Какая-то женщина коснулась ее руки.
Проснитесь, сказала она хитро-интимным тоном, и Роза подумала, что, видимо, и с этой женщиной уже когда-то встречалась.
Еще одна студентка? Но нет, та назвала свое имя.
Я пишу исследование о женских самоубийствах. То есть о самоубийствах женщин-художников.
Она сказала, что видела Розу по телевизору и жаждет с ней поговорить. Она упомянула Диану Арбус, Вирджинию Вулф, Сильвию Плат, Энн Секстон, Кристиану Пфлюг. Она много знала. Роза подумала, что женщина и сама выглядит вероятной кандидаткой в самоубийцы: иссохшая, бескровная, одержимая. Роза сказала, что хочет есть, и женщина пошла за ней на кухню.
А уж актрис столько, что и не сосчитать, продолжала та. Маргарет Саллаван
Я теперь только преподаю.
О, ерунда. Я не сомневаюсь, вы актриса до мозга костей.
Хозяйка напекла хлеба: глазированного, плетеного, с узорами. Роза изумилась усилиям, которые тратились на хозяйство в этом доме. Хлеб, паштет, цветы в подвесных горшках, котятаи все во имя зыбкого и шаткого домашнего очага. Роза жалела, часто жалела, что сама не способна на такие усилия, что не может совершать ритуалы, задавать тон, печь хлеб.
Она заметила группу преподавателей помоложеона сочла бы их студентами, если бы не слова хозяина чуть раньше. Молодые люди сидели на кухонных столах и стояли у раковины, ведя общий тихий и серьезный разговор. Один из них посмотрел на Розу. Роза улыбнулась. Ответа на улыбку не было. Еще один-два человека взглянули на нее и вернулись к разговору. Роза не сомневалась: они говорят о ней, о том, что произошло в гостиной. Она предложила женщине хлеба и паштета. Расчет был на то, что, жуя, женщина замолчит и тогда Роза сможет расслышать, о чем говорит молодежь.
Я никогда не ем в гостях.
Женщина заметно помрачнела, и в ее речи, обращенной к Розе, послышались обвиняющие нотки. Роза узнала, что онажена кого-то из преподавателей. Возможно, ее приглашение было ходом в офисной политике? А Розу ей обещали как часть этого хода?
Вы всегда такая голодная? И вам никогда не бывает плохо? спросила женщина.
Я всегда голодная, когда кормят так вкусно, ответила Роза. Она взяла еды только для того, чтобы увлечь собеседницу своим примером, на самом деле она ужасно волновалась, желая услышать, что о ней говорят, и от волнения ей трудно было жевать и глотать. И я очень редко болею.
Она с удивлением поняла, что это правда. Раньше у нее все время были то простуды, то грипп, то спазмы, то головные боли; теперь эти четко определенные болезни исчезли, и на их место пришел ровный низкий гул беспокойства, усталости и дурных предчувствий.
«Завистливые сволочи, окопались на тепленьких местечках».
Роза отчетливо услышала эту фразуили подумала, что услышала. Они бросали на нее быстрые презрительные взгляды. Во всяком случае, так ей казалось: она не могла смотреть прямо на них. Сволочи на тепленьких местечках. Это про нее. Разве? Разве она имеет какое-то отношение к тепленьким местечкам? Она, Роза, которой пришлось взяться за преподавание, потому что актерской работы ей давали мало и ей не хватало на жизнь? Которую взяли преподавать за ее опыт в театре и на ТВ, но срезали ставку, потому что у нее нет диплома по профилю? Она хотела подойти к молодым людям и сказать им об этом. Хотела произнести речь в свою защиту. Годы труда, изнеможения, скитаний, школьные актовые залы, нервы, тоска. Не знать, кто и когда заплатит тебе в следующий раз. Она хотела воззвать к их жалости, чтобы они простили ее, полюбили и приняли к себе. Она хотела быть на их стороне, а не на стороне людей в гостиной, которые за нее заступились. Но Роза сделала выбор из трусости, а не потому, что правда была на стороне этой молодежи. Роза боялась этих молодых людей. Боялась их жестокой добродетели, их холодных презрительных лиц, их тайн, их смеха, их непристойностей.
Она подумала об Анне, своей дочери. Анне семнадцать лет. У нее длинные светлые волосы, а на шеетонкая золотая цепочка. Очень тонкаянужно вглядеться, чтобы увидеть, что это именно цепочка, а не просто блик на гладкой, светлой коже. Анна была не такой, как эти молодые люди, но столь же отчужденной. Она каждый день ходила на балетные репетиции и ездила верхом, но не собиралась ни стать балериной, ни участвовать в соревнованиях по выездке. «Почему же?»«Потому что это было бы глупо».
Что-то в манере Анны, тонкая цепочка, паузы в разговоре напоминали Розе бабушку Анны, мать Патрика. Но с другой стороны, думала Роза, возможно, что Анна так молчалива, придирчива и неприветлива только с матерью.
Черноволосый курчавый мужчина стоял в дверях кухни, глядя на Розу нахально, с иронией.
Вы знаете, кто это? спросила Роза у специалистки по самоубийствам. Тот, кто увел этого пьяного?
Это Симон. Я не думаю, что мальчишка был пьян, мне кажется, это наркотики.
Чем он занимается?
Ну, наверно, студент какой-нибудь.
Нет, сказала Роза. Я про Симона.
А, Симон. Он работает на кафедре классической литературы. По-моему, он не всегда преподавал.
Как и я, сказала Роза и послала Симону улыбку, только что не сработавшую на молодых людях. Усталая, зависшая в пустоте, ничего не соображающая Роза начала ощущать знакомые шевеления, признаки, что ветер скоро переменится.
Если он улыбнется в ответ, значит жизнь начинает налаживаться.
Он улыбнулся, а специалистка по самоубийствам резко произнесла:
Вы что, ходите в гости, только чтобы знакомиться с мужчинами?
* * *
Когда Симону было четырнадцать лет, он, его старшая сестра и еще один мальчик, их приятель, прятались в товарном вагоне, перебираясь из оккупированной части Франции в свободную. Они направлялись в Лион, где о них должны были позаботиться, переправить в безопасное местоэтим занималась организация по спасению еврейских детей. Симона и его сестру уже вывезли из Польши в начале войны, к родственникам во Францию. И вот теперь им снова пришлось бежать.
Товарный поезд остановился. Он стоял неподвижносреди ночи, где-то за городом. Дети слышали, как перекликаются по-французски и по-немецки. В передних вагонах поезда слышался шум. Скрежетали, открываясь, двери, грохотали сапоги по голым полам вагонов, и полы тряслись. Обыск поезда. Дети прикрылись какими-то мешками, но лица спрятать даже не пытались: они знали, что надежды нет. Голоса все приближались. Захрустел гравий под сапогами. Тут поезд дернулся. И тронулсятак медленно, что дети даже не сразу заметили, а заметив, решили, что это маневры или вагоны отводят на запасный путь. Они ждали, что поезд опять остановится и обыск продолжится. Но поезд шел. Он ускорил ход, сперва чуть-чуть, потом еще чуть-чуть. Потом набрал обычную скорость (не такую уж и большую). Они ехали, они укрылись от обыска, их везли дальше. Симон так и не узнал, что случилось. Опасность миновала.
Он сказал: когда он понял, что опасность миновала, то вдруг почувствовал, что они выберутся, что теперь с ними ничего не может случиться, что им сопутствует особое благословение, удача. Он воспринял случившееся как счастливый знак.
Роза спросила, встретился ли он потом с сестрой и приятелем.
Нет. После Лионанет.
Значит, повезло только тебе.
Симон засмеялся. Они лежали в постелив Розиной постели, в старом доме на окраине деревни, выросшей на скрещении дорог. Они приехали с вечеринки прямо сюда. Был апрель, дул стылый ветер, и у Розы в доме было холодно. Мощности отопительного котла не хватало. Симон положил руку на обои за кроватью и показал Розе, какой там идет сквозняк.
Что тебе нужно, так это теплоизоляция.
Я знаю. Ужасно. И ты бы видел мои счета за топливо.
Симон сказал, что ей нужна дровяная печь. Он рассказал ей, какие бывают дрова. Клен, сказал он, топить кленом очень хорошо. Потом он начал рассказывать о разных видах теплоизоляции. Пенополистирол, «микафил», стекловолокно. Он вылез из кровати и зашлепал босиком по дому, осматривая стены. Роза крикнула ему вслед:
Я вспомнила! Это был грант!
Что? Не слышу.
Она вылезла из кровати и закуталась в одеяло. Стоя наверху лестницы, она сказала:
Тот мальчик, он приходил ко мне с заявкой на грант. Он хотел стать драматургом. Я только сейчас вспомнила.
Какой мальчик? А!
Но я же его рекомендовала, я точно знаю.
Правду сказать, она рекомендовала абсолютно всех, кто об этом просил. Если у просящего не было никаких достоинств, Роза говорила себе, что, значит, просто не способна их увидеть.
Наверно, ему не дали тот грант. Вот он и решил, что это я подставила ему подножку.
Ну а даже если бы и так? сказал Симон, вглядываясь в коридор, идущий к погребу. Ты была бы полностью в своем праве.
Я знаю. Но я боюсь этой компании. Ужасно не люблю, когда они меня не одобряют. Они так добродетельны.
Они вообще не добродетельны, сказал Симон. Сейчас я обуюсь и посмотрю на твой котел. Скорее всего, тебе надо прочистить фильтры. У них просто манера общения такая. Нечего их боятьсяони не умней всех остальных. Просто хотят откусить кусок власти. И это естественно.
Но откуда такое злопы она запнулась, и ей пришлось начать слово с самого начала, злопыхательство? Только из-за амбиций?
Отчего же еще? спросил он, поднимаясь по лестнице. Потянул за край одеяла, завернулся в него вместе с Розой и чмокнул ее в нос. Хватит, Роза. У тебя совесть есть? Я простой рабочий человек, зашел посмотреть на ваш котел. Ваш котел в подвале. Простите, мадам, что я на вас так наткнулся.
Она уже познакомилась с некоторыми его персонажами. Сейчас перед ней стоял Простой Рабочий Человек. Был еще Старый Философ, который выходил из туалета, низко кланяясь ей на японский манер и бормоча: «Мементо мори, мементо мори». И ещекогда требовала ситуацияБезумный Сатир: он кидался на нее, впивался, торжествующе чмокал ее в живот.
В лавке у перекрестка она купила натурального кофе вместо растворимого, жирные сливки, бекон, мороженую брокколи, кусок местного сыра, банку крабов, наиболее пристойные помидоры, грибы, длиннозерный рис. И сигареты. Она была в том состоянии счастья, когда оно кажется абсолютно естественным и вечным. Спроси ее кто-нибудь, она сказала бы, что это из-за погодыдень был солнечный, несмотря на резкий ветер, в неменьшей степени, чем из-за Симона.
У вас, похоже, гости, сказала хозяйка лавки. Она говорила без удивления, злобы или упрекас чем-то вроде дружеской зависти.
Да, совершенно неожиданные. Роза вывалила на прилавок еще охапку продуктов. Одна головная боль. И расходы. Поглядите, сколько стоит этот бекон. И сливки.
Я бы от такого не отказалась, заметила хозяйка.
* * *
Симон приготовил из всего этого потрясающий ужин. Розе не пришлось ничего делать, только смотреть. Еще она поменяла постельное белье на кровати.
Деревенская жизнь, произнесла она. Я приехала сюда, представляя, как я буду жить. Мне виделись долгие прогулки по проселочным дорогам. В первый раз, как я вышла погулять, я услышала издалека шум машиныона неслась, расшвыривая гравий. Я убралась с дороги подальше. Потом послышались выстрелы. Я была в ужасе. Я спряталась в кустах, и мимо меня проехала машинаона виляла по всей дороге, и из нее палили по кустам. Я вернулась наискосок через поля и сказала продавщице в магазине, что надо вызвать полицию. Она сказала: ах да, по выходным парни затариваются ящиком пива и ездят стрелять сурков. А потом добавила: а что вы вообще делали на той дороге? Я поняла, что одинокая прогулка в ее глазах будет выглядеть гораздо подозрительней стрельбы в сурков. И такого было много. Я думала уехать, но отсюда мне близко до работы, и за жилье платить недорого. А продавщица на самом деле хорошая женщина. Она предсказывает будущее. Гадает на картах и на чайной гуще.
Симон рассказал, что из Лиона его послали работать на ферму в горах Прованса. Там люди жили и возделывали землю почти так же, как в средневековье. Они не умели ни читать, ни писать, ни говорить по-французски. Если кто-то из них заболевал, то они ждали, пока больной не выздоровеет или не умрет. Они никогда в жизни не видели врача, хотя раз в год в деревню приезжал ветеринар и осматривал коров. Симон пропорол себе ногу вилами, рана загноилась, его лихорадило. Он с огромным трудом уговорил крестьян послать за ветеринаром, который в это время был в соседней деревне. Наконец они согласились. Ветеринар приехал и сделал Симону укол огромным лошадиным шприцем, и Симон выздоровел. Семье, в которой он жил, было удивительно и смешно, что такие меры принимаются ради человеческой жизни.