Слишком людно, сказал человечек. И все высокие. Мне не нравятся люди выше меня.
Все выше тебя, cher.
Истинная правда, высокие люди могут раздражать, месье, произнес вдруг Лессар. Он и сам не понял, чего ради. У него не было привычки встревать в чужие разговоры даже у себя в булочной, но эта женщина Прошу прощения, я случайно подслушал вашу беседу.
Человечек задрал голову и сощурился против яркого весеннего неба; глаза у него настолько глубоко сидели под нависавшим лбом, что Лессар заметил в них лишь слабые отблески света словно в темной пещере исчезали лампады. Женщина обернулась к Лессару. Под испанским кружевом пекарь разглядел синюю ленту, повязанную у нее на шее, и светлую тень очень белой кожи.
Вы тоже дылда, заметил человечек.
Вы художник? осведомилась женщина, улыбнувшись одним голосом. Папашу Лессара дважды застали врасплох он не был ни дылдой, ни художником, а потому уже собрался извиниться за грубость и двинуться дальше. Он уже изготовился покачать головой и открыть рот, но женщина сказала: Тогда вы нам ни к чему. Отвалите, будьте так любезны.
Буду, ответил Лессар, разворачиваясь кругом, будто ему это приказал армейский капитан. Буду так любезен.
Лессар! окликнул его из толпы знакомый голос. Булочник посмотрел туда к нему протискивался Камилль Писсарро. Лессар, что ты тут делаешь?
Булочник потряс руку художника.
Пришел посмотреть твои картины.
Мои картины ты можешь посмотреть когда угодно, друг мой. Мы слыхали, у мадам Лессар начались схватки. Жюли пошла к вам наверх помогать. Художник и жена его Жюли обитали в квартире ее матушки у подножия Монмартра. Тебе домой бы надо.
Нет, я там буду лишь путаться под ногами, ответил Лессар.
А впоследствии он восклицал:
Ну откуда мне было знать, что она подарит мне сына? Шумела так же, как с дочками, когда их рожала, проклинала мое мужское естество и прочее. Дочек я люблю, но две это вдвое больше, чем мужчине нужно, чтобы разбилось его сердце. А если еще и третья! Вот я и подумал, что гораздо учтивей будет дать ей время, пусть вволю обсудит со своей мамашей и сестрицами всю глубину моего паденья. А уж после я загляну в глаза малютки и снова потеряю голову.
Но мадам подарила тебе сына, отвечал ему Писсарро. И сердце твое уцелело.
Это еще бабка надвое сказала, говорил папаша Лессар. Ее коварства никогда не стоит недооценивать.
И вот у дворца Лессар повернулся к человечку и женщине в испанских кружевах извиниться, но тех уже и след простыл, а через секунду он про них совсем забыл.
Пойдем взглянем на полотна гениев, сказал он Писсарро.
Из огромного зала донеслись раскаты хриплого хохота и толпа снаружи тоже засмеялась, хотя и не видела, что вызвало такое веселье.
Махины отверженных, проговорил Писсарро, и на сей раз в карибскую мелодичность голоса его вкралась нота отчаяния.
Они втянулись во дворец вместе с колонной зрителей: аристократов в цилиндрах, черных фраках и узких серых брюках; дам в черных кринолинах или черно-буро-малиновых шелках подолы их длинных юбок запылились белым от макадама на дорожках; нового рабочего класса мужчин в бело-синих полосатых сюртуках и соломенных шляпах, женщин в ярких платьях всевозможных расцветок, с пастельными парасольками в рюшах они были мандалами воскресного отдыха, свежего дара промышленной революции.
Но ты же сам говорил, что в Салоне одни шарлатаны.
Да, ответил Писсарро. Косные академики.
«Рабы традиции», ты говорил.
Они уже шаркали ногами по залам жарким, душным, набитым публикой. Стены их от пола до потолка были увешаны холстами в рамах всех размеров, без внимания к темам и сюжетам картин их просто экспонировали по алфавиту, согласно фамилии художника.
Писсарро помедлил перед пейзажем со скандально непримечательной рыжей коровой.
Враги живой мысли, пробормотал художник.
Если б эти сволочи тебя не отвергли, сказал Лессар, увлеченный вихрем художественной анархии, тебе пришлось бы самому убрать свои картины.
Ну, да, ответил Писсарро, оглаживая бороду и не сводя взгляда с буренки. Но прежде я б несколько успел продать. Если человеку суждено писать, он для этого должен что-то есть.
В том-то и была загвоздка. В Париже быть художником считалось вполне законной карьерой их тогда в городе было восемнадцать тысяч. Но единственным способом заработать что-то искусством был Салон, а его поддерживало государство. Только в Салоне художник мог представлять свои творения публике, а стало быть продавать их и получать заказы. За его пределами художник голодал. А в этом году жюри Салона и впрямь состоявшее из художников, работавших в академической традиции, отвергло больше трех тысяч работ, и публика возмутилась. Император Луи-Наполеон решил успокоить народ, устроив «Салон отверженных», на котором бы показали те творения, которые не взяли академики. Писсарро выставил две свои работы, обе пейзажи. Рыжей коровы не было ни на одном.
Считаете, ваши картины были б лучше с рыжей коровой? произнес женский голос художнику в самое ухо. Писсарро чуть не подпрыгнул от неожиданности, развернулся рядом стояла женщина в шляпке с густой вуалью из испанского кружева.
Лессар, должно быть, уже перешел в следующий зал булочника нигде поблизости не наблюдалось.
Стало быть, вы видели мои пейзажи, мадемуазель?
Нет, ответила дама. Но у меня чутье.
Откуда же вы узнали, что я художник?
Краска под ногтями, cher. И вы смотрите на мазки, а не на картину.
Писсарро не очень понравилось, что «дорогушей» его называет совершенно незнакомая дама да еще под вуалью и без сопровождения мужчины.
Ну, коровы в той сцене не было, поэтому я ее и не писал. Я пишу лишь то, что вижу.
Стало быть реалист? Как Коро или Курбе?
Что-то вроде, ответил Писсарро. Меня больше интересуют свет и цвет, а не история о чем-то.
О, меня тоже свет и цвет интересуют, сказала женщина, сжала руку художника и игриво прижала к своей груди. В особенности синий. Быть может, тогда с синей коровой?
На черепе у Писсарро выступил пот.
Простите, мадемуазель, я должен отыскать своего друга.
И художник углубился в толпу, расталкивая людей, даже не глядя на картины, он будто мчался через джунгли, прочь от некоего мрачного ритуала вуду, на который случайно наткнулся в чащобе. Такое с ним случилось в детстве на острове Святого Фомы и даже теперь он не мог пройти мимо парижского собора и не заподозрить, что внутри творится какое-нибудь непотребство с окровавленными куриными перьями и скользкими от пота африканками в трансе. Для нерелигиозного карибского еврея католицизм был сродни злонамеренному загадочному пасынку лежит где-то, выжидает.
Лессара он нагнал в зале «М». Пекарь стоял за полукругом людей, столпившихся перед крупным полотном. Они показывали пальцами и смеялись.
Булочник посмотрел на друга.
Что с тобой? Ты будто призрака увидал.
Со мной только что беспощадно флиртовала незнакомая дама, ответил Писсарро.
Все лягушки, значит, сегодня из реки повылазили? «Les grenouilles» так называли бойких девиц, по преимуществу продавщиц, швей или натурщиц на полставки: все выходные они проводили в праздности на берегах Сены в разноцветных платьях или же без оных, в поисках выпивки, песенки, веселья, супруга. А то и просто барахтались с кем-нибудь в кустах по пьяной лавочке. В общем и целом они осваивали это новое для рабочего класса изобретение досуг.
Писсарро улыбнулся шуточке Лессара, но улыбка сошла с его лица, когда он перевел взгляд на картину, привлекавшую столько внимания. Там была ню молодая женщина, сидевшая на берегу реки, рядом два полностью одетых молодых человека, а перед ними на земле разбросаны остатки пикника. Немного в отдалении, на заднем плане, в реку, подобрав белые нижние юбки, входила еще одна девушка. Нагая женщина смотрела с холста прямо на зрителей, на губах сухая усмешка. Словно бы осведомлялась: «И что, по-вашему, у нас тут такое?»
Художника зовут Эдуар Мане, сказал Лессар. Ты его знаешь?
Писсарро не мог оторваться от полотна.
Слыхал. Он учился у Томá Кутюра, когда я учился у Коро.
Сквозь полукруг зрителей пробилась женщина, нарочито осмотрела сверху донизу всю картину, после чего прикрыла рукою глаза и поспешила прочь, обмахиваясь, точно сейчас же лишится чувств.
Не понимаю, сказал Лессар. На выставке здесь сотни ню. А они держатся так, точно ни одной раньше не видели.
Писсарро покачал головой, оглаживая уже седевшую бороду (хоть ему тогда и было всего тридцать три). Он не мог отвести взгляда от картины.
Те другие богини, героини, мифы. А тут иначе. Это все и меняет.
Слишком тощая, что ли? спросил булочник, стараясь понять, отчего люди насмехаются над сценой, в которой вроде бы ничего смешного нет.
Нет, слишком настоящая, ответил Писсарро. Завидую я этому Мане работе его, отнюдь не той неловкости, что он сейчас, должно быть, переживает.
Это ему-то неловко? прозвучал у него возле уха знакомый женский голос. Не ему же пришлось голым задом сидеть целый день на траве.
* * *
А Эдуару Мане казалось, что весь Париж выстроился в очередь, чтоб только плюнуть ему в лицо.
От этой картинки весь город рассвирепеет, сказал он своему другу Шарлю Бодлеру неделей раньше. Нынче же ему хотелось поскорее отписать поэту (тот уехал в Страсбург) и выдохнуть в письме весь ужас, в коем он пребывал оттого, что над его работой смеются.
Мане исполнился тридцать один он был сыном судьи, получил недурное образование и располагал семейным состоянием. Широкоплечий, узкобедрый, светлую бородку постригал согласно последней моде. Ему нравилось бывать на людях в кафе, беседовать с друзьями об искусстве и философии, быть в центре внимания. Он был остроумец, балагур и чуточку денди. Однако сегодня ему хотелось слиться с мрамором этих стен.
Он вытащил из цилиндра масляно-желтые перчатки и сделал вид, будто сосредоточенно их натягивает, а сам шел прочь из зала, надеясь, что внимания удастся избежать. Но, огибая мраморную колонну у выхода, услышал его окликнули по имени. И он совершил ошибку глянул через плечо.
Месье Мане! Прошу вас
К художнику подошел высокий хорошо одетый молодой господин. Его сопровождал неказистый субъект с жидкой эспаньолкой и в ношеном льняном костюме, а по другую руку шел молодой крепыш с окладистой темной бородой, в прекрасном черном сюртуке. Из рукавов его выглядывали кружевные манжеты.
Прошу прощения, месье Мане, сказал высокий. Меня зовут Фредерик Базилль, а это мои друзья
Художник Моне, представился юноша с кружевными манжетами. При этом он щелкнул каблуками и чуть поклонился. Честь для меня, сударь.
Ренуар, назвался худой субъект, пожав плечами.
А вы разве не художник? спросил Мане, заметив краску на манжетах Ренуара.
Вообще-то да, но с самого начала в этом лучше не признаваться вдруг придется занимать деньги.
Мане рассмеялся:
Публика судит жестко даже без предварительного знания, месье Ренуар. Сам могу сегодня свидетельствовать.
У них за спинами какая-то женщина хихикнула, разглядывая картину Мане, а беременная девушка притворилась, что ей дурно. Ее мужу, якобы оскорбленному увиденным, пришлось героически увести ее подальше. Мане поморщился.
Это шедевр! произнес Базилль, стараясь отвлечь старшего коллегу от такой критики. Мы все так считаем. Мы все учились в студии у месье Глейрá.
Его друзья согласно кивнули.
Базилль только что провалил свои экзамены по медицине, добавил Ренуар.
Базилль свирепо глянул на него:
Ты вот зачем ему это сказал?
Чтоб он не так переживал из-за того, что люди смеются над его картиной, ответил Ренуар. Которая великолепна, хоть девушка на ней и худосочна.
Она зато настоящая, сказал Моне. В том-то и гениальность.
Мне нравятся девушки с солидными попами. И Ренуар очертил в воздухе предпочитаемую солидность поп.
Вы писали на пленэре? поинтересовался Моне. Они все в последнее время работали на природе, в студии Глейра писали только фигуры ну, или в Лувре копировали работы мастеров.
Наброски делал в поле, но писал у себя в ателье, ответил Мане.
А как назвали? спросил Базилль.
«Купание», ответил художник. Ему стало немного легче ну и пусть зрители говорят, что хотят. Вот перед ним разумные молодые люди, они разбираются в живописи, понимают, что он хотел сказать, и им картина нравится.
Дурацкое название, неожиданно произнес женский голос где-то рядом. Она даже не мокрая.
Молодые художники расступились. К их компании присоединилась женщина в черных испанских кружевах.
Быть может, мы наткнулись на них перед купанием, сказал Мане. Мотив это классический, мадам. В «Суде Париса» у Рафаэля то же самое.
И мне вот показалось, что позы знакомые, сказал Базилль. Я видел в Лувре гравюру с картины.
Тогда понятно, произнесла женщина. В Лувре все слишком ханжески, нет? Куда ни кинь дротиком наберешь трех Мадонн и Младенца Иисуса. А Рафаэль ленивый был хлыщ.
Он был великий мастер, ответил Мане тоном разочарованного школьного учителя. Хотя, мне кажется, Салон не уловил отсылки к классике. И он вздохнул.
Салон ни шиша не смыслит, заметил Базилль.
Сплошь лицемеры и политики, сказал Моне. Да принеси им сам Рембрандт картину, они не поймут, что она хороша.
Одну мою в этом году приняли, промолвил Ренуар.
Все повернулись к нему даже дама в кружевах.
Ты это к чему? осведомился Базилль.
Ренуар пожал плечами:
Не продалась.
Прошу прощения, сказал Моне. Ренуар у нас такой художник, который только художник. Приличное общество для него загадка.
Мане улыбнулся.
Поздравляю вас, месье Ренуар. Позвольте пожать вам руку.
Ренуар весь расплылся от внимания старшего коллеги.
А может, и не очень худосочная, произнес он и пожал протянутую руку Мане.
В общем, она сухая, сказала женщина. На картине никакие не купальщики. По мне, так она решает, с кем из этих двоих сейчас пойдет куролесить в кущах.
Теперь к женщине повернулись все молодые люди просто онемели от смущения и восторга. Мане же и вовсе пришел в ужас.
Если уже не совершила это деянье, продолжала меж тем женщина. Посмотрите, у них завтрак везде разбросан. И лицо у нее такое, будто она говорит: «Ну еще бы я их обоих выебла. Прямо на завтраке».
Мане перестал на секунду дышать. В жаре у него кружилась голова, и он оперся на трость, чтобы не рухнуть.
Первым дар речи обрел Ренуар.
Мне кажется, взгляд у нее загадочный. Как у Моны Лизы.
А что, по-вашему, нам сообщает Мона Лиза? Женщина пихнула Моне локтем под ребра для наглядности и подалась к нему поближе. Мммм? Mon petit ours?
Я э-э Раньше его никогда не называли «медвежонком», и он не очень понимал, как к этому отнестись. Посмотрел на Мане вдруг старший коллега его спасет.
Быть может, я назову ее «Завтрак на траве», произнес Мане. Раз уж я забыл, что натурщицу надо писать мокрой. Он пристукнул тростью, она подпрыгнула, и художник перехватил ее в воздухе, как фокусник, показывающий, что представление сейчас начнется. Мадам, прошу меня простить, мне нужно идти. Господа, было приятно. Если сегодня вечером свободны, не откажите мне в любезности давайте выпьем в восемь в «Баденском кафе» на бульваре дез Итальен.
Он пожал всем руки, раскланялся с дамой, резко развернулся и зашагал прочь. С таким чувством, словно только что успешно избежал покушения.
* * *
Месье Мане в зарослях был на ней сверху, произнесла женщина в кружевах, разглядывая картину через плечо Моне. Как считаете?
Не мне судить, ответил тот. Художник и его модель
Вы же сами художник, нет? Вы здесь все художники, верно?
Верно, мадмуазель, ответил Базилль. Но мы предпочитаем писать на пленэре.
На улице то есть? Средь бела дня? О, как это мило, сказала она. К вашему сведению, когда вы тащите свою натурщицу в кусты, подстилайте одеяло. Просто из вежливости.
В зале вдруг что-то рявкнул сердитый мужской голос. Женщина вздрогнула и огляделась.