Иерусалим твой погиб, и ты плачешь.
Вавилон твой погиб, и ты плачешь.
Мессина твоя погибла, и ты плачешь.
Лондон твой погиб, и ты плачешь.
Тегеран твой погиб, и ты плачешь.
Пекин твой погиб, и ты плачешь.
Варшава твоя погибла, и ты плачешь.
Москва твоя погибла, и ты плачешь.
Мир твой погиб, и ты плачешь!
Плачешь, горько плачешь ты, Безымянный!
Пророк! Плачь!
Раздирай власы пятернею! Вались животом в пыль, в жгучий пепел!
В прозрачную тень превращайся! В отпечаток на камне!
Может, тебячерез смерть и молчаньевысокие звезды услышат.
Ты страшен, Иезекииль. Ты страшен. Я боюсь тебя.
Ты обнимаешь бородой летящей страны, пустыни, города.
Ты дикий зверь. Ты видел Бога и не убоялся его.
Ты держишь за рога быка, величиной с Луну.
Ты катишь под ногой звезду, величиною с голову твою.
Как ты кричишь, я слышу: «Вижу! Вижу Бога моего!
Бог мой грозен и велик! Бог мойстрашен и непобедим!»
Я встаю перед тобой на колени и шепчу: нет, Бог не страшен мой.
Он никогда не был страшен.
Разве Любовь страшна?
Разве Прощение страшно?
Быкэто не Бог. Волкэто не Бог.
Не Богогненный Шар с жаркими огнями по ободу, похожими на глаза горящие.
Ты видел Силу Божию, но не Бога.
Вон, задери голову! Под купол небесный глянь!
Бог твой плывет в лодье и ловит рыбу.
И смеется. И шутит с рыбаками. И держит сеть рукою.
Не плачь, старик, что ты плачешь? Позади страх твой. Позади Смерть твоя.
Где Ея жало?! Где Ея победа?!
Молись, Иезекииль, Христу Богу вместо со мною!
О чем прогремел ты, Исайя Пророк?
Кулаки твои мощные. Крепко сжал ты их. Над толпою воздел. Все тебя слушают.
Крепкий старик ты. Так я тебя написал. Широкоплечего; руки в мышцах бугристых; вздуваются пластины мышц на груди; могучий лоб, череп будто из золотого самородка в горниле отлит.
Гремишь и гудишь ты, вулкан! Далеко тебя слышно!
Как ты кричишь: ИЛИ СПАСЕШЬСЯ, СПАСАЯ, ИЛИ ПОГИБНЕШЬ, ГУБЯ!
Слова твои хлещут меня плетью наотмашь.
Стыдно мне, что я мало спасал. Значитне спасусь.
Стыдно мне, что, не зная, губил. Значит, погибель мне!
Каюсь, Исайя! Крик мой ты слышишь?
И гудит земля под ногами: слы-ы-ышу-у-у-у слы-ы-ы-шу-у-у-у
Вяжутся времена толстой веревкой. Яколокол. Ударь в меня, Исайя.
Даниил, о, сидящий во рве львином!
Столб пыльного света падает на тебя и зверей, вкруг тебя мирно сидящих, лежащих.
Это львы. Тебя бросили к хищникам в ров, чтобы они тебя съели.
Но они пощадили тебя. Они тебя пощадили.
Что же за слово ты знал такое, что за заклятье?!
Кроме МОЛИТВЫ СМИРЕННОЙ, ничего, ничего во рве львином не шептал ты.
И львы руки лизали тебе, смиренному, Даниилу Умиленному, в белых одеждах,
в белых одеждах облаков полдневных, в багрянице заката,
в тучах грозовых, черно-парчовых, в блистании молний,
в россыпях алмазов, рубинов, смарагдов, брошенных в дегтярную тьму, в потоках рек жемчужных, молочных,
в Райских шелках, светящихся каждою складкой изнутри, умонепостижимо,
в розовом блеске зари, благословеньем над тобою всходящем,
каплями соленой росы по щекам твоим впалым, сморщенным яблоком печеным, текущем.
СЕНОКОС. ЮРИЙ ИВАНОВИЧ ГАГАРИН
Наш батюшка Ба-а-а-атюшка! Обман народа это все, батюшки, церкви. Не верил никогда и не верю я в этих батюшек. Специально церковь люди придумали, чтобы охмурять людей же. Чтобывластвовать над людьми!
Мир так устроен, издавна: кто-то владычит, кто-то подчиняется.
Вслушайтесь только, вдумайтесь: ра-а-аб Божий, раба-а-а-а Божия. Ух! Раб! Раба! А человекне раб. Не-е-е-ет! Человекэто человек. Этоцарь!
Правда, царь-то дурак
Природу этот царь испоганил. Реки запрудил, гнилью воняют, говном. Рыба солитерная брюхами вверх плавает, смотретьдуша кровью обливается. Леса вырубает. На костях пляшет. Детей отравной водкой, наркотиками пичкает. И все эточеловечек, ца-а-а-арь природы, мать его!..
Пока сам человек каждый!.. не поймет, что он и есть губитель всего живогодо тех пор и будет все катиться к едрене-фене. И сгибнем когда-то. В свой черед.
Почему это земля должна жить, когда всяк на земле помирает? И пчелка, и курица, и волк, и крокодил? И травка малаязасыхает, и скотина ее зимою жует? А человеквишь ты, царь бессмертный, что ли?!
Не-е-ет, нет, все умрет. И земля тоже помрет. Вспыхнет? Замерзнет? Не нам о том знать. Помрети все.
И к этому надо относиться спокойно. Очень спокойно. Смерть придет, когда надо. И тихо, мирно надо принять ее. Природа все сама совершит, не надо твоих усилий, твоего отчаяния. Смертьможет быть, благо природы. Чтобы землица наша не лопнула от тех, кто кишмя кишит на ней, давит ее. Она, земля, от нас, безумных, все время освобождается. Знаете, сколько человек и зверей умирает на земле каждую минуту? Акаждую секунду? Не знаете? И я не знаю. Нодогадываюсь: много.
А батюшка Что батюшка
С батюшкой сегодня на сенокос ходили. В луга за Хмелевкой.
Он службу отслужилрясу свою или как ее там, ризу, что липереодел, в штаны впрыгнул мужицкие, нормальные, косуза плечо, голову белым носовым платком обвертел, чтобы не напекло, ис нами, в луга. Не отлынивает! Уже хорошо.
Я искоса на него посматриваю. Нет, мужик, мужик наш батюшка, не баба, это точно.
Бабы тоже на сенокос идут. Нарядились! Как прежде. В былые годы Любо-дорого поглядеть. Все в белых, в розовых, в ярко-синих косыночках; юбки у кого белые, накрахмаленные, это у старух больше, ну, они по старинке обряжаются; у молодежицветастые, пестрые, как перышки у курочек; кто сумки с едой и питьем тащит, нагруженный; с шутками, с песнями идут, праздничные.
Сенокоспраздник. Красота, и жара, и цветов в поляхизобилие! Аромат стоит под небесами!
Иду, коса на плечо надавила, думаю думу свою: как же красива матушка-природа, как все в ней ладно, славно устроено, все ведь для живого, для зверя, птицы, для человека каждая ягодка, каждый цветочек малый
Запах сладкий в ноздри ударил. Ногой земляничину раздавил.
Наклоняюсь батюшки, земляничник! По ягодам идем, как по ковру!
Гляжубатюшка наш остановился, косу с плеч наземь опустил, к земле склонился ягоду глазами рыщет вот сорвал, в рот тянет Улыбается.
Я кричу:
Батюшка! Ну как, сладко?
Пес его знает, как его кличут-то по-церковному. Забыл.
И он оборачивает ко мне лицо, потное, блестящее, как лаковое, будто мед с него каплет, с лица-то его, пот с бровей стекает ему на веки, на ресницы, он ягоду на язык кладет, чмокает, как ребенок, и кричит весело мне в ответ:
Сладко!
И я кричу насмешливо ему:
Слаще причастья твоего?!
И тут он, ягоду проглатывая, косу на плечо легко так взваливает, как невесомую стрекозку, шаг ко мне делает широкий и тихо, тихо так, почти на ухо мне, говорит:
Запомни, дед: слаще Причастия и важнее ничего на свете нет.
И так глазами сверкнул, что яа уж я-то бывалый!.. испугался. Не ударит ли.
А тут и луг нашвот он уже, и травыпо пояс! А кто малорослыйтому и по голову! Вот мне, к примеру, я-то маленький Эх, росточком я не вышел, но бабы все равно меня любили И любят И баян мой любят, и пчел моих, и мед мой, и фотографирую я их, на старый аппарат снимаю, аппарат-то не дешевый, «КОДАК» называется
Бабы косы осторожно на траву кладут, в тенькесумки раскладывают, от солнышка еду прячут. Мужики на ладони поплевывают. Работа предстоит!
Разбредаются по огромному, как заволжское озеро, лугу.
Думаю себе: еще и за Волгу завтра поедем косить, на лодках
Гляжубатюшка наш далеко отходит, к опушке березняка, плечи под белой рубахой широко расправляет. Штаны у него смешные. Выше щиколоток гачи! Интересно, ему жениться можно или нет? Что-то я слыхалесть белые попы, есть черные. Вот этокакой поп? Белый или черный? Белым жениться, что ли, можно, а черным нельзя? Или наоборот?
Напридумывают, церковники. Против природы-матушки прут. Ну как можно запретить человеку, мужику ли, бабе, любиться? Как? Это ж всякая же тварь любится! Пчелка крохотная! Птичка-щебетунья! А лебедь, он вон, лебедицу подстрелят, а муженек камнем кидается с высоты! Чтобыразбиться, от горя, значит не сможет один жить, летать Иной раз в сад выйдуна жучков, в любви слившихся на листочке, долго, долго смотрю И сам погружаюсь в радость. В сладкую, солнечную дремоту
Старый я, что ли, уже стал
Поп наш косу крепко взял, умело. Я гляжу: ну давай, давай! Городской попенок! Покажи удаль свою, ну!
Слежу внимательно. Все верно делает. Как наши, деревенские. Встал, ноги расставил, как столбы. Косу в воздухе определил. Над травойкак серебряной молнией в грозу удариловзмахнул
И пошел, пошел, пошел, и плечи взбугрились под рубахой, мгновенно, темно и мокро вспотевшей, как камни, мышцы перекатываются, голову откинул, как танцует, как праздничный танец прекрасный танцует, идет, идет плавно, медленно, и коса только: вж-ж-ж-жих!.. вж-ж-ж-жих!.. и трава смиренно, обреченно ложится, к его ногам, в этих штанах коротких, как у мальца, дурацких, и запах острый, травный, свежий, и серебряная молния сверкает, сверкает
А гроза-то настоящаяиз-за Волгигляжу, движется.
Тучи черные, синие, в сизой голубиной дымке, клубятся, надвигаются.
Жара неимоверная!
Бабы на брови туже платки надвигают. Золотые лучи наотмашь с небес в затылки бьют. Ох, и девчонки тут тоже! Дорка вон Преловская. Бойкая! От баб взрослых не отстает. Как время бежит! Тринадцать ей. А рядом-то с ней, рядом! Шустрит! С большой косой управляется правда, тяжело ей, ну да пусть потешится! Настька Кашина, дочка Зиновия Кашина сирота Мать-то Настькину, беднягу, в больнице убили: какие-то дружки, кому-то, видать, задолжала дура-баба денег по кой занимала?! от них все зло, от монет-бумажек этих говенных пришли, мимо всех медсестер прошли, мимо врачей, в палату зашли, а она под капельницей лежала Сестра пришла капельницу снятьа у ней дырка в черепе, пулевая с глушителем стреляли, никто из больных и не услышал
Зиновий убивался ох, убивался Год горькую пил.
Настька с Доркойподружки ровесницы, в одном классе учатся Я у них пение веду, на баяне им песни играю, они поют под мой баян, голосенки такие чистые, как у пташек
Поют, а я думаю: сколько бабьего горя хлебнете, девчонки милые вы мои, еще на веку?! и невеститься вам, счастливо или горько, никто не знает и рожать вам и мужей на горбу с пьяных пирушек волочь и у гробов мужей ли, детей ли, родителейстоять, слезами обливаясь
И так вся жизнь. Вся жизньи горе, и радость. А чего больше, радости или горя?!
Эй! издали доносится. Юрий Иваны-ы-ыч! Давай ко мне! Сюда! Греби-и-и-и!
Я машу попу нашему рукой: мол, гребу, гребу! Да море зеленое волнуется, а я лодчонка утлая старая уже
Но косу ровно держу и ритмично взмахиваю, и трава убитая мне под ноги послушно ложится, ровными, спелыми, густыми рядами.
Двигаюсь медленно к батюшке и пою тихонько, задыхаясь, уже потный весь:
Солнце всходит и захо-о-одит А в тюрьме моей темно-о-о-о!.. Дни и но-о-о-очи часовые стерегу-у-ут мое окно-о-о-о
Медленно, скашивая плотную стену духмяной травы, иду к нему по лугу. Он слышит мою песню.
И, слышу, громко, на весь разнотравный луг, над всеми головами баб в разноцветных платках, отвечает-поет:
Как хоти-и-и-ите, стерегите!.. я и та-а-ак не убегу-у-у!.. Хоть мне хочется-а-а-а на во-о-олю
Цепь порва-а-а-ать я не могу-у-у-у! голошу я тоже уже на весь луг, на весь ближний лес, на все небо.
Голос-то у меня крепкий, звонкий, я ж музыкант, гармонист-баянист, певец будь здоров, на всех сельских свадьбах-поминках-крестинахпервый песенный соловей, заводила, меня-то никто уж не перекричит! Не переплюнет!
А тутподи ж ты, крикун, кочет какой, меня перепеть хочет!.. ах ты
Не гуля-а-а-ать мне!.. как быва-а-ало!.. ору я. По широ-о-о-оким!.. по поля-а-а-ам!
Поп не отстает.
Моя мо-о-олодость!.. пропа-а-а-ала!.. по острогам и тюрьма-а-а-ам!..
Ах ты поп, распоп
Ну я ж тебе
Эко как славно голосят-то! кричит на весь сенокосный луг Лина из Малиновки, Лина-Магдалина, марийка, мариечка моя.
Я с нейна этом вот лугу, под свежими стогамиобнимался когда-то
Давно?.. недавно?.. да будто вчера
У Магдалинки муж давно, дети взрослые может, уж и внуков-котят теплая кучка в лукошке а все глазки раскосые горят из-под чисто-белого, как снег, платка
Я вдыхаю дурманный, цветочный, ягодный воздух глубже в легкие. Как целое небо нежное, голубоевдыхаю.
Солнца лу-у-у-ч!.. уж не загля-а-анет!..
Птиц не слы-ы-ышны!.. голоса-а-а-а!
Мать же твою, как же ты здорово поешь-то, мужик, а
Мое се-э-э-эрдце!.. тихо вя-а-а-анет!.. Не глядя-а-а-ат уже глаза-а-а-а!
Да, как же, зыркает в мою сторону однозубая Валя Борисова, как же!.. Не глядят!.. Так и норовишь, Юрка, к кому-нито под покровом ночки темной от пчел своих кусачих от женки своей, Ляльки
Лялю не тронь, бросаю я однозубой Вале через потное плечо, Ляля моянеприкосновенна И еще громче воплю, заливаю голосом, как горячим вином, всю округу лесную, жаркую:
Солнце всхо-о-о-одит!.. и захо-о-о-одит!..
Поп останавливается внезапно.
Резко так: р-р-рази встал. И песню оборвал.
И я тоже заткнулся, как пробку в рот вставили.
Гляжуголову задрал, в небеса всматривается.
Наблюдает, как из-за Волги страшные, черно-синие тучи ползут, наползают.
А я уж, посреди травы скошенной, совсем рядом к нему стою.
Рубаха на нем вся промокла. Спину хоть выжимай. Из белоймокрой, серой стала. И платочек носовой на башке, с четырьмя потешными завязками с четырех углов, тоже весь вымок.
Рукой взмахнул.
И я залюбовался вдруг им, как баба прямо. Красивый, гляжу, мужик-то! Ух, бабы дохнуть будут в селе Смерть мухам, какой богатырь Да справный Да косит как Хорошо, хорошо ты, поп, себя показал Уважать тебябудут
Гроза идет, негромко выдохнул, но я услышал. Да сильная будет!
Вж-ж-жих-вж-ж-жихкоса за спиной.
Обернулся я: Настька Кашина.
Глядит на попа. А поп на нее не глядит.
Глядитв небо.
И молния, розовая, ветвистая, страшная, среди синей чернотыкак выблеснула!
Господи, быстро, мышьей лапкой, перекрестилась однозубая Валя, Господи, пронеси, Господи
И на батюшку смотрит.
А он все глядит, глядит в небо, ну что он там увидел?! Глядит, не отрываясь. Мужики, бабыкосы на плечи, бегут в тенек, под деревья на краю луга, в лесок бегут, туда, где сумки с провизией томятся.
А может, пронесет! хрипло кричит Пашка Охлопков, одноглазый.
У Пашки один глаз, но он им все видит.
А я со смехом внутренним думаю: ну и сельцо наше, у кого один зуб, у кого один глаз, только я, старик Юра Гагарин, еще молодец хоть куда! Два глаза, все зубы, хоть и сточены временем-поедалой, две руки, две ноги, да и пятая нога еще ничего, еще хоть куда, ха, ха, ха
И тут поп наш обернулся.
И на нас на всех так смотрит, будто впервые увидел.
Глаза у него такие такие Небо в них плавает. Молнии вспыхивают. Звезды дышат
Настька Кашина аж на цыпочки встала.
И рот открыла. Как в кино, когда про любовь показывают.
А Дорка Преловская на корточки села, по земле глазами ищет, да как заблажит:
Ой, мышка! Ой, черненькая! Ой!
Голос упал. Слезки по щекам катятся.
Ой кровь
Поп наш на колени рядом с Дорой опустился.
В ладонях его мертвая, вся в крови, черная полевая мышь лежала. Как кусочек ржаного хлеба. В вино обмокнутый.
Ты ее косой подранила. Ну что ж не оживет уже, нет
Убила-а-а-а!.. захныкала Дорка, кулаком по щекам жарким слезы размазывает.
Не умывайся слезами, тихо и строго сказал поп. Это жизнь. В ней всегда есть смерть. Помолись за нее. За мышку. Давай!
И руку поднял, и крест на себя наложил. И что-то свое, церковное, непонятное, уже гудит, гундосит.
И Дорочка шепчет-бормочет, повторяет мудреные слова вслед за ним. И крестятся, тьфу, дураки оба.
Однозубая Валя отдыхала, опершись на косовище. Безумное, торжественное, мохнатое лучами, как грива львиная, белое, золотое солнце палило все сильнее, и гроза шла все страшнее.
Живей! взвопил Пашка Охлопков, коса на его плече отсверкивала старой ржавчиной. Шевелите ножками, ехерный бабай! Что театру-то тут устроили! Дорка! Юрка! Валяйте вон туда, к березам! Щас как ударит! Што вы там, ягоды сбираете, што ль!
И тут что-то случилось.
Я до сих пор понять не могу.
Настала удивительная, глубокая, как омут, тишина.
Будто небо распахнулось, как кто ножом его взрезал, как рыбу, и мы заглянули ему под ребра.
тишина. Все остановилось.
Замер легкий луговой ветерок. Ни лист не шевельнулся. Звуки прекратились.