Предатель - Андрей Волос

Андрей ВолосПредатель

Автор от всего сердца благодарит Сергея Львовича Устинова, без дружеского участия и внимания которого эта книга не могла бы появиться на свет, Ольгу Витальевну Козис, оказавшую автору неоценимую помощь в работе, доктора медицинских наук Ирину Владимировну Котову, не жалевшую времени и сил для разъяснения начал врачебного дела, Дмитрия Евгеньевича Аболина, Владимира Алексеевича Губайловского, Елену Александровну Костюкович, Владимира Николаевича Медведева, Людмилу Алексеевну Синицыну, Андрея Алексеевича Таля (в траурной рамке), Владимира Петровича Фетисова (в траурной рамке), бескорыстно помогавших советом, добрым словом, свежей мыслью, важными сведениями.

Автор выражает искреннюю признательность и глубокое уважение многим и многим авторам книг и записок из библиотеки «Воспоминаний о ГУЛАГе», созданной и бережно хранимой попечением Музея и общественного центра им. Андрея Сахарова (http://www. sakharov-center.ru), а также Общественному фонду «Покаяние» (г. Сыктывкар, http://www. pokayanie-komi.ru/main).

Роман основан на действительных фактах и документах. Все персонажи вымышлены. Любое совпадение с судьбами реальных людей является случайным.

Пролог

Пламенный прямоугольник переполз на шкаф, время заворачивало к пятому часу; поглядев на циферблат, Бронников захлопнул книгу.

 Вставайте, граф. Вас ждут великие дела.

Портос, приняв, вероятно, слова на свой счет, нехотя поднялся. Цокая когтями, побрел в прихожую. Сел и, громко стуча мослом о паркет, подробно почесал брюхо. После чего юркнул в приоткрытую дверь детской.

Бронников тоже заглянул.

 Лёшик, слышишь, что сказал? Подъем.

Сын в ответ протестующе дрыгнул ногой.

 Я не Лёшик! Сколько раз говорить!

 А кто?

 Алексей!

 Хорошо, Алексей. Пробуждайся.

 Не хочу.

 Почему?

Сопение.

 Потому что ты всегда одно и то же. Вставайте, граф, вставайте, граф

Повернулся от стенки. Мордаха заспанная, розовая в клеточку.

 Сколько раз говорил: не спи на авоське,  укорил Бронников.  Пойди к зеркалу, увидишь

Сел, свесил ноги, побрел, ворча и спотыкаясь. А пока высматривал себя, еще большеголового, но уже почти шестилетнего, в сумрачном зеркале прихожей, проснулся окончательно.

Но за стол уселся все еще с вызовом, демонстративно болтая ногами.

 Молоко не буду! Там пенка.

 Здрасти. В птичьем пенок не бывает.

 Вот ты и вчера говорил птичье.

 И что?

 А мама говорит: порошковое.

 Вчера вообще молока не пили.

 А что же?

 Кефир.

 Ну позавчера все равно!

 Скажешь тожепозавчера. Кто старое помянет, тому глаз вон. Ешь, а то мама придет, не успеем альбом посмотреть.

 Какой альбом?

 Артем вчера принес.

Минут через десять плотно угнездились на диване: сдвинули коленки, разложили тяжелую, как дубовая доска, фолиантину.

 Читай.

Алексей нахмурился:

 Длинновато

 Ничего. Это не роман. Не сократишь.

С запинками, но все же довольно исправно прочел:

 Василий Васильевич Верещагин да?

 Точно. Василий Васильевич Верещагин. Вот он сам на портрете

 Бородатый.

 Куда путешественнику без бороды. Это статья для умных дядек понаписали. Стоп.

 Зима

 Да еще какая! Видишь, снег-то на ветках: топнешьон и осыплется когда такой бывает?

 Когда мороз.

 Точно. Легко ли на таком морозе стоять?

 Не знаю А что они вообще стоят на морозе? Шли бы домой

 Домой нельзя. Они в засаде. Француза подстерегают. Видишь, так и называется: «Не замай, дай подойти». Мол, тихо, мужики! Пусть враг ближе подтянется. Тогда и ударимчтоб наверняка.

 Война, что ли?

 Война. Двенадцатого года. Когда Наполеон Москву взял.

 Прямо Москву?!  не поверил сын.  Нашу Москву?!

 Ну да. Вот, видишьНаполеон. Спрятался в Кремле смотрит из-за стены, как город догорает.

 Жи-и-ирный,  с оттенком неприязненного удивления заметил Алексей: смотри-ка, дескать, сам такой жирный, а сам Москву взял.  А потом?

 Он думал, если Москву сдали, победа его. Думал, к нему на поклон явятся, признают его власть, как везде А не тут-то было. Жители разбежались. Город сгорел, считаные дома уцелели Ни фуража, ни провианта. Что делать? Надо отступать А тут откуда ни возьмисьснова Кутузов Михайло Илларионович! Поначалу уклонился, армию сберег, а теперь вот, видишь: «В штыки! Ура! Ура!»

 Урррр-а-а-а!

 Да-а-а Победили французов. Дальше Туркестан

Осторожно переворачивая проложенные калькой листы, перебирались из пространства в пространство. Каждое полнилось дальними, едва угадываемыми звукамииз одного доносился гаснущий шум реки, из другоговеяние степного ветра; опаляло лицо звенящим жаром раскаленного песка подрагивала земля под копытами свистели стрелы из кривых луков затихал последний скрежет отработанной битвы

 А этот, смотри, грустный. Солдат?

 Офицер. Видишь, погоны у него. «Туркестанский офицер, когда похода не будет». Так автор подписал.

 А когда поход?

 А когда поход, развеселится, наверное на коня вскочит, шашку выхватит. «Эскадро-о-о-о-он! За мной!» Ивперед!

Бронников скосил взгляд: прищурясь, Алексей сосредоточенно пытался представить себе метаморфозу, которая вскоре произойдет с печальным офицером.

 А вот веселый! Он танцует?

На соседней странице в пронзительной мути солнца, в зыбком мареве мгновения, уже навечно застывшего и вместе с тем вечно длящегося (то есть до этой самой секунды дотянувшегося мгновения): запнувшийся, ошеломленный своим еще не до конца понятым несчастьем, не успевший осознать случившегося и солнце-то, солнце лупит в самые глаза!.. Да что ж это, братцы!.. ах, не повезло!..

Подпись: «Смертельно раненный».

Бронников вздохнул.

 Нет, сынок. Он не танцует.

 А что?

 Он умирает. Его убили.

Алексей резко отстранился, замер, вглядываясь.

И, вдруг заулыбавшисьодновременно недоверчиво и покровительственно,  заговорил громко и назидательно, как делал, когда читал наизусть стихи:

 Зачем ты шутишь?! Ты что? Так не умирают. Ты разве не видишь? Он просто танцует, правда!

 Да? Ну, наверное, ты прав.

 Конечно, конечно!

Портос, валявшийся на ковре в позе безнадежной мертвой собаки, ни с того ни с сего решительно встряхнул ушами и собранно направился в прихожую: своих он чуял, когда те еще только брались за ручку подъездной двери.

А вот и дверь лифта громыхнула

 Привет!

Первые взгляды и касанияэто просто робкие попытки убедиться: тыта ли? Правда?.. А тытот?..

Однако тает мгновенная рябь неузнавания, и теперь уже шум, гам, тарарам, собака лает, ребенок вопит!  в поднявшемся гвалте никто, должно быть, и не услышал робкого аккорда нежности, прозвеневшего под невысоким потолком прихожей.

 Портос, фу! Леша, не висни, пожалуйста, я едва на ногах стою! Гера, осторожно, там яйца!.. Не толкитесь тут, через двадцать минут ужинать!..

Но, конечно, в первый момент продолжения жизни стеснились в шестиметровой кухнеБронников подпер косяк, глядя на Киру с улыбкой, в которой сквозила тень изумлениявсе-таки та!.. все-таки продолжается!  Лёшик приник, прижался, уткнувшись лицом, Кира ерошила ему волосы, а смотрела на Геру, Портос же забрался под стол, где, как он давно знал, располагалась узловая точка равноприближенности любви.

Глава 1Лифтер

Бронников сидел на своем рабочем месте под лестницей.

Судя по надрывности телефонных звонков, домогалась его гражданка Крылатова из сорок второй.

В среде дежурных к ней приклеилось нелепое прозвание «мадам». Старуха вечно требовала ответов на вопросы, которые никоим образом не могли входить в компетенцию лифтера.

 Алло, консьерж?  не раз слышал Бронников ее пронзительный голос.  Скажите, консьерж, но почему же лифт опять так громыхает?! Это невыносимо, консьерж!..

Дождался шестого звонка. Не умолкает. Седьмой.

 Алло!

Крылатова всегда начинала говорить сразу как снимали трубку, если не раньше; а сейчас он успел ощутить гулкую тишину пространства.

Москва, март 1980 г.

 Герман Алексеевич?  спросил невидимый собеседник.

Голос был приятныйглубокий, звучный. Услышать раньше, так решил бы, что это из какой-нибудь комиссии Союза или из Литфонда, что ли по некоему важному, но необременительному делу какие случались прежде.

 Да, да,  бормотнул Бронников, встряхиваясь.  Я слушаю.

Знакомый голос точнознакомый!

 Герман Алексеевич,  повторил собеседник с легкой усмешкой.  Это

И не успел он еще произнести свистящее начало своего поименования, как Бронников похолодел: Семен Семеныч!

 Это Семен Семеныч беспокоит

Сделал паузу, дожидаясь подтверждения, что его признали.

 Вспомнили?

Почему на вахту звонит? То есть все, что ли, известно?! Даже за графиком дежурств следят?

Бронников напряженно хмыкнул:

 Ну а как же! Такое не забывается

 Я, собственно, по пустяку. Тут вот какое дело. Можете подъехать?

 Куда подъехать?

 К нам.

 К вам?

Прежде, когда впервые выпало им побеседовать, он бы, пожалуй, не задал этого тупого вопроса. Тогда, полгода назад, Семен Семеныч, помнится, ткнул в нос грозную свою кагэбэшную ксивуи Бронников поплелся, как баран на заклание. Без всяких вопросов. Они хотят встретиться! Какие могут быть вопросы?  они хотят, значит, надо.

 А зачем?

Семен Семеныч делано замялся.

 Поговорить бы надо,  пояснил он. И добавил урезонивающе:Не по телефону же.

 Да?  нагло удивился Бронников.  А почему не по телефону?

 Ладно вам. Вы же понимаете.

 Допустим, понимаю. Но почему я?

 То есть?

 То и есть!  пуще наглел Бронников.  Сами только что сказали: надо поговорить. Кому надо? Мне не надо. А если вам надо, вы и подъезжайте. Милости прошу!

 Э-э-э

Ну да ему ждать, пока там этот топтун с мыслями соберется, недосуг. Не нашелся с ответомполучи!

 До свидания!

И злорадно бросил трубку.

О чем, собственно говоря, пожалел сразу, как она упала на рычаги. Даже, пожалуй, еще долететь не успелаа он уже пожалел.

Ах, зря, зря! Ущучил! Да если Семен Семенычу вздумается, он так ущучит, что

Не плюнет, не забудет, из списка не вычеркнет, перезвонит непременно.

Однако час прошел, другойтишина.

Черт бы его побрал!..

* * *

Игорь Иванович заходил к нему под лестницу, как правило, под вечер.

Выглядел он моложе своих семидесяти, а кроме того и одевался совершенно не по-стариковски. Распахнет ворот светлого плаща, стянет и бросит на кушетку шелковый шарф Бронников, вечно ощущавший кургузость своих одеяний, немного даже завидовал. Другого хоть в царскую мантию нарядивсе как корове седло. А этот дорогими вещами похвастать не может, а вот надо же: все на нем как влитое, все идет, все, как говорила Кирина баба Сима, личит. Фигура, что ли, такая?  высокий, худощавый, прямой, рука крепкая, как у лесоруба или каменщика; о возрасте если что и говорит, так только седина. Ну и морщины, конечно

Потрогает рукой сиденье гостевого стула, сядет с осторожностью.

«Что, Гера, хмуритесь? Не тянется рука к перу, перо к бумаге?»

Бронников ему о звонке рассказывать не станетстоит ли о собственной глупости толковать. Единственное оправданиеуж больно неожиданно все случилось. Тишина, тишина, тишина, а потом трах над самым ухомзвонок!.. (Все равно глупость: как будто такое может произойти ожидаемо: на то они и спецы, чтоб как гром с ясного неба).

С другой стороны, кому еще расскажешь? Шегаев по крайней мере в курсе их отношений.

«Позвольте,  скажет,  это же который»«Ну да. С седой прядью».

Покачает головой.

«То естьпогарцевали?»

Вот именно. Погарцевал, идиот.

«Ну и ладно. Плюньте. Надо будетеще позвонит. Не переломится. А не позвонити совсем хорошо».

И такая ровная интонация самоосознанного, расчетливого, знающего себе цену наплевательства прозвучит в его словах, что Бронников и впрямь мгновенно успокоится

И станут они, как обычно, чай пить. Игорь Иванович обещал какие-то старые фотографии принести. Что на них? Чибью?.. Зима, конечно. Там всегда зима Телогрейка, ватные штаны Шапка набекрень. Снег вокруг. Справа буровая вышка «Бороду отпускали?»«Где? А, это! Нет, специально не отпускал. Бородаэто, знаете ли, уступка неустроенностям быта. Перестать бритьсясделать первый шаг к тому, чтобы перестать мыться»«А что за барак? Вольный?»«Разумеется, вольный. В зоне не пофотографируешь».  «Мы примерно в таком в Джезказгане жили» Хмыкнет: «Баракон и есть барак. Бараки отличаются только количеством щелей. До барака, знаете, еще добраться надо»«В каком смысле?»«Да в самом прямом вы себе вагонзак представляете? Это такой вагон, где»

До ночи просидят. Игорь Иванович рассказывает, Бронников слушает. Невзначай и на бумажке кое-что помечает.

* * *

У него к этим посиделкам всегда все было готово, тем более что готовность не требовала почти никаких усилий: накануне горсть карамели или, если везло, «Лимонных долек», а пачка чаю, заварочный чайник и пол-литровая банка с сахаром-песком, укупоренная полиэтиленовой крышкой, всегда лежали в матерчатой сумке, с которой он являлся на работу.

Кипятильный чайник в сторожке, как называлась фанерная выгородка под лестницей за лифтовыми решетками, был общий, один на четверых (из расчета вахты сутки через трое) и, между прочим, тоже не дармовой: когда Бронников устраивался, старушка, на место которой он заступал, потребовала с него полтора с чем-то рубляэто была доля, некогда выплаченная ею. Как понял Бронников, она тоже не участвовала в покупке впрямую, а только компенсировала чьи-то еще более ранние затраты. Вдумавшись, Бронников был несколько даже ошарашен незыблемостью этого простого предметаэлектрического чайника: получалось, что люди приходили и уходили, устраивались и увольнялись, приносили с собой свою болтовню и мелкие дрязги и уносили их, уступая место следующим, таким же суетным и сиюминутным; и сам он, Бронников, посидит и исчезнет, как все (разве что не станет мелочиться, не востребует полтора с чем-то рубля с того, кто явится ему на смену),  а чайник стоял и будет стоять, величественно возвышаясь в центре дольнего коловращения, как угрюмая скала в текучем море; и запрошенные полтора с чем-то рубля представлялись не платой за возможность пользования, а жертвой этому вечному идолу, невозмутимо блестевшему алюминиевыми боками

Во всем остальном сторожка была обустроена скромно, но достаточно.

Косой потолок, образованный бетоном лестничного пролета, покрывали веселенькие обои, однако васильково-рябиновая расцветка не могла до конца искупить той плакучей печали, с какой клонился один из отклеившихся углов.

Лучшего ложа, чем узкая клеенчатая кушетка, и придумать было нельзя: с одной стороны, помягче, чем, скажем, на голом дереве, с другойтак же гигиенично. Стелили свое: Бронников приносил на дежурство два пледа, сменщица его Катерина Васильевна, жившая за два дома, тоже таскала на ночь какое-то тряпье. Как другие обходились, неведомо.

На тумбочке возле кушетки стоял телефонный аппарат, лампа и чайник, внутридве щербатые чашки и нож тусклой нержавейки, проживший, судя по съеденному временем лезвию, полноценную жизнь кухонного орудиядаром что столовый. Тут же стул, а у двери еще одиншаткий гостевой, взамен которого хотелось присмотреть какой-нибудь покрепче, но то ли не выбрасывал никто таковых, то ли Бронников, прогуливаясь, у помоек и мусорок оказывался не вовремя.

Дверь, как и сама стена, превращавшая подлестничное пространство в комнатенку, была снизу фанерной, сверху стеклянной, завешенной изнутри от чужого глаза тряпицей. Днем полагалось держать ее нараспашку, чтобы видеть входящих в подъезд. Незнакомцу следовало задавать соответствующие вопросы. Процедура представлялась довольно бессмысленной. Ну ответит он, допустим, что в тридцать пятую, дальше что? Спросить, к кому? Скажет, к кому: к Петровой, мол. Конечно, на стенке сторожки висит список всех ответственных квартиросъемщиков подъезда, и про тридцать пятую там написано не «Петрова» вовсе, а «Процик», что вроде бы является основанием заподозрить пришельца во лжи и в попытке незаконного проникновения. Но то-то и дело, что Процик-то Процик (Валентин Яковлевич, симпатичный старикан), а в квартире кроме него натыркано еще человек пять. Жена, две дочери, одна была замужем, развелась, другая и ныне с мужем живет. И что ж, каждый раз Процику звонить, выяснять, есть ли у них Петрова?