Нужно сказать, что сережкино сумасшествие не воспринималось в климовой бригаде как нечто из ряда вон выходящее может быть, потому, что и остальные «работнички» тоже были, что называется, не без тараканов. Где только Клим таких находил? Хотя нет, не так это они сами находили Клима и потом уже надолго оставались в сильном поле его притяжения. Клим брал всех без исключения и платил поровну, забирая себе общую равную долю, невзирая на свое бригадирство. Работал же он за двоих благодаря удивительной ловкости. Физическая сила у него была не особенно великой, но какой-то очень умной: он всегда точно знал, как и где встать, чем и на что нажать, за что ухватиться, куда потом сделать шаг, и оттого любое действие у него выходило эффективным на загляденье. Клим был поразительно гармоничен во всяком случае, на первый взгляд. Вероятно, поэтому к нему так тянулись расщепленные души: безумный кладоискатель Сережка, тихий алкоголик Струков, беззлобный гигант Паша-Шварценеггер, злобный карлик Витенька ну и, конечно, сам Сева.
Сева далеко не сразу признал себя ненормальным. В конце концов, он пришел в бригаду заработать денег, а вовсе не из-за Клима. Только к концу первой зимы, после полусотни выходов на работу, он осознал истинное положение вещей. Прозрение настигло его в раздевалке, если так можно было назвать крошечный закуток под лестницей с двумя шаткими скамейками и, само собой, даже без водопроводного крана. Привалившись к стене и расслабив гудящее тело, Сева сквозь полуприкрытые веки наблюдал за своими товарищами, привычно думая о том, какие же они все психи, как вдруг Струков сказал, совершенно ни с того ни с сего:
Вот смотрю я на тебя, Сявка ну и псих же ты! он упорно именовал Севу «Сявкой», и Сева не возражал, понимая, что речь идет об одном из немногих доступных Струкову способов самоутверждения.
П-псих? П-п-почему? ошарашенно спросил Сева, заикаясь от неожиданности.
Почему? осклабился Струков и повернулся к остальным, призывая их в свидетели. Слышите, бичи? Он еще спрашивает, почему!
Сева обвел взглядом ребят и вдруг понял, что они на сто процентов согласны со Струковым! Сережка улыбался, не отрываясь от плана «острова сокровищ», Шварценеггер дебильно покачивал головой, и даже Клим, сразу уловив севину растерянность, смотрел несколько виновато.
Струков, оставь человека в покое, устало сказал бригадир. На себя глянь. Я тебе говорил здесь не квасить? Говорил?
Так я ж не во время работы, Клим Я вот только сейчас глотнул, истинный крест! У меня вот с собой кто-нибудь хочет?
Тема переключилась на струковский алкоголизм, но Сева не участвовал в общем полушутейном обсуждении, пораженный сделанным открытием: он тут, пожалуй, самый ненормальный из всех. Ненормальный именно своей нормальностью, потому что нормальность эта нормальна для внешнего, обычного мира там, за забором, а здесь, в мире психов, она является ни больше ни меньше, как вопиющим отклонением от нормы. Что ты тут делаешь, парень? Эй, очнись!
Клим подошел, присел рядом на скамейку, раскрыл блокнот, глянул исподлобья быстрым внимательным взглядом.
Так, Всеволод. Когда ты у нас в следующий раз выходишь? В четверг? Ну и ладно, я понял встал, потянулся и продолжил уже отходя, как бы невзначай: Да не переживай ты так. Все мы психи, и ничего, живем. Правда, граждане халтурщики?
Тут соседний колодец особенно интересный, -невпопад отвечал Сережка. На третьем этаже в крайней комнатухе до войны старушенция проживала. Уплотненная княгиня. Ох, чует мое сердце
Замочил твою старушку красный матрос Раскольников, захихикал Струков. Топором замочил. И ейную домработницу графиню Лизавету тоже кокнул. И все червонцы забрал.
А у меня бабку Лизаветой звали, радостно сообщил Паша-Шварценеггер.
Паша служил охранником в той же режимной конторе, где сам Клим подвизался инженером. Клим так и говорил «подвизался»:
Я подвизаюсь в такой-то и такой-то конторе инженером-механиком.
В смысле работаешь? уточняли озадаченные собеседники.
Нет, качал головой Клим. Работаю я на стройке.
А в конторе я подвизаюсь.
Паша точного значения слова «подвизаться» не знал, но предполагал, что уж если Клим что-то подвязывает, то это «что-то» должно быть чрезвычайно важным ну, например, бомбы к самолетам. Клима он уважал безмерно, хотя наверняка не смог бы даже примерно сформулировать за что. Сам Паша, как уже было сказано, служил. Его жизнь четко подразделялась на две неравные части: до службы в нищем и пьяном колхозе под Новгородом и во время службы то есть с момента ухода в армию и по сей день.
Первая часть представала в его памяти бессвязным набором цветных расплывчатых картин: речка, картофель на столе, печка с полатями, луг за школьным окошком, индийское кино в колхозном клубе, танцплощадка в райцентре и пьянка, пьянка, пьянка. Вторая характеризовалась предельной ясностью и четким порядком исполнения приказов. Ее преимущество перед первой заключалось еще и в том, что всегда было что носить и чем питаться. Поэтому, когда после двух безупречных лет во внутренних войсках Паше предложили переквалифицироваться во вневедомственную охрану, он воспринял это даже не как предложение, а как естественное продолжение службы.
Увы, естественность перехода соответствовала действительности только частично: оказалось, что внеармейская жизнь требовала чересчур много самостоятельных решений. Большой город пугал Пашу, он не улавливал смысла его суеты, путался в паутине его улиц, не понимал его странного жаргона, терялся в разговорах с городскими, у которых никогда не хватало времени не только на то, чтобы выслушать ответ, но даже и на то, чтобы толком закончить вопрос. Разве что Клим с ним всегда можно было поговорить о чем угодно. Нет, разговорчивостью Паша не отличался: за всю жизнь он ни разу не связал больше трех предложений, да и то коротких. Возможно, именно поэтому потенциальная возможность разговора сама по себе представляла для него немалую ценность.
С Климом Паша познакомился случайно, когда остановился закурить, выйдя из проходной после смены. До этого Клим был для него никем, одной из неразличимых частиц текущего через турникет серого людского потока. В тот день моросило; Паша глянул на небо, примериваясь, стоит ли выходить на дождь или докурить уже сигарету здесь, под козырьком, и тут кто-то сказал сбоку:
Надоело уже все дождь и дождь
Паша повернулся к говорившему, еще не веря, что слова адресованы ему. Возможно, они были сказаны просто так, в пространство? Но стоявший рядом ладный круглолицый парень явно посматривал на него именно не смотрел прямым смущающим взглядом, а посматривал исподлобья, безопасно: глянет и отведет, глянет и отведет. Паша растерянно крякнул, прикидывая, стоит ли думать над ответом, которого все равно не дождутся. Но парень терпеливо ждал, по-прежнему коротко поглядывая и отводя.
Хм, сказал Паша наконец, испытывая незнакомое чувство участия в оживленной беседе. Гм.
В голове у него шевельнулась картина голубого деревенского неба, но перевести ее в слова не представлялось никакой возможности.
А где-то сейчас небось солнышко и небо голубое
сказал парень и протянул Паше узкую ладонь. Я Анатолий. Анатолий Климов.
Шварценеггер, ошеломленно ответил Паша, бережно принимая климову кисть в свою неразмерную лапу. Этот странный Анатолий не только выслушал его до конца, но и произнес сейчас именно ту фразу, которую Паша хотел, но не смог сформулировать. Уже за одно это он заслуживал того, чтобы идти за ним на край света.
Шварценеггер? повторил Клим, и в его исподлобном погляде промелькнул быстрый, необидный смешок, тут же, впрочем, пропавший. А, ну да, я понял.
«Шварценеггером» Пашу прозвали еще в колхозе за двухметровый рост и широченные плечи.
На разборке домов Паша работал не столько за деньги много денег ему, бессемейному, не требовалось, сколько для того, чтобы побыть рядом с Климом. Но существовала и другая причина: Питер. Интуитивно Пашу тянуло зайти, что называется, с другого бока, познакомиться с этим чуждым, неприятным и враждебным существом с другой, изнаночной стороны. Так пробираются во враждебную незнакомую деревню с лесной опушки, через заброшенные огороды и ветхое полуразвалившееся гумно. Паша погружался во внутренности старых петербургских домов со странным опасливым любопытством; он трогал ломом перегородку, как пробуют палкой куст, неожиданно зашуршавший прямо под ногами предупреждающим змеиным шипением бес его знает, что прячется там, в глубине
Но город не раскрывался ему даже здесь, с изнанки. А может быть, такова и была настоящая питерская изнанка: отчужденная холодная замкнутость во всем, даже в самых глубинных жилках, где уж точно должна была бы струиться живая веселая кровь. Покинутые совсем недавно квартиры не хранили никаких следов людского тепла; даже закаменевшие окурки в углу казались обломками штукатурки и меньше всего напоминали о человеческих губах, когда-то сжимавших их мягким и влажным объятием; даже отметки детского роста на дверных косяках стыдливо прикидывались обычными царапинами; отсюда сбежали даже крысы и тараканы непременные спутники питерского жилья Этот город напоминал мрачное северное болото, немедленно затягивающее прежней равнодушной ряской не только след человеческой ноги, но и самую память о нем. «Надо же» удивлялся Паша, недоверчиво рассматривая отпечаток своего лома и почти ожидая, что он исчезнет, испарится прямо сейчас, у него на глазах.
Ну что ты на нее уставился, Шварценеггер долбаный?.. Дай! нетерпеливо кричал сзади Витенька, отталкивал Пашу яростным плечом и с маху врубался кувалдой в обреченную перегородку. Вот ее как надо! Вот как! Вот! На! Получи!
Витеньку держала у Клима неутолимая, злобная жажда разрушения. Он явно испытывал физическое наслаждение, обрушив еще крепкий дверной блок или наблюдая, как удачно подцепленная перегородка, треща выдираемыми гвоздями и вздымая фонтаны алебастровой пыли, сдвигалась с места, где простояла последние сто сто пятьдесят лет, и с грохотом рушилась на пол, седой от предчувствия собственного конца. Вообще говоря, эти чувства вполне соответствовали характеру работы, то есть Витеньку можно было считать самым нормальным в климовой психбригаде. Тем не менее, никто его не любил, и даже Клим нет-нет да и поглядывал в сторону Витеньки с откровенным неодобрением. Поглядывал, но не гнал, как не гнал никого. Из бригады уходили только по собственному желанию.
В первый день работы Клим подвел Севу к большой куче битого кирпича и штукатурки, дал в руки лопату и указал на стоящую рядом пустую двухкубометровую клеть:
Значит, так задача формулируется следующим образом: вот это вот этим вот сюда. Вопросы есть?
Вопросов не было. Но и задача оказалась не из простых. Никогда еще Сева не представлял себе, насколько трудно подцепить на обычную совковую лопату обычный строительный мусор. Как он ни тыкался в проклятую кучу, лопата постоянно упиралась то в обломок доски, то в кирпич, то в комок гипса. За полчаса отчаянной борьбы, набив на руках мозоли, он едва забросал дно клети.
Как дела? спросил подошедший Клим.
Вот жалобно сказал Сева, распрямляясь. Никак не взять
Я понял, просто ответил бригадир, не выказывая никаких чувств. Ну-ка, дай лопатку
Он обошел кучу, присматриваясь к ней, как медвежатник присматривается к сейфу, а затем шваркнул откуда-то снизу и сразу без всякого усилия набрал полный совок. Удивленный Сева подошел в этом месте сохранился кусок паркета, и, понятное дело, по гладкому набирать было легко.
Дело нехитрое, сказал Клим и вернул лопату. Копай только там, где копается. А как упрешься рогом не дави, ищи новый подход. Попробуй.
Сева шваркнул лопатой по паркету шло как по маслу.
Ну как? индифферентно поинтересовался Клим.
Да-а протянул Сева и уже начал прикидывать, что бы такое сказать, благодарное и в то же время умное, но Клим перебил его своим обычным равнодушным «я понял» и отошел. На дальнейшее заполнение клети Баранову потребовалось сорок минут. Сорок легких минут. Через месяц он делал это за четверть часа. Забавно, что из всех уроков, когда-либо полученных Севой в классах, на кухнях, в компаниях и подворотнях короче, на обычных университетских кафедрах жизни, этот вспоминался потом чаще всего. Великое, незаменимое умение копать. Уже одного этого с лихвой хватало на то, чтобы до самой смерти полагать себя неоплатным климовым должником.
Они быстро сдружились насколько вообще возможно было сдружиться с Климом. Под тонким слоем его ровной немногословной доброжелательности довольно быстро обнаруживалась непреодолимая стена, растущая вверх до неба и вкопанная в землю на немереную глубину ни перепрыгнуть, ни подкопаться, ни заглянуть в наглухо задраенные бойницы. И все же, все же нет-нет, да и высовывалась из-за стены тамошняя заповедная страна: краешком, быстрым взглядом исподлобья, еле заметным понимающим кивком, усмешкой, невольно вырвавшимся, никому не адресованным словом.
Что, Клим? Ты что-то сказал?
Да нет, ничего. Ничего.
Кое-что по секрету и по пьяне рассказал Струков, оказавшийся климовым родственником не то шурином, не то деверем, не то кем-то там еще, не важно. Конечно, не за так рассказал, а под бормотуху, щедро подливаемую Севой из-под стола в грязной, дышащей мокрым перегарным паром пельменной на Петроградской.
Он у нас, Сявка, один такой правильный, типа того
говорил Струков и, налегая грудью на стол, наклонялся для пущей доверительности поближе к севиному лицу. Вот так культурно посидеть, как мы с тобой сейчас так это ты что-о-о это никогда ты что-о-о Если, к примеру взять, вся семья сидит. Ну там, именины если или, там, поминки когда все культурно Мать ихняя на него не намолится, а так никто не любит ты что Не по-человечески это, Сявка, не по-русски. Вон даже ты, еврейской национальности, а и то, культурно если. А Клим нет, никогда. Холодный он, ты что Мать его любит ихняя, врать не стану, но мать-то всякого полюбит. На то она и мать, Сявка ты что
По Струкову выходило, что Клим был в своей большой семье даже не белой вороной, а прямо каким-то вовсе уж невиданным инопланетным журавлем диковинной раскраски. И дело не в том, что он, единственный из шести братьев и сестер, окончил институт: велико ли счастье жить на нищенскую инженерную зарплату, когда даже брат, портовый грузчик, получал вдвое, не считая халтуры? И даже не в том, что Клим попусту выпендривался, демонстративно читая непонятные книжки вместо того, чтобы смотреть и вместе со всеми обсуждать понятный телевизор. Главная климова червоточина заключалась в том, что он не умел «культурно посидеть», а говоря попросту, не пил, что было особенно заметно на общем принципиально не просыхающем фоне.
Климов отец давно уже лежал в земле, поражая проспиртованностью тканей даже самых отъявленных червей-токсикоманов; старшие братья и прочие родственники усердно следовали той же дорогой таков был общий семейный удел, прочная родовая традиция, которая не подлежала обсуждению и уж тем более уклонению. Такое не прощалось.
Брезгует он нами, Сявка горячечно шептал Струков, стуча по столу кривым пальцем с обломанным ногтем. Брезгует! Я, мол, чистенький, а вы все сволочь пьяная.
Да как ты можешь так говорить? удивился Сева. Я ж помню, он на прошлой неделе тебе с ремонтом помогал. А брату своему как его?.. Мише?.. бревна на дачу кто возил?
Тьфу ты! Струков с досадой сплюнул на пол, безнадежно махнул рукой: поди, мол, объясни дураку нерусскому очевидную вещь. Ну при чем тут бревна? Ну при чем тут ремонт? Ты сам подумай, голова садовая: ну кому же все это делать, как не ему? Ну? Если уж он больше ни на что другое не годен?
Клим, похоже, действительно играл в семье роль постоянной палочки-выручалочки, что принималось как нечто само собой разумеющееся, с некоторым даже презрением: все равно, мол, этот хрен свободен, баклуши бьет, в то время как остальной народ, добросовестно нажравшись, храпит в канаве или, припав к унитазу, исходит честной трудовой блевотиной.
Слышь, Струков, а он что, не женат? Как у него время на все находится? осторожно спросил Сева.
Да как же не находиться-то! всплеснул руками Струков. Я ж тебе толкую: не пьет он. Не пьет! Передаю по буквам: Эн еее пыыыы
Так не женат, что ли?
Женат, как не женат. На такой же дуре там еще осталось у нас? Вроде как, на полстакана еще будет
Со своей будущей женой Клим, по словам Струкова, познакомился еще в институте, быстро женился и сразу ушел к ней жить.
В приймаки презрительно добавил Струков и снова сплюнул. Я ему говорил: не в свои сани не садись да куда там он ведь всех умнее