Невидимая Америка лежит молча в темноте внизу. Сидя в салоне реактивного самолета, летящего из Сан Франсиско в Нью Йорк, возвращаясь к черным дням прошлого 1967 года, я понимаю, что должен буду написать ей письмо моих соболезнований на следующее утро.
Оказалось, что Гвин решила связаться со мной первой. Когда я вошел в дверь моего дома в Бруклине, моя жена порывисто обнял меня (я позвонил ей из Сан Франсиско, она знала о смерти Адама) и затем сказала, что сегодня до моего приезда было оставлено сообщение на телефоне женщиной по имени Гвин Тедеско.
Похоже, это та Гвин? спросила она.
Я позвонил ей в десять тридцать на следующее утро. Ранее я хотел написать письмо, чтобы выразить мои чувства на бумаге, чтобы выразить ей не пустые затасканные клише, часто используемые в такие времена, но ее сообщение звучало немного тревожно, какое-то важное дело она хотела обсудить со мной, так что я позвонил ей, не написав ни строчки.
Ее голос был тот же, поразительно тот же, очаровавший меня сорок лет тому назад. Притягивающий приветливостью, кристальное произношение, явный средне-атлантический акцент ее детства. Голос был тот же, но Гвин была уже не той же, и в продолжение разговора я начал проецировать в своей голове различные изображения ее, прикидываяк лучшему или к худшему время изменило ее лицо. Ей было шестьдесят один год, и, внезапно, я понял, что у меня нет никакого желания вновь увидеться с ней. Я был бы только разочарован, и я не хотел уничтожить мои волнительные впечатления прошлого видом настоящего.
Мы обменялись обычными банальностями, поговорили несколько минут об Адаме и его смерти, о том, как тяжело было для нее принять случившееся, о жестоких ударах судьбы, заготовленных жизнью для нас. Затем мы поделились своим прошлым, рассказывая о наших семьях, наших детях и наших работахкомфортабельная болтовня, очень дружеская с обоих сторон, настолько, что я даже спросил ее, если она помнит тот день в Риверсайд Парке, когда я попытался поцеловать ее. Конечно, помню, сказала она, рассмеясь впервые за время нашего разговора, но как она могла знать, что тот хиляк Джим-студент вырастет в Джеймса Фримена? Я все еще студент, сказал я. И я все еще Джим. Уже не такой хилый, но все еще Джим.
Да, разговор был очень любезный, и, несмотря на то, что мы исчезли из вида друга друга на несколько десятков лет, Гвин говорила, будто ничего или почти ничего не прошло с последней нашей встречи, будто все десятилетия уложились в какие-то месяц или два. Ее дружеский тон усыпил меня, и пока моя оборона сладко спала, когда она подошла к тому месту в разговоре о деле, когда она наконец объяснила, зачем она позвонила мне, я совершил ужасную ошибку. Я сказал ей правду, я должен был соврать.
Адам послал мне электронное письмо, сказала она, длинное письмо, написанное за несколько дней до за несколько дней до конца. Это было прекрасное письмо, прощальное письмо, сейчас я понимаю это, и в одной из частей, в конце, он упомянул, что пишет что-то, что-то вроде книги, и, если бы я захотела прочесть это, я должна была бы связаться с тобой. Но только после его смерти. Он очень настаивал на этом. Только после смерти. Он также предупредил меня, что я могу быть очень огорчена рукописью. Он извинился за будущее, прося прощение, если книга как-нибудь обидит меня, а затем он сказал нет, не беспокойся, забудь обо всем. Он выражался очень путанно. В следующем предложении он вновь написал мне, что если я захочу, то у меня будет право увидеть это, и если я действительно захочу, я должна найти тебя, поскольку копия была только у тебя. Я никак не поняла эту часть. Если он напечатал рукопись на компьютере, почему он не записал ее в память?
Он сказал Ребекке стереть, объяснил я. В компьютере уже ничего нет, и только одна копия, напечатанная им, была послана мне.
Значит, книга существует
В каком-то виде. Он даже хотел написать три части. Первые двев более-менее приличной форме, но он не смог закончить третью. Только заметки, наброски.
Он хотел, чтобы ты помог ему опубликовать?
Он никогда не говорил о публикации, не впрямую, в любом случае. Все, что он хотел, чтобы я прочитал рукопись, а потом решил, что делать с этим дальше.
Ты решил?
Нет. Сказать правду, я даже и не думал еще об этом. До тех пор, пока ты не упомянула о публикации, идея даже не приходила в мою голову.
Я думаю, я должна посмотреть, да?
Не уверен. Тебе решать, Гвин. Если хочешь прочитать, я сделаю копию и пошлю экспресс-почтой сегодня.
Я огорчусь?
Возможно.
Возможно?
Не из-за всего, но из-за пары вещей, да.
Пара вещей. Вот как.
Не волнуйся. В настоящее время я передаю ответственность в твои руки. Ни одного слова из книги Адама не будет напечатано без твоего согласия.
Посылай, Джим. Пошли сегодня. Я уже не маленькая и знаю, как проглотить пилюлю.
Как было бы проще, если бы я не подтвердил существование книги или сказал бы ей, что каким-то образом потерял ее, или что Адам обещал послать мне, но так никогда и не сделал этого. Я был пойман врасплох и не смог быстро придумать правдоподобное вранье. Хуже того, я сказал Гвин о трех частях книги. Только вторая могла потенциально причинить ей боль (и пару ремарк в третьей, легко было бы избавиться от них), и если бы я сказал, что Адам написал только две части,ВеснаиОсень, она была бы избавлена от возвращения в прошлое, в квартиру на Уэст 107-ой Стрит и вновь прожить события того лета. Но сейчас она ожидала три части, и, если бы я послал ей только две, она бы тут же позвонила мне и спросила бы о недостающих страницах. В общем, я сделал копию всегоВесна, Летои заметки дляОсени и послал на ее адрес в Бостон во второй половине дня. Не самое лучшее, что я мог сделать для нее, но у меня не было выбора. Она хотела прочесть книгу брата, а единственная копия в мире была только у меня.
Она позвонила через два дня. Я не знал, что ожидать от ее звонка, но я уже был готов к бурным эмоциямслезы злости, угрозы, стыд от открытых миру тайнно Гвин была ненормально спокойна, скорее бесчувственна, чем оскорблена, я думаю, как если бы она была озадаченная, оглоушенная книгой.
Я не понимаю, сказала она. Большинство описано у него очень точно, абсолютно правильно, и там же есть совершенно придуманные вещи. Не понимаю.
Какие вещи? спросил я, прекрасно понимая, о чем она.
Я любила своего брата, Джим. Когда я была юной, он был самым близким мне человеком. Но я никогда не спала с ним. Не было никакого великого эксперимента в детстве. Не было никаких кровосмесительных отношений летом 1967 года. Да, мы жили в одной квартире два месяца, но у нас были раздельные спальни, и между нами никогда не было секса. Что написал Адамчистейший вымысел.
Возможно мой вопрос неуместен, но почему он вдруг выдумал подобное? Особенно, если остальная часть его историиправда.
Я не знаю, если все остальноеправда. По крайней мере, я не могу проверить, насколько правдиво. Но все остальное совпадает с тем, что Адам рассказал мне тогда, сорок лет тому назад. Я никогда не видела Борна или Марго, Сесиль или Хелен. Я не была с Адамом в Нью Йорке той весной. Я не была с ним в Париже той осенью. Это он рассказал мне о тех людях, и все рассказанное о 1967 годе совпадает с тем, что он написал в книге.
Тем более странно тогда, что он выдумал про тебя.
Я знаю, ты мне не веришь. Я знаю, ты думаешья стараюсь защитить себя, и что я не хочу признаться в будто бы происшедшем. Но ничего такого не было, клянусь. Я думаю об этом весь день, и один лишь ответ в моей головефантазии умирающего человека, мечта о желаемом, но несбывшемся.
Желаемом?
Да, желаемом. Я не отрицаю те чувства, витавшие между нами, но я никогда не хотела принять их. Адам был очень привязан ко мне, Джим. Не очень здоровая привязанность, и после того совместного лета, он начал говорить мне, что он не может смотреть на других женщин, что я была только той женщиной, в которую он мог бы влюбиться, и если бы мы не стали братом и сестрой, то он женился бы на мне в тот же момент. Вроде шутки, конечно, но мне это не понравилось. Если честно, я очень обрадовалась, когда он уехал в Париж.
Интересно.
И потом, как мы оба знаем, меньше, чем через месяц, он вернулсявыгнан с позором, как он объяснил мне тогда. Но у меня уже была соседка, и Адам должен был найти комнату для себя. Мы оставались друзьями, лучшими друзьями, но я начала удерживать его на дистанции, чтобы отдалиться от него для его же блага. Ты много виделся с ним в последние два года университета, но как часто ты видел его со мной?
Стараюсь вспомнить Совсем немного. Пару раз.
Вот видишь.
Ну, и что теперь с его книгой? Кладем в стол и забываем?
Не обязательно. В таком виде книга непечатаема. Не потому, что неправдапо крайней мере, частьно если эти страницы всплывут, они могут огорчить многих людей. Я замужем, Адам. У меня две дочери и трое внуков, много родственников, сотня друзей, приемная племянница, я очень люблю ее, и это будет преступлением, если книга будет напечатана, как она написана. Согласен?
Да, да. Я со всем согласен.
А с другой стороны, книга произвела на меня очень глубокое впечатление. Она показала мне брата с совершенно неожиданной стороны, с удивившей меня стороны, и, если мы сможем изменить книгу в более печатное, я не буду против.
Я немного запутался. Как ты собираешься сделать непечатаемую книгу печатаемой?
А здесь поможешь ты. Если тебе это неинтересно, мы позабудем обо всем и больше не будем к этому возвращаться. Но если ты хочешь помочь, тогда вот, что я предлагаю. Ты берешь заметки к третьей части и придаешь им читаемый вид. Для тебя это не будет слишком сложно сделать. Я не смогу, но ты писатель, ты знаешь, как. Затем, самое важное, ты пройдешься по рукописи и изменишь все имена. Помнишь, старое телевизионное шоу в пятидесятых?Имена должны быть изменены, чтобы защитить невиновных. Ты меняешь имена людей и места, ты добавляешь или вырезаешь по твоему вкусу, а потом ты печатаешь книгу под своим именем.
Но тогда это уже будет не книга Адама. Не совсем честно. Будто краду будто странная форма плагиата.
Нет, если ты все сделаешь правильно. Если ты упомянешь свою благодарность Адаму за места, написанные имнастоящему Адаму под вымышленным именемтогда ты ничего у него не украдешь, ты выкажешь ему почет.
Но никто не узнает, что это Адам.
Какая разница? Ты и я будем знать, и, по-моему, мы и есть только те, для кого книга будет важна.
Ты забываешь о моей жене.
Ты ей доверяешь, полностью?
Конечно, я доверяю ей.
Тогда трое нас и будут знать все.
Не уверен, Гвин. Мне надо подумать. Мне нужно время, хорошо?
Сколько хочешь. Не торопись.
Ее сторона истории была убедительна, более чем правдоподобна, чувствовал я, и, ради нее, я хотел бы ей поверить. Но я не мог, по крайней мере, до конца, по крайней мере, без сильного сомненья, что текстЛетобыл прожившим опытом, а не какой-нибудь похотливой мечтой больного умирающего. Чтобы удовлетворить мое любопытство я взял день отдыха от книги, над которой тогда работал, и поехал в Колумбийский университет, где я узнал от администратора факультета Международных Отношений, что Рудольф Борн работал профессором по приглашению в течение 1966-67 учебного года; а потом, после некоторого времени, проведенного в комнате микрофильмов библиотеки Батлера, в том самом Замке Зевоты, где Уокер работал одно лето, я нашел, что тело восемнадцатилетнего Седрика Уилльямса было обнаружено майским утром в Риверсайд Парк с многочисленными ножевыми ранениями в груди и верхней части тела.Другие вещи, как назвала их Гвин, были аккуратно выписаны в рукописи Уокера, и, если эти другие вещи были правдивы, почему он стал утруждать себя фабрикацией неправды, открывая всеобщему обозрению детальное, само-унижающее описание кровосмесительной любви? Возможно, версия Гвин двух летних месяцев правдива, но и также возможно, что она врала мне. И даже если она и врала, кто стал бы обвинять ее в нежелании обнародовать те факты? Кто угодно стал бы врать в ее ситуации, каждый бы врал, ложь была бы единственной альтернативой. По дороге в Бруклин в метро я решил, что происшедшее не важно для меня. Важно ей, но не мне.
Несколько месяцев прошло, и все это время я почти не думал о предложении Гвин. Я трудился над моей книгой, подходя к заключительной части романа, поглотившего несколько лет моей жизни; и Уокер и его сестра стали уходить из моих мыслей, таяли, превращаясь в еле видимые фигуры на далеком горизонте моего сознания. Когда книга Адама случайно появлялась в моей памяти, я был твердо уверен, что не хочу более иметь ничего общего с ней, что эпизод в моей жизни закончен. После этого произошли два события, поменявшие полностью мое отношение. Я закончил мою книгу, что означалоя мог теперь обратить свое внимание на что-то другое, и еще то, что я наткнулся на новую информацию, связанную с историей Уокера, кода, как бы, последняя небольшая глава, новый взгляд для меняи все сдвинулось.
Я уже описал, как я прошелся по заметкам Уокера кОсени. Что касается имен, они были придуманы по просьбе Гвин, и читатель мог быть уверен, что Адам Уокер это не Адам Уокер. Гвин Уокер Тедесконе Гвин Уокер Тедеско. Марго Жоффруане Марго Жоффруа. Хелен и Сесиль Жуэне Хелен и Сесиль Жуэ. Седрик Уилльямсне Седрик Уилльямс. Сандра Уилльямсне Сандра Уилльямс, а ее дочь Ребеккане Ребекка. Даже Борнне Борн. Его настоящее имя было близко по звучанию к другому провенсальскому поэту, и я решил заменить перевод этого другого поэта не-Уокером своим собственным переводом, так что ремарка об Аде Данте на первой странице книги не существовала в не-Уокерской рукописи. И в самом конце, я полагаю лишним добавить, что мое имя не Джим.
Уэстфилд, Нью Джерсине Уэстфилд, Нью Джерси. Эхо-озероне Эхо-озеро. Оуклэнд, Калифорнияне Оуклэнд, Калифорния. Бостонне Бостон, и, хоть не-Гвин работает в издательстве, онане директор университетского издательства. Нью Йоркне Нью Йорк. Колумбийский университетне Колумбийский университет, но Парижэто Париж. Только Париж реален. Я решил его оставить, поскольку Hуtel du Sud исчез много лет тому назад, и все записи о пребывании не-Уокере в 1967 году исчезли вместе с отелем.
Я закончил мой роман летом 2007 года. Вскоре после этого моя жена и я решили поехать в Париж (дочь ее сестры выходила замуж за француза в октябре), и разговоры о Париже вернули мне мысли о Уокере. Мне стало интересно, если бы я смог найти кого-нибудь из драмы неудавшейся мести, сочиненной им сорок лет тому назад, и если бы я смог, то захотели бы они поговорить со мной об этом. Борн представлял особенный интерес, но я был бы очень доволен увидеться с кем угодноМарго, Хелен или Сесиль. Первых трех я не смог найти, но когда я загуглил имя Сесиль Жуэ для поиска на интернете, безмерное количество информации вылетело на мой экран. После моего знакомства с восемнадцатилетней девушкой в рукописи Уокера, я не был удивлен ее бурному росту в литературных науках. Она преподавала в университетах Лиона и Парижа, а последние десять лет она была связана с НЦНР (Национальный Центр Научных Разработок), принимая участие в исследованиях манускриптов французских писателей восемнадцатого и девятнадцатого веков. Ее специальностью был Бальзак, о ком она выпустила две книги, при этом упоминалось бесчисленное количество статей журналов и книг, полный каталог работ за три десятка лет. Неплохо, подумал я. Неплохо и для меня, так что я смогу написать ей письмо.
Мы обменялись двумя короткими посланиями. В моемя представил себя другом Уокера, рассказал новость об его недавней смерти и спросил ее, если бы было возможным встретиться во время моего будущего визита в Париж. Коротко и ясно, без вопросов о свадьбе ее матери с Борном, ничего о записках Уокера кОсени, лишь просьба о встрече в октябре. Она написала ответ. В моем переводе ее письмо гласит:
Я потрясена смертью Адама. Я знала его короткое время, когда была молодой девушкой в Париже много лет тому назад, но я всегда помнила его. Он был первой любовью в моей жизни, и тогда я грубо обошлась с ним, так жестоко и незабываемо, что до сих пор висит тяжелым грузом на моей совести. Я послала ему письмо извинений после его отъезда в Нью Йорк, но конверт вернулся с пометкойполучатель неизвестен.
Да, я с радостью увижусь с Вами по приезду в Париж в следующем месяце. При этом я должна Вас предупредить, что я чудаковатая пожилая женщина и не могу контролировать мои эмоции. Если мы заговорим об Адаме (я понимаю, обязательно случится), я могу заплакать. Но Вы не должны принимать это на свой счет.
Пятьдесят восемьэто не пожилой возраст, конечно, и я сомневаюсь, что Сесиль Жуэ могла быть описана как чудаковатая особа. Чувство юмора, безусловно, никуда не делось, и, добившись успеха в ее узком мире академических исследований, она должна была понимать особенности выбранной ею жизни: одиночество в крохотных комнатах библиотек и хранилищ, разбирая рукописи умерших, карьера, проведенная в беззвучных владениях пыли. В послесловии к письму она добавила, как смешно она выглядит во время работы. Она узнала мое имя, написала она, и если я был тот самый Джеймс Фримен, не желал бы я принять участие в опросе, проводимом ее научной группой, о методах сочинения современных писателей. Компьютер или печатающая машинка, карандаш или ручка, тетрадь или отдельные листы, сколько вариантов для окончательного выбора. Да, я знаю, добавила она, очень нудные вопросы. Но это наша работа в Центре: сделать мир как можно больше нуднее.