Он был очень современным викарием, скорее проводил межконфессиональную службу или сбор средств для «Амнистии», чем стоял с колокольчиком, книгой и свечой в парадной комнате нервного прихожанина.
Я хотел изгнать своих призраков по-своему. Я хотел разыскать их, узнать о них все, что мог, выяснить, как и почему они встретили свой конец. Особенно Лиддли. Я хотел узнать, где его похоронили, хотел посетить могилу, убедиться, что он действительно обратился в прах.
Я зашел в тупик, признался я. Я более или менее знаю, когда Лиддли убил свою жену и дочерей, но не знаю, как и почему. Он прожил после этого долгое время, так что у него имелось достаточно возможностей для раскаяния, достаточно времени, чтобы оставить запись в дневнике или поговорить с другом. Но у меня нет никаких зацепок, ничего, на что можно было бы опереться.
Льюис ничего не сказал. Мы ели наши пудинги в тишине. Ресторан опустел. Тени двигались по бледно-зеленым стенам, по картинам королей и королев на тонированном стекле. Официант многозначительно посмотрел на нас.
Что случилось после его смерти? спросил Льюис.
Случилось?
С домом. С его имуществом. Некому ведь было наследовать, по крайней мере, напрямую. Детей не осталось. Ему тогда былосколько? шестьдесят пять, шестьдесят шесть лет. Его родители, должно быть, умерли. Осталось завещание?
Я кивнул. Мне удалось его обнаружить в библиотеке индексов Британского общества записей и видел копию в Главном реестре семейного отдела в Сомерсет-Хаус.
Я так и не смог ничего узнать о его родителях. Похоже, здесь есть какая-то загадка: в Лондоне не зарегистрировано ни одного торговца шелком с таким именем за те годы, когда они должны были там жить. Но к моменту смерти Лиддли они наверняка уже умерли.
Он оставил все замужней сестре, Беатрис Рэнсом. Она жила в Брайтоне, унаследовала довольно много от своих родителей, и ее муж тоже был хорошо обеспечен. Дом оказался ей не нужен, и она продала его вместе с обстановкой человеку по фамилии Ле Стрендж. Он как раз получил должность профессора греческого языка при университете Амброзиана. До этого он занимал должность одного из первых преподавателей в новом Даремском университете. Он и его жена обустроили сад и разбили его так, как он есть сейчас.
А Беатрис? Она ничего не сохранила? Даже не взяла ничего на память?
Я покачал головой.
Они с братом не общались более двадцати лет. Если я правильно понимаю, подозрения относительно Сары и детей сильно испортили ее мнение о Джоне. Она бы не взяла ничего, принадлежащего ему, я в этом уверен. Даже если бы она это сделала, не думаю, что это так легко отследить.
Это все, значит? Больше ничего?
Я крепко задумался.
Была одна вещь, произнес я. Он оставил свои медицинские книги и бумаги своему старому колледжу, Даунингу.
Конечно, именно их мы и нашли на чердаке.
Да, сказал я, возможно, вы правы. Но я не до конца уверен. Там сохранилось не так уж много. Лиддли был весьма начитанным человеком, в его распоряжении имелись деньги. В годы между спадом его практики и смертью он участвовал в нескольких медицинских спорах. Похоже старая репутация гомеопата ему претила. Гомеопаты процветали, а обычные врачи наносили ответный удар. Лиддли присоединился к ним. Он писал письма в прессу и опубликовал несколько памфлетов. Он даже выступил против лорда Гросвенора, после того как тот защищал гомеопатов в Палате общин.
В завещании говорилось о «библиотеке». То, что мы нашли на чердаке, не подходит под это определение. Моя собственная библиотека в десять раз больше, по крайней мере. Думаю, стоит проверить. Возможно, что-то есть в библиотеке колледжа в Даунинге.
Очень хорошо, сказал Льюис. Если вы что-нибудь найдете, дайте мне знать. Но поговорите с этим вашим викарием о других делах. Возможно времени совсем не осталось.
Глава 18
Остаток дня я пробыл на Португал-стрит, в отделе переписи населения Управления государственных документов. Поскольку я уже был там раньше, выполняя предварительную работу, смог провести более двух часов, просматривая записи переписи населения Кембриджа с 1841 по 1871 год. Переписи за предыдущие десятилетия были малополезны, так как не содержали подробной информации об именах и семьях. Я нашел то, что хотел, в записях за 1841 и 1851 годы.
От Холборна до Бетнал-Грин всего пять остановок на метро, а оттуда пешком можно дойти до Спиталфилда. Когда отдел переписи закрылся, я нашел место, где можно перекуситьпиццерию или блинную, забыл, что именно. Пока я отправлял еду в рот ложкой, мои мысли постоянно возвращались к тому короткому путешествию. Я чувствовал потребность увидеть место, где нашли Наоми, как будто что-то тянуло меня к месту ее гибели. Выйдя из ресторана, мои ноги, словно сами собой, привели меня к станции метро «Холборн». Двери открылись на станции Бетнал-Грин. Какое-то время я сидел, уставившись на название на стене. Затем, как только двери начали закрываться, выскочил через них на платформу.
Вокруг рынка Спиталфилд было безлюдно. На этом рынке торговали овощами и фруктами, а напротив него располагался небольшой цветочный рынок. Рано утром, с четырех тридцати до десяти часов, Спиталфилд напоминал оживленный улей, но, когда грузовики и погрузчики уезжают, на весь район опускается тишина.
Переулок я нашел без труда. Короткий, вонючий переулок между старыми домами, прогорклый от запаха гниющих овощей. У ветхих дверей стояли мусорные баки и пластиковые пакеты. Среди мусора бесшумно передвигалась кошка, время от времени принюхиваясь к остаткам еды. Одну стену покрывали граффитислова любви и тревоги на иностранном языке. Я прошептал ее имя.
Наоми. Наоми. Ночной воздух дрожал. Я ничего не мог разглядеть. Наоми, повторил я снова.
Позади меня кто-то засмеялся. Детский смех, быстрый и звонкий. Я повернулся. Ничего, кроме теней. Потом я увидел кошку. Она стояла посреди переулка, спиной ко мне. Ее шерсть свалялась, спина выгнулась дугой, и она тихо шипела на что-то в темноте.
Я пошел в том направлении. Тень шевельнулась.
Наоми? тихо спросил я. Это ты?
Кошка шипела, отступая от того, что она могла видеть или чувствовать. Еще один смешок. Затем звук бегущих маленьких ножек. Кошка повернулась и бросилась бежать, исчезая за стеной. Тени. Затем ужасная тишина.
Я ждал больше часа, но больше ничего не происходило. Тени оставались неподвижными, не было слышно ни смеха, ни звука шагов. Наконец, я повернулся и направился обратно к станции на Ливерпуль-стрит, задаваясь вопросом, зачем вообще сюда пришел.
Я вернулся в Кембридж последним поездом. Сидел один с портфелем на коленях, как дон, вернувшийся после тяжелого рабочего дня в Британской библиотеке. Я так часто делал это в прошлом, что сегодняшнее возвращение домой казалось почти рутинным. Но записи в моем портфеле далеко не обычны, а мысли, которые вихрем проносились в моем мозгу, были совсем не обыденными. Были моменты, когда я почти плакал, но глядя в окно, позволял темноте и огням маленьких станций прятать мои слезы.
Я решил пройтись пешком от станции до города. Это не очень далеко, и мне хотелось побыть одному, обдумать все. Мои исследования подходили к концу, и все же так много оставалось неясным, так много кусочков не складывалось в головоломку.
Я прошел по Хиллз-роуд и продолжил путь до Сент-Эндрюс-стрит. По вечерам в Кембридже становится неестественно тихо. Университет ютится за своими высокими стенами, пьет, обедает, впадает в академический ступор. Город обходится горсткой ресторанов и пабов. Улицы пусты. Шаги разносятся на большое расстояние, отдаваясь эхом. У прошлого есть свой момент, оно приходит в настоящее, нет никаких барьеров и стен.
Чтобы попасть на Пембрук, мне пришлось свернуть на Даунинг-стрит, идущую вниз к Трампингтон-стрит. Это узкий проход, с каждой стороны его окаймляют высокие, грубые стены. Тишина. Шаги призраков. Эхо. Возвращение тишины. Я шел быстро, внезапно осознав тусклость и редкость уличных фонарей, тот факт, что на улице никого нет, темные, неосвещенные окна со всех сторон. В глубине души я ощущал жуткую тревогу. Ко мне вернулось мое одинокое бдение в переулке в Спиталфилде. Детский смех. Вздыбленная кошачья шерсть.
Раздался высокий крик. Длинный, ужасный крик, от которого у меня зашевелились волосы на затылке, а по телу пробежала ледяная дрожь. Я остановился. Что-то было не так. Уличные фонари исчезли, оставив лишь слабый свет газа рядом с тем местом, где я стоял. Не было слышно ни машин, ни автобусов. Вдруг послышался звук бегущих шагов, затем снова раздался крик, тонкий и полный муки. Детский крик. Я уже слышал его раньше, той ночью в нашей спальне дома.
Конечно, кто-то должен появиться, думал я. Кто-то должен услышать. Но никто не приходил. Улица оставалась пустой и беззвучной. Нигде не горел свет.
И тут я увидел ее. Сначала она показалась мне лишь тенью. Затем что-то более существенное, но еще не оформившееся, примерно в пяти или шести ярдах от меня. Тень дрогнула, и вдруг я увидел ее, мою дочь, такой, какой она была в день своей смерти. Ее глаза смотрели на меня. По лицу текли слезы. Я попытался двинуться в ее сторону, но меня пригвоздило к месту.
Папочка, услышал я ее слова. Помоги мне, папочка. Пожалуйста, помоги мне.
Тонкий голос разрывал мое сердце.
Я здесь, дорогая. Я здесь, проговорил я.
Помоги мне, папочка, повторила она, словно не слыша меня. Теперь она все быстрее обретала форму, как будто речь наполняла ее содержанием.
Что случилось, Наоми? Что ты хочешь, чтобы я сделал?
В ответ она повернулась и начала уходить от меня. Я обнаружил, что могу двигаться. Мы шли вместе, старой, знакомой дорогой по Трампингтон-стрит в сторону Ньютауна. Всю дорогу она шла впереди меня, маленькая темная фигура, едва различимая среди теней. Здесь не горели фонари. Дорога и тротуары изменились. Ничто не выглядело таким, каким я это помнил.
Мы добрались до дома минут через двадцать. Он стоял практически в стороне, как, должно быть, и тогда, когда его только построили. В чердачном окне горел свет.
Наоми проводила меня до входной двери. Когда я попробовал свой ключ, то обнаружил, что замка фирмы «Чабб» нет. Я толкнул дверь, и она медленно открылась. Я переступил порог вслед за Наоми. Мое сердце билось от ужасного предчувствия. Я все еще видел ее впереди себя, ее волосы оставались прозрачными и тускло блестели в темноте. Она направилась к лестнице.
Не поднимайся туда, Наоми, умолял я. Но она не слышала меня или не слушала. Я последовал за ней. Она ведь была моей дочерью?
В доме стояла кромешная тьма. Но из открытой чердачной двери пробивался свет. Бледный, недостаточный свет, в котором Наоми стала полностью видимой. Она поднялась по лестнице на чердак. И я последовал за ней.
Свет исходил из внутренней комнаты. По мере приближения я смог различить три фигуры на полу. Наоми остановилась возле них и повернулась ко мне.
«Пожалуйста, помоги мне, папочка».
Я посмотрел на неподвижные фигуры. Я знал, кто они.
Что-то привлекло мое внимание. Темная фигура в конце комнаты. Я поднял глаза от свертков на полу. Кто-то двигался в тени. Мужчина в черном костюме.
В этот момент свет замерцал и погас.
Глава 19
Следующее что я помнил это, как рассеянно шел по набережной Фэн. Когда посмотрел на часы, было два часа ночи. Каким-то образом я вернулся в колледж. Спать я лег с включенным светом.
В девять часов, когда отдернул шторы и выглянул на улицу, я увидел, что облака рассеялись. Только когда спустился к завтраку, до меня дошло, что это может означать. Я позвонил Льюису на работу, но секретарь сказала, что его еще не видели. В одиннадцать часов я отправился в Даунинг.
К этому времени я уже переговорил с библиотекарем, и тот сказал, чтобы я сразу же приходил. Он объяснил, что у него свободное утро и он может потратить пару часов на то, чтобы просмотреть со мной коллекцию частных бумаг колледжа.
День для прогулки выдался прекрасный. Лица людей изменились. Солнечный свет ложился на камень медового цвета. Студенты проносились мимо меня на велосипедах, не заботясь больше о том, чтобы успеть на следующую лекцию. Я шел медленно, впервые за несколько месяцев ощущая свободу, почти ликование. События прошедшей ночи казались мне дурным сном. Я слишком переутомился. Вдали от дома и угрожающего присутствия Лиддли я снова почувствовал себя почти человеком.
Библиотекарем был невысокий мужчина и звали его доктор Бернетт. Большая голова, водянистые глаза, бледные щеки. Он носил необычный зеленый твидовый костюм, который, казалось, сшили для гораздо более крупного человека. Возможно, он уменьшился до своего нынешнего размера за время жизни костюма. Я помню, что все время, пока мы разговаривали, он нервно дергал за один конец длинных, нестриженых усов.
До этого мы никогда не встречались. Он был научным сотрудником по химии и занял должность библиотекаря, когда она освободилась, чтобы удовлетворить свою неуемную страсть к библиотекам. Его собственная коллекция ранних химических трактатов, включая несколько инкунабул, по слухам, стоила целое состояние и не имела себе равных по качеству ни в одной, кроме самой большой библиотеки.
Он нашел Лиддли достаточно быстропо медной табличке в книге поступлений за 1865 год. Запись относилась к 15 июня и лежала между экземпляром «Экспедиции Ливингстона в Замбези», опубликованной в том же году, и коллекцией проповедей инакомыслящих, подаренной доктором Олифантом, старшим научным сотрудником по теологии. Как я и предполагал, пожертвование Лиддли отличалось как количеством, так и качеством.
Каждый том тщательно регистрировался по названию и имени автора, ему присваивался номер приобретения, а также отметка о присвоенном ему классе. Классификационные знаки уже устарели, поскольку в нынешнем веке от них отказались в пользу классификации Дьюи, но в отдельном списке они значились рядом с их современными эквивалентами.
По большей части коллекция Лиддли состояла из опубликованных материалов, в основном медицинских, но с приличной примесью томов по химии, биологии, ботанике и другим наукам. Кроме того, я заметил несколько книг по теологии, около восьмидесяти томов стандартных греческих и латинских текстов, многочисленные сборники поэзии и достаточно истории, чтобы удовлетворить любого любителя. Доктор Лиддли оказался более культурным и образованным человеком, чем можно было предположить, по скудным сведениям, изложенным Манком.
Это прекрасная коллекция, сказал Бернетт, проводя сухим, испачканным чернилами указательным пальцем по колонкам, как бухгалтер, подсчитывающий кредиты и дебеты клиента. Этот экземпляр Везалия чрезвычайно редок. Он указал на запись о экземпляре книги «О строении человеческого тела». Как и первое дрезденское издание «Органона рационального врачевания» Ганемана. В наше время за все это можно выручить кучу денег у Мэгга или Куаритча.
А как насчет личных бумаг? Они тоже здесь перечислены? спросил я.
Если они есть, то да. Они, конечно, хранились бы отдельно, но их поступление регистрировалось бы обычным образом. Отследить их несложно, у них есть свой собственный знак класса. Он начинается с букв Ч.Б. Означает «Частные бумаги». Или, как говорил мой предшественник, «чудаки и бумагомаратели».
Он заметил мой озадаченный взгляд.
О, это была его стандартная шутка. Многие частные коллекции раньше хранились под замком. Бог знает, зачем их вообще дарили. Тщеславие, я полагаю. Некоторые люди не могут смириться с тем, что выкидывают вещи, даже тайны. Не то чтобы в этих бумагах нашлось много грязи: вы удивитесь, узнав, что некоторые старые доктора считали нужным держать их в секрете от посторонних глаз.
В любом случае, несколько лет назад правила немного смягчили, как раз после моего прихода. Есть еще несколько не подлежащих открытию ящиков, если остались родственники, которые могут поднять шум. В остальном все более или менее свободно. Думаете, у вашего доктора Лиддли имелись секреты?
Я пожал плечами.
Кто знает?
Бернетт все это время перелистывал страницы в поисках отметки «Ч.Б.».
Вот мы и добрались, наконец сказал он. Довольно много записей, на самом деле. Есть идеи, что вам нужно?
Я покачал головой.
Тогда лучше достать их и посмотреть, что там есть. Я оставлю вас с ними. Возьмите ключ, входите и выходите сами. Если бы вы были стипендиатом Даунинга, я бы разрешил вам взять их с собой. Но Пембрукну, это совсем другое дело.