Я хотел спать с Фанфан, не прикасаясь к ней, лежал под кроватью всю ночь. Хотел вдыхать запах ее тела, прислушиваться к ее дыханию и наслаждаться ее присутствием, вступая с ней в близость без ее ведома. Мне это казалось возможным, потому что как-то раз Лора обнаружила у себя под кроватью одну из своих подруг, когда мы жили вместе.
Пот катился по лицу, я с трудом дышал, но в то же время понимал, что в этой необычной ситуации я испытываю больше волнующих чувств, чем все мужчины Европы со своими женами в эту ночь. Я прождал четыре часа, двести сорок минут, и за это время мое вожделение к Фанфан разрослось до умопомрачения.
Единственное серьезное беспокойство вызвал у меня мой мочевой пузырь, который все наполнялся и наполнялся. Из страха перегрузить его я запретил себе пить, а пойти в уборную не осмеливался. Если в такую минуту придет Фанфан, мои долгие часы страданий полетят прахом. Когда резь стала невыносимой, я воспользовался полиэтиленовым пакетом. Дважды позволил себе выпить глоток воды, чтобы не лишиться чувств. Бутылка минеральной воды, которую я прихватил с собой, была моим постоянным искушением.
Около двадцати двух часов я начал опасаться, что Фанфан вообще не придет ночевать; но я продолжал лежать под кроватью без всякого движения. Адовы муки предыдущих часов оправдывали такое упорство.
В двадцать два тридцать дверь открылась. Я услышал голоса двух человек и на какой-то миг решил, что Фанфан пришла не одна, но это оказался другой сосед по площадке; они просто поздоровались. Фанфан закрыла дверь, я тихонько вздохнул.
Фанфан сняла лодочки и носки. Я видел только голые ступни и нижнюю часть икр, по которой можно было судить о стройности ее ножек. Она расстегнула свои джинсы, и, когда они упали на ковер, я заметил, что она сняла их вместе с трусиками. Голые икры стали еще соблазнительней. Я с трудом сдерживал дыхание. Чресла горели огнем.
Фанфан сняла блузку, лифчик и небрежно бросила их на ковер, почистила зубы и легла в постель. Оставила гореть лампу у изголовья, пошелестела страницами журнала. Над моей головой я видел сквозь пружины матраса четко обрисованные формы ее тела. Медленно просунул руку между пружинами и погладил выпуклости кончиками пальцев. Я дрожал от страсти. Если бы я мог тихонько высвободить мой распиравший брюки инструмент, наверняка смог бы проткнуть обивку матраса.
Под утро я уснул, измотанный сладострастием, но в гордом сознании, что познал блаженные минуты, непохожие на пошлые ублюдочные удовольствия, какие испытывал в объятиях других женщин.
На следующий день я занял свой пост под кроватью Фанфан в семнадцать часов. Она пришла около двадцати, разделась и сразу же легла. Я наслаждался вновь обретенной тайной близостью и внимательно разглядывал сброшенные на пол соблазнительные вещички. Одно меня огорчило: она надела длинную ночную рубашку.
Через несколько минут она заговорила вслух, не снимая трубку телефона. Я изумленно стал слушать.
Вчера вечером, начала Фанфан, я заметила в своей комнате нечто странное, будто я не одна. Но не обратила на это внимания. А часа в четыре утра меня разбудил храп. Значит, здесь и в самом деле кто-то был.
Она выдержала паузу. Я был сражен тем, что она меня обнаружила. План мой рухнул. Фанфан теперь знает, насколько беспредельна моя страсть. Я не смогу долее упиваться сладостной двусмысленностью взглядов, которыми мы обменивались.
Но чудесно то, продолжала Фанфан, что ты в конце концов пришел, чтобы лечь близко от меня.
Тут я решил играть ва-банк.
Вылез из-под кровати, молча посмотрел на Фанфан и уселся в кресло. Теперь, когда все было сказано, она показалась мне менее желанной; вернее сказать, мне не нравился тот, кем я должен был стать при таком исходе.
Ты помнишь о глупом сне, о котором ты рассказала мне в Кер-Эмма? начал я. Некий молодой человек волочился за тобой, не признаваясь в своих чувствах, и это порождало в нем пылкую страсть.
Я просила тебя поухаживать за мной две недели, а не год.
Идем.
Я встал и открыл дверь. Куда?
В соседнюю комнату на этой же площадке. Фанфан, нахмурив брови, пошла за мной. Мы вошли в мою комнату. Она остолбенела, разинув рот, перед зеркальным стеклом. Потом испуганно огляделась.
Я живу здесь несколько недель. Мне хотелось делить с тобой жизнь, но так, чтобы повседневность не губила наши чувства друг к другу. Теперь ты понимаешь, как я тебя боготворю?
По глазам ее я понял, что теперь она сообразила, каким образом я вовремя подоспел, когда Жак хотел ее изнасиловать. Затем она опрокинула меня на кровать и пробормотала:
Теперь с этим покончено
Нет, Фанфан, сказал я, не двигаясь. Я показал тебе свою комнату только затем, чтобы ты убедилась, как я тебя люблю и что мешает мне стать твоим мужем или любовником. Не будь ты женщиной моей жизни, я давно бы уже спал с тобой.
Да ну тебя, Александр
Нет, Фанфан, я решил, что наше влечение друг к другу останется долгой прелюдией, которая приведет нас к идеальной любви. Я должен пережить первую в мире неизменную, вечную любовь, а к ней нет иного пути, кроме воздержания.
А я? беспомощно спросила она.
Ты тоже наслаждаешься нашим ожиданием. Ты сумасшедший
Если не сходить с ума от любви, тогда от чего же еще? И ты любила бы меня, если бы я был иным?
Чтобы прекратить прения, Фанфан попыталась поцеловать меня в губы. Я отвернул голову. Оскорбившись, она встала и вышла, не сказав ни слова.
В ее комнате снова зажегся свет. Она подошла к зеркальному стеклу и медленно сняла ночную рубашку. Потом погладила свои груди. Оттого что она знала о моем смятении, я волновался еще больше. Подошел к стеклу; она тоже придвинулась ближе, словно догадалась о моих намерениях. Я снял рубашку. Наши тела встретились. Я сбросил с себя все остальное. Теперь мы стояли нагие друг против друга. Меня так и подмывало разбить стекло, но я подумал, что без этой холодной преграды не бывать нашей страсти вечной. Мало-помалу наши отчаянные желания довели нас обоих до высшего экстаза, но каждого в одиночку. Фанфан расплакалась. Господи, как она была хороша!
Теперь воздержание станет для меня еще горшей мукой.
III
Утром меня разбудил звонок у двери. Я накинул халат и открыл.
Ну как? спросил отец, даже не поздоровавшись.
Что?
Фанфан! воскликнул он, закрывая за собой дверь. Я не знал, что ему ответить. Я ощущал раздвоение моей личности. Мне казалось, что, рассказав мою историю этому писателю, я продам ему кусок своей личной жизни, но в то же время я был счастлив, что мои приключения его волновали, что он наконец стал смотреть на меня глазами отца, который гордится своим сыном. Я приготовил кофе. Он засыпал меня вопросами. Его интерес к моей любовной жизни определялся тем, что он называл «отсутствие воображения». Он занимался лишь тем, что переделывал реальность. Создать рассказ из ничегоэто было не по нему. Он мог создать лишь искаженный репортаж. Я догадывался, что его сценарий застрял.
Несмотря на заключенное между нами соглашение, я был не в состоянии рассказать о том, что еще оставалось моей идиллией. Так что я пообещал ему побыстрей отредактировать мои записи. Ему это не понравилось. Его интересовали свежие факты, но он был вынужден согласиться на мое предложение.
А как поживаешь ты? спросил я, чтобы сменить пластинку.
Не знаю, хорошо или плохо. Я попал в немыслимую историю.
И отец рассказал мне, что недавно стал любовником некоей Клары, жены министра. В том, что член правительства носит рога, не было ничего из ряда вон выходящего, и то, что у отца новая любовница, показалось мне в порядке вещей. Но он добавил, что в молодости этот чиновник был любовником его материмоей бабки, которая преподала ему науку эротики. Потом он просветил свою жену. Таким образом, отцовская любовница через своего мужа оказалась хранительницей эротической виртуозности моей бабки с отцовской стороны.
А знаешь, что сказала Клара, когда поведала мне об этом?
Нет, ответил я в ужасном смущении.
«Сделай со мной то же самое». И она соединилась со мной так же, как моя мать с ее мужем!
От этого пикантного признания у меня мурашки побежали по спине. Отец рассказывал об этом приключении как эстет, не отдавая себе отчета в том, что с этой женщиной он нарушил границы, за которыми возникает опасность для души. Снова он был не сыном, не отцом, а ПИСАТЕЛЕМ, то есть занимался отвратительным ремеслом вампира, который высасывает из жизни больше, чем она может ему дать.
И она сделала со мной то же самое, ликуя повторил он.
Писательское безумие ужаснуло меня. И я еще раз поклялся себе любить постоянно только одну женщину, а для этого требовалось не отвечать на авансы Фанфан. Воздержание было, на мой взгляд, единственным средством всегда желать одну и ту же женщину.
Отец увидел Фанфан в зеркальное стекло и долго смотрел на нее с восхищением. Она потянулась, встала, на ней была длинная ночная рубашка.
Ах, она всяпрелесть! воскликнул он. Фанфан остановилась перед зеркальным стеклом и поздоровалась со мной. Отец вздрогнул.
Но она же нас видит!
Нет.
Стало быть, она знает, что ты здесь! Что произошло?
Потом, ты все прочтешь об этом потом.
Отец потребовал объяснений, но мне все же удалось вытолкать его за дверь под тем предлогом, что Фанфан может зайти, а ей совершенно незачем видеть его здесь.
Мне всегда требовалось отдалять отца от себя. При нем я чувствовал себя не в своей тарелке. Я знал, что он способен на любую гнусность, лишь бы получить от жизни сильные ощущения. То, что он называл «жить быстро», на самом деле означало жить дурно, каждый день рисковать своей шкурой, постоянно бросать вызов налоговой инспекции, неистово любить, выпивать по десять чашек кофе за день и курить назло раку.
Ты приедешь в Вердело на уик-энд? Там будут все, бросил он мне на лестничной площадке.
Нет, нет сказал я, закрывая дверь.
Само слово «Вердело» для меня содержало в себе что-то пугающее. «Будут все» еще больше напугало меня. Сколько среди этих «всех» любовников матери и любовниц отца? Я не хотел знать об этом, не хотел смешиваться с блестящей и опасной фауной этого дома. Даже мысль о том, что я снова увижу сдерживаемую ревность, виртуозную игру в обольщение и глухое соперничество, вызывала у меня тоску.
Я предпочел в тот же вечер удрать в Кер-Эмма. Завтра должен был состояться ежегодный праздник на дамбе.
Я приехал в Кер-Эмма примерно в девятнадцать часов по местному времени. Мсье Ти еще не вернулся из леса, где он сажал деревья. Это занятие помогало ему бороться со старостью. Фанфан должна была приехать попозже, к обеду. Съемки фильма Габилана держали ее в Париже.
Я помогал Мод готовить обед и, промывая салатные листья, спросил о ее первом муже, дедушке Фанфан. Она отложила нож для чистки овощей и замолчала. Я попросил прощенья за любопытство.
Не извиняйся, я страшно люблю говорить о Шо-Шо. Так все его звали. Это был человек сногсшибательный, вот именносногсшибательный.
Мод снова принялась чистить картофель. Из-под ее ножа выходила тонкая кожура. Привычка времен оккупации. И продолжала:
Вечером Шо-Шо служил крупье в казино города Довиля, а днемлюбил меня.
Она снова помедлила несколько секунд.
Я открою тебе кое-что, чего еще никому не рассказывала: Шо-Шо плутовал. Он умел запустить шарик так, что в восьми случаях из десяти шарик останавливался на том номере, который он выбрал. Совершенно потрясающая сноровка. Но для себя он не извлекал из этого никакой выгоды. Плутовал ради людей, которые об этом не имели ни малейшего представления.
Для чего же он это проделывал?
Чтобы подправить произвол слепого случая. Каждый вечер Шо-Шо давал выигрывать или проигрывать кому хотел. Из-за него тщеславные люди потеряли много денег. Он изобрел свою мораль и считал свое ремесло миссией. Само по себе плутовство его не интересовало. Он бросал шарик, чтобы восстановить справедливость и не давать слишком много воли Провидению.
Когда он умер?
Восемь лет назад.
От чего?
У него начали дрожать руки. Он уже не мог совладать с шариком и сердце его остановилось. Но я не ревную его к шарику. Смерть Шо-Шо позволила мне встретить Ти.
Я смотрел, как она резала картофелины на брусочки, и думал, что Шо-Шо был, несомненно, крупье-мифоманом, а сердце у него остановилось наверняка от переедания: когда Мод стряпала, она масла не жалела. Но я поостерегся высказать ей подобные мысли. Ее толкование событий должно было оказываться истинным, потому что оно было красивым.
Мужчины по глупости хотят всем управлять, сказала Мод, устремив на меня пристальный взгляд.
Не знаю, рассказала ли ей Фанфан о моем намерении откладывать до бесконечности наш первый поцелуй.
Поверь мне, надо больше доверять жизни! заключила она, ущипнув меня за щеку.
Значит, Фанфан все-таки рассказала обо всем бабушке, но у Мод хватило такта ограничиться намеком. Заканчивая приготовления к обеду, я с восхищением смотрел на эту женщину, у которой в восемьдесят семь лет хватало еще храбрости запускать руку в кальсоны мсье Ти.
После обеда Фанфан предложила мне в полночь пойти искупаться у дамбы. Начавшаяся июньская жара оправдывала ее причуду.
Я не могу. У меня нет плавок, трусливо ответил я.
И у меня нет купальника. Но кто сказал, что нужен купальник, чтобы искупаться в полночь?
Я устал. Лучше лягу спать.
Ладно я пойду одна. Без купальника с улыбкой добавила она.
Я поднялся в свой номер на третьем этаже, запер дверь на два оборота и, чтобы не передумать, выбросил ключ в окно. Завтра утром позову кого-нибудь, чтобы меня выпустили.
Фанфан прошла под моим окном, насвистывая какой-то мотив. Я, добровольный узник, смотрел, как моя сирена удаляется к морю и исчезает в черной ночи. И сразу же представил себе, как она раздевается на дамбе. Вообразил, как наши тела соприкасаются в воде. Мое мужское естество говорило мне, что я выбросил ключ исключительно по дурости. Меня преследовало видение, как ее ляжки раздвигаются, едва соприкоснувшись с моими. От вожделения меня бросило сначала в холод, потомв жар. Фанфанмоя судьба. Права была Мод: надо больше доверять жизни.
Я попробовал открыть замок плоскогубцами с закраинамизамок не поддался. Взломать дверь у меня не хватило духу. Шум обеспокоил бы или разбудил постояльцев, а Мод едва ли одобрила бы взлом двери. Тогда я решил действовать как положено герою фильма. В конце-то концов, отец должен написать сценарий о нашей романтической любви. Я связал простыни и спустился из окна.
Фанфан на дамбе уже не было.
Фанфан! Фанфан!
Она не отвечала, но я догадывался, что она где-то здесь, плавает в полутьме. Плеск выдавал ее. Я разделся и вошел в прохладную воду.
Фанфан!
Я положил руку ей на плечо. Оно было как ледышка. Ужасное впечатление. На миг я подумал, что она утонула, но тут же заметил, что держусь за отполированное водой бревно, форма которого напоминала плечи и положенную на руку голову.
Я вышел из воды. Страсти мои поостыли. И тогда я утешился мыслью о том, что, если Фанфан действительно утонула этой ночью, я ее не потерял. Наша странная любовь приучила меня к тому, что Фанфан постоянно живет в моем воображении. Думаю, и с ней происходило то же самое. Вечный мрак не мог нас разлучить; во всяком случае, я не поддался бы однажды на зов моих чувств. Целомудрие казалось мне единственным противоядием против смерти.
Наутро Фанфан исчезла. Никто в гостинице «Глоб» не знал, куда она ушла. Я все утро ждал ее возвращения. Хоть я и понимал, что она улизнула, чтобы я помучился желанием, у меня не было сил притворяться, будто я не жду ее.
Весь городок готовился праздновать годовщину постройки дамбы Непомюсена и Эммы Соваж. Более тысячи их потомков, включая мужей и жен, хлопотали на берегу. Одни таскали дрова для костров, другие устанавливали столы. Все кухни городка пыхали ароматным дымом. Дети и подростки подчищали граблями дубовые аллеи или подстригали газоны. Крены и кузины неизвестно в каком колене встречались и заводили разговоры. Некоторые проживали в Миннесоте или в Калифорнии, несколько десятков Соважей переехали в другие районы Франции и прочих европейских стран, кое-кто обосновался в Африке. Раз в году ветви этой неповторимой семьи собирались в единое родословное древо. Они приезжали сюда, чтобы произвести перекличку; некоторые хотели, чтобы их дети, выросшие вдалеке от Кер-Эмма, не забыли, что принадлежат этому клану, в котором никто не знает, что значит слово «невозможно». Разве Непомюсен и Эмма не сдержали натиск океана?
Я позавтракал с Мод и мсье Ти, за столом выразил удивление по поводу того, что в Кер-Эмма никто не похваляется своими успехами. Члены клана проявляли скромность, каких бы высот они ни достигли.