Обратный путь выходит чуть быстрее, женщины приноровились друг к другу и гребут в одном ритме. Никто не ждет их на пристани, никто не встречает. Кирстен первой выбирается на причал, чтобы привязать лодку. Марен смотрит на темную воду и думает, что кит мог все время быть где-то рядом, мог увязаться за ними до самого берега, и теперь он поднимется на поверхность, ударит мощным хвостом и разнесет лодку в щепки.
Странно, размышляет она: они пробыли в море всего полдня, но земля ощущается под ногами так чужеродно. Марен не понимает, как выдерживают матросы, когда им приходится сходить на берег. Зрители собираются только тогда, когда рыбачки перекладывают свой улов на причал. Торил вышагивает впереди. При виде сверкающей горы рыбы по толпе женщин, собравшихся у причала, проносится радостный гул, и Марен самой с трудом верится, что все это богатство они наловили сами.
Слава Богу! говорит Торил. Господь дал нам пищу.
Но боль в руках Марен подсказывает, что это не Бог принес домой знатный улов.
Мама плетется, еле передвигая ноги, и тяжело опирается на руку Дийны, над плечом которой торчит голова малыша Эрика. Дийна хмурится, поджав губы. Она не любит оставаться наедине с мамой: в последнее время та стала рассеянной. Вечно путается под ногами, делает все не то и не так, штопает уже починенные носки, забывает закрывать крынки, и продукты в них портятся. Дийна предпочла бы пойти с другими женщинами в море, Марен в этом уверена.
Марен помогает сортировать рыбу, и сверх положенной доли Кирстен отдает ей морского окуня, которого она убила собственноручно. Марен хочется рассказать маме, но та отшатывается и от рыбины, и от нее.
У тебя кровь на щеке, говорит мама, отворачивается и идет к дому следом за Дийной.
Марен стоит в одиночестве и трет щеки руками.
Добравшись до дома, она разрешает Дийне помочь ей почистить и выпотрошить всю рыбу, кроме морского окуня. Этого окуня ей почему-то не хочется делить ни с кем. Она сама очищает его от чешуи, разрезает ему брюхо от раздробленной головы до хвоста, вынимает потроха. Кладет их на край деревянной доски и не дает Дийне их выбросить: они красные, синие, полупрозрачные. Марен бросает их в огонь и наблюдает, как они, сморщиваясь, превращаются в пепел.
В окуне много мелких костей. Марен вынимает их папиными щипцами из моржового клыка, а потом варит рыбу, хотя ее лучше бы закоптить. Но Марен хочется съесть ее сразу, пока свежая. Пока ее руки помнят, как эта рыбина билась в них еще живая.
Мама лежит на кровати, наблюдает за Марен, неодобрительно хмуря брови. Она не ест рыбу. В тот вечер она вообще ничего не станет есть. Она не спрашивает у Марен, каково было в море, не говорит, что она ею гордится. Она отворачиваетсчя к стене и притворяется, что спит.
В ту ночь Марен, как всегда, снится кит. У нее во рту привкус соли, руки ноют даже во сне. Но кит плывет, не выбрасывается на берег, и, хотя он весь черный, и у него пять плавников, ей вовсе не страшно. Она прикасается к нему ладонью, и он теплый, как кровь.
6
Следующие несколько месяцев отмечены странной пронзительной ясностью и вместе с тем как-то зыбко расплывчаты. Больше никто не заговаривает о том, стоит ли им ходить в море: они делают это раз в неделю, как по часам. К рыбачкам присоединилось еще больше женщин, и теперь им хватает людей на три лодки. Дело снова идет к зиме, в уголках неба уже сгущается темнота наподобие теней под стропилами высокой крыши.
Пастор Куртсон наблюдает за ними с узких ступеней церковного крыльца, по воскресеньям читает все более рьяные проповеди о добродетельном послушании церкви и ее служителям. Но хотя его пыл нарастает, Марен чувствует перемену среди женщин. Пробуждается что-то темное и первозданное, и Марен ощущает эту глубинную темноту и в себе тоже. Ей уже неинтересно, что говорит пастор, она целиком отдается работе: ловит рыбу, рубит дрова, готовит поля под посевы. В церкви ее мысли уносятся в море, точно лодка, не привязанная к причалу: она ощущает в руках тяжесть весел, по плечам разливается боль.
Она не единственная, кто теряет интерес к церкви. На собраниях по средам фру Олафсдоттер выспрашивает у Дийны, как саамы ароматизируют пресную воду, и просит Кирстен помочь ей вырезать костяные фигурки в память о муже и сыне. Когда Марен ходит на кладбище к папе и Эрику, она часто видит разложенные на земле рунные камни, вытесанные грубо и неумело. Несколько раз она находит на мысе лисьи шкуры и освежеванные тушки, оставленные на вершине утеса. Знаки поминовения, заговоренные амулеты: Марен помнит все это из детства.
В церкви она наблюдает за женщинами и гадает, кто из них убивает лисиц, снимает с них шкуры и оставляет на скалах, придавив камнем, как подношение ветру. Она спрашивает у Дийны, что означает освежеванная лисица. Дийна лишь выгибает бровь, пожимает плечами. В своем новом порядке женщины Вардё обращаются к старым традициям: их как будто уносит назад, и они ищут, за что ухватиться.
Наверное, Торил об этом не знает, иначе она бы уже рассказала пастору. Сейчас, с приближением зимы, Торил и остальные «церковные кумушки», как их называет Кирстен, все больше и больше времени проводят в церкви, замаливая грехи, в наказание за которые Бог отобрал их мужей.
Раскол между женщинами деревни всё глубже, точно трещина в стене, по которой стучат беспокойные пальцы, и лишь сытые животы кое-как сглаживают нарастающие разногласия. Но они живы, они уцелели, напоминает себе Марен. У них налажен взаимный обмен: если тебе нужны шкуры, ты идешь к Кирстен и вымениваешь их на сушеную рыбу или на что-нибудь из одежды, которую ты в свою очередь выменяла у Торил на нитки из жил или на свежий мох с мелкогорья, куда Торил не ходит, потому что там всюду саамы, а в прежние времена, как поговаривают, там собирались ведьмы. Каждая из женщин Вардё умеет что-то своё, полезное для остальных, и все они так или иначе полагаются друг на друга, кто-то больше, а кто-то меньше, в зависимости от сноровки и мастерства.
Это победа, говорит Кирстен на одном из собраний. Что сказали бы наши мужья?
Ничего хорошего, отвечает Зигфрид. Она стала ярой приспешницей Торил, но не пропускает собраний, чтобы не упустить ни одной сплетни. Пастор Куртсон говорит
Он собирается читать проповедь в канун Рождества? спрашивает Кирстен.
Да уж наверное, кивает Зигфрид.
Мне бы хотелось взять слово, говорит Кирстен. Высказаться о шторме. Наверное, у многих из нас есть что сказать. Время пришло. Я готова.
Марен обводит взглядом комнату. Все хранят молчание. У самой Марен нет правильных слов, чтобы высказаться о шторме, хотя прошел уже год. За этот год они столько о нем говорили, что вся острая горечь сгладилась от многочисленных повторений, как галька в море.
Марен? Кирстен глядит на нее, ждет поддержки. Но Марен нечего ей предложить, и всем остальным тоже. Все молчат, смотрят в пол. И Марен, и Эдне, и фру Олафсдоттер.
Наверное, все остальные тоже, как и она сама, находят какое-то подобие утешения в этом всеобщем молчании, размышляет Марен. Они все стоят в одном месте и глядят в одну точку. Шторм грянул внезапно. Как по щелчку пальцев. Марен не помнит, кто первым сказал эту фразу. Может быть, Торил. Или Кирстен. Может быть, даже она сама. Все с этим согласны: как по щелчку. Как будто случайно. Такое бывает, и тут уже ничего не поделаешь. Хотя это тоже своего рода трусость. Марен уверена, что все остальные презирают ее за подобные мысли, как она презирает их всех. Они как будто надели незримые шоры себе на глаза и связали себе языки, чтобы им не пришлось помнить, как все было на самом деле. Как лодки покачивались на волнах, а потом разом исчезли.
Марен смотрит в окно. Неотступная темень несет в себе серую мутную примесь: с севера идет туман. Он накрывает собою весь остров, превращает знакомые пейзажи в нечто странное и чужое, приносит промозглую стужу, проникающую под плотные юбки и шерстяные чулки. Чуть дальше, за последним рядом домов, темнеет море. Теперь Марен наблюдает за ним еще пристальнее, чем прежде. Она учится равнодушию к морской стихии, и с каждым выходом в море за рыбой ей все проще не испытывать никаких чувств. Но грядет годовщина гибельного шторма, и Марен понимает, что ей не хочется думать о том, что забрало у них море, и уж тем более говорить об этом в церкви.
Она чувствует разочарование Кирстен, и когда все расходятся по домам, догоняет ее на пороге и прикасается к ее плечу.
Извини. Я уверена, что пастор Куртсон позволит тебе говорить.
Мне не нужно его дозволение, говорит Кирстен, прищурившись. Я еще подумаю.
* * *
Кирстен не берет слово на службе в Рождественский сочельник, хотя Марен хотелось бы ее послушать. Проповедь пастора Куртсонасовершенно бесцветная и зауряднаяпредставляет собою расплывчатое повторение тех слов, которые он бормотал над могилами их сыновей и мужей. Эта проповедь не утешает Марен: в ней нет ничего о погибших мужчинах, нет ничего о скорбящих женщинах, потерявших опору в жизни. Сколько раз Марен выла от бессильной тоски, что папу и Эрика не вернуть? Пастор Куртсон никогда этого не поймет. И никто не поймет.
Марен наблюдает, как он наклоняется к полке под кафедрой и достает письмо с кисточкой и печатью. Она вдруг понимает, что немножко его ненавидит: за его слабость, за его власть над ними. За его постоянные разговоры о милости Божьей, хотя очевидно, что эта милость не распространяется так далеко на север. Прозревает ли Бог ее помыслы, видит ли Он, что творится у нее в голове? Марен сидит, затаив дыхание, и копается у себя в мыслях, словно пытаясь нащупать Бога, притаившегося внутри.
Пришло вчера, говорит пастор, разворачивая письмо. Печать такая тяжелая, что она перегибает пергамент почти пополам, и пастору Куртсону приходится держать его двумя руками прямо перед собой, и теперь Марен не видит его лица. Наш губернатор скоро поселится в Вардёхюсе, откуда будет управлять всем Финнмарком.
Торил ерзает на скамье, зыркает по сторонам, словно чтобы убедиться, что все помнят, кто первым сообщил им эту новость.
А еще к вам в Вардё, продолжает пастор Куртсон, едет назначенный губернатором комиссар, дабы надзирать над деревней на месте.
Но, пастор Куртсон, говорит Кирстен, разве это не ваша задача как нашего доброго пастора?
Возможно, он будет оказывать помощь в духовных вопросах, хмурится пастор Куртсон, недовольный, что его перебили. Но я остаюсь вашим пастором.
Слава Богу! говорит Кирстен с таким искренним пылом, что пастор даже немного теряется и делает строгое лицо, чтобы скрыть смущение.
Он убирает письмо, и, пока самые ярые церковные прихожанки вовсю предаются молитвам, Кирстен с Марен потихоньку выходят наружу. На улице такая темень, что им приходится стоять почти вплотную друг к другу. Так замерзшие звери жмутся друг к другу, чтобы согреться. У Кирстен отяжелевшие веки, усталый взгляд.
Назначенный губернатором комиссар, задумчиво произносит она. Но ни слова о том, для чего он сюда приезжает.
Может, он будет наместником губернатора. Как в Алте, где есть наместник, отвечает Марен.
На таком крошечном островке? Кирстен качает головой. Алта уж всяко побольше Вардё. Зачем нам здесь надзиратель, тем более если сам губернатор поселится в крепости?
Они бросают недовольные взгляды в направлении Вардёхюса, хотя туман такой плотный, что давит на веки, и у Марен слезятся глаза. Кирстен задумчиво смотрит на нее.
Хочешь зайти ко мне в гости? У меня есть пиво и сыр.
Марен, конечно же, хочет зайти. Ей любопытно, как та обустроилась в доме Мадса Питерсона. Она часто задумывалась о том, как Кирстен справляется в одиночку с таким огромным хозяйством. И ей интересно взглянуть на оленей. Но мама скоро вернется домой и станет оплакивать папу. Марен не хочется, чтобы она оставалась одна.
Я бы с радостью, но мне надо домой.
Кирстен кивает.
Я вот думаю Почему нам сообщили о комиссаре именно сегодня? Это, наверное, что-то значит?
Марен удивленно моргает.
Ты никогда не была суеверной.
Что-то явно начнется, но чтовот вопрос.
Или закончится, говорит Марен, встревоженная тоном Кирстен. Круг завершится.
У круга нет ни конца, ни начала. Кирстен резко расправляет плечи. Увидимся завтра.
Они расходятся в разные стороны в плотном тумане. Марен идет мимо тихих соседских домов, мимо дома фру Олафсдоттер, мимо дома Торил, идет на дальний конец деревни, где в узких окнах их дома пляшут бледные отсветы пламени очага, почти призрачные в неземной белизне тумана.
Марен хочется пройти мимо, хочется идти дальшемимо пустого дома Бора Рагнвальдсона, за край деревни, на мыс. Она с трудом заставляет себя открыть дверь и войти в вязкое, удушающее тепло. Мама подкладывает дрова в очаг, непрестанно трогает языком засохшую болячку в уголке рта. Тут же в комнате сидит Дийна, прижимая Эрика к груди.
Я ей рассказала, говорит мама, не поднимая глаз. Про комиссара.
И что ты думаешь? спрашивает Марен.
Ничего я не думаю. Дийна втирает Эрику в десны гвоздичную пасту. Слюна, обильно текущая у него изо рта, в свете пламени кажется красной, как кровь. Марен хочется схватить Дийну за плечи и хорошенько встряхнуть. Она скучает по тем временам, когда они могли поговорить по душам. Марен надеялась, что рождение Эрика выведет Дийну из оцепенения, в которое она впала после гибели мужа, но та стала еще молчаливее, чем прежде.
Зато новый человек, говорит Марен, чтобы хоть что-то сказать. Лишняя пара рук всегда кстати.
Мама опять трогает языком болячку в уголке рта. Все погружаются в привычное молчание, и никто больше не упоминает комиссара.
Им представляется, что комиссар будет точно такой же, как пастор: его присутствие повлияет на здешнюю жизнь не больше, чем снег, падающий в море. Им представляется, что жизнь на Вардё так и будет идти своим чередом и что самое худшее уже позади. Им представляются всякие глупости, и только потом станет ясно, как сильно они ошибались.
Уважаемый комиссар Вардёхюса, господин Корнет,
Примите искренние поздравления с Новым годом!
Благодарю за письмо от 19 октября. Оно дошло весьма быстро, что воодушевляет. Ближе к зиме судоходство становится непредсказуемым.
Я рад, что вы приняли мое предложение, и прошу вас не мешкать с приездом. Я сообщу королю Кристиану о вашем согласии. Как вы знаете, я пользуюсь расположением при дворе, и можете не сомневаться, что я назову ваше имя Его величеству. Пастор в Вардё уже поставлен в известность и готовится к вашему прибытию. Вас ждут великие свершения, и я надеюсь, мы с вами вместе докажем на деле, что, полагаясь на нас, шотландцев, Датско-Норвежское королевство сделало правильный выбор.
Прилагаю к письму дорожную грамоту до Бергена, где вы пересядете на корабль, идущий через Тронхейм до Вардё. Надеюсь, что путешествие будет не слишком вам в тягость. Я всей душой одобряю вашу идею о норвежской супруге, хотя для ее осуществления нет нужды забираться так далеко на север. В Бергене достаточно добродетельных барышень, каковые почтут за честь стать женой человека вашего положения. При вашей должности и деньгах, прилагаемых к данному письму на дорожные расходы, вы без труда найдете себе кого-то, кто согреет вам постель. И хорошо бы, чтобы ваша избранница умела петь. В здешних краях развлечений немного.
Передавайте поклон Колтарту, который, как я с удивлением узнал, читает ваши письма. Впрочем, здесь такого уже не будет.
Надеюсь, что скоро увижу вас лично.
Желаю вам доброго пути и с нетерпением жду встречи.
Берген, Хордаланн юго-западная Норвегия, 1619
7
Сиф растопила камины в большой гостиной и повесила лучшие шторы. Урса знает, что это значит: либо в доме кто-то умер, либо намечается свадьба.
А может, к нам приедет какой-то важный господин, говорит Агнете, когда Урса заходит в спальню с последним кувшином теплой воды и сообщает ей эту новость. Или актриса?
Агнете только недавно узнала о существовании актрис: их отец организовывал отправку театральной труппы в Эдинбург на одном из своих оставшихся кораблей.
Тогда это будет спокойный важный господин. Или же господин, пожелавший жениться на ком-то из нас, говорит Урса, выливая воду в лохань. То же самое касается и актрисы, только она не для нас, а для папы.