Она собирала изломанные тела оленей, енотов, кроликов и койотов, снимала гниющее мясо с костей, очищала и отбеливала кости, шлифовала их и полировала, надев защитный костюм на все тело и противогаз, чтобы уберечь от костной пыли одежду и легкие. Она выдалбливала кости с помощью ювелирных инструментов, а затем покрывала золотом или серебром. Когда она могла себе это позволить, то инкрустировала их драгоценными камнями. Она бродила по окрестным лесам и, отыскав вишню, грецкий орех или сосну, срезала ветви. Выравнивала и покрывала узорами дерево, сочетала его с костями, металлами и даже мехом, создавая из этих элементов скелеты новых мифических животных. За это ее очень хвалили. Какой артистизм! восклицали профессора. Какие навыки, позволяющие подготовить кости, обработать их, соединить с драгоценными металлами и камнями! Она не только создала несколько поистине творческих и оригинальных произведений, но и продемонстрировала широкий спектр сложных техник.
А теперь не было ничего. Ни единого творческого импульса, как бы старательно она ни искала. Во время беременности, в бессонные ночи последнего триместра, она часами таращилась в телефон, увлеченная теми, кого кто-то бы назвал артистами перформанса, но она называла их людьми, по-настоящему глубоко вовлеченными в художественные эксперименты. Она читала о супружеской паре, которая перенесла множество пластических операций, чтобы стать похожими друг на друга: мужчина вставил себе в грудь силиконовые имплантаты, женщина сделала свой нос в точности таким же, как у мужа. Это был проект на всю жизнь, не просто перформанс, а нечто более глубокое, стирающее грань между жизнью и искусством.
Мать увлеклась этой идеейидеей отсутствия граници стала подробнее изучать жизнь шоумена из Восточной Европы, который начал свою карьеру с выступлений в бродячем цирке, а в итоге пришел к так называемым экспериментам перформативной жизни: трехлетнему молчанию, месяцу жизни обнаженным в витрине магазина и самому знаменитому опытуиндукции амнезии, а потом многолетней работе над восстановлением подробностей своей прежней жизни.
Или взять ту француженку, которая нанимала частных детективов, чтобы следить за своими любовниками, а затем создавала вокруг этого целые арт-шоукто демонстрировал заключения ее психиатра в некоторых самых известных музеях Европы?
Мать задумывалась о том, чтобы представить рождение ребенка как своего рода хэппенинг. Может быть, установить в студии стеклянный бассейн, предоставив публике возможность наблюдать, как она выталкивает ребенка из тела во время стоических родов в воде? Или, возможно, она могла бы рожать в анатомическом театре при больнице, в одном из учебных залов, где студенты сидели за партами и наблюдали. Представление стало бы разовым мероприятием, доступным только тем, кто мог прийти в любое время дня и ночи.
В итоге она решила, что такое представление лучше будет устроить со вторым ребенком, когда она уже будет знать, чего ожидать, так что эта идея ушла в стол, потом родился сын, а потом она навсегда оставила эту мысль.
Она смотрела на своего мальчика, игравшего на кухонном полу с металлическим устройством, в закрытом виде напоминавшем космический корабль, а в раскрытомбольшой железный цветок. Мальчик чихнул и рассмеялся. Он стал ее единственным проектом. Она создала его, и теперь у нее ничего не осталось. Поддерживать его существованиевот к чему сводились теперь все ее творческие планы. Но сегодня она была полна решимости пойти дальше. Начать с самого начала. Или вернуться к основам. Какая разница.
Она приклеила скотчем к полу кухни огромные листы бумаги и вытащила из шкафа пальчиковые краски. Это было сразу после завтрака, и день выдался ясный. Мальчик, казалось, уже усталлежал, прижавшись щекой к полу, и смотрел, как вращаются колеса поездов, когда он толкает их по рельсам, но ему, как и ей, просто нужно было что-то новое, что-то веселое.
Она через голову стянула с него пижамную рубашку, сняла обвисший подгузник.
Хочешь порисовать? спросила она, указывая на блюдо с красками всех оттенков. Можешь окунуть руку, ногу.
Он двинул ногу к тарелке и вопросительно посмотрел на нее.
Да! сказала она, улыбаясь, окунула руку в краску и похлопала по листу бумаги, чтобы показать, как это делается. Он опустил в баночку пальцы, наклонился и макнул ладони. Да! ободряюще воскликнула она.
Его лицо засияло. Он похлопал руками по бумаге, поставил на блюдо с красками ногу, отшагнул в сторону, поскользнулся, упал и попытался встать, забрызгав щеки краской. Он смеялся, и мать тоже смеялась. Она помогла ему подняться и показала отпечатки своих рук, которые оставила у него на животике, а он окунул в краску обе руки и запустил их ей в волосы. Хорошо, сказала она, отводя в сторону его руки. Хорошо.
Мальчик, радостно визжа от восторга, забегал по кругу, тряся руками и оставляя брызги краски на стульях, на занавесках, на плите.
На бумагу, милый, сказала она ему. Весело, правда? Но только на бумагу.
Он прыгнул на блюдо с красками, прыгнул на бумагу и поскакал, как заяц, по деревянному полу, схватил полотенце и подбросил так высоко, как только смог.
На бумагу! На бумагу! повторяла она, пытаясь его поймать, и внезапно сама поскользнулась, уцепилась за раскрытую дверцу шкафа, которая слетела с петель и осталась у нее в руках.
Мальчик теперь катался по бумаге, по краске, и хихикал. Пока она осматривала дверь и петли, мальчик вылетел в гостиную.
Нет! ласково прикрикнула она. Он смеялся, радуясь новой игре, и она сказала, с очень, очень серьезным лицом, которое должно было показать, что это очень, очень серьезная ситуация. Я не шучу. Это не игра.
Ига? спросил он, обнаженный, измазанный краской.
Нет, ответила она, идя к нему, нахмурив брови и сжав губы в тонкую линию. Ты весь грязный. Сиди на кухне.
Она потянулась к нему, чтобы схватить за руку, и он с криком бросился на диван, на большие подушки, зарылся в них, чтобы спрятаться.
Вымыв мальчика, она провела остаток утра, отчищая краску с пола, стульев, плиты, шкафов, ковра, дивана, пока он смотрел мультфильмы. Пора спать, сказала она себе, закончив уборку. Время сна.
Она укладывала мальчика после обеда, читала ему книжки, обнимала его и пела песенки, пока он не затихал, лежа на спинке в путанице простынейрозовые губы приоткрыты, длинные темные ресницы чуть подрагивают.
Это ее вина была в том, что он хотел, чтобы она лежала с ним рядом, пока он спит; начать с того, что ее вина была в том, что он до сих пор спал в ее кровати. Когда он был совсем крошечным, она укачивала его и кормила в любое время ночи, стоило ему заплакать. Это было так легко. Они лежали в уютной темноте, лицом друг к другу, мальчик прижимался к ее соску, его маленькие мягкие ручки касались ее груди. Пока он ел, мать засыпала, он и сам засыпал, пока ел, перекатывался на спинку, и струйка молока стекала из его раскрытого рта. Ночи были тихими и плотными, и они спали и спали, пока он вновь не просыпался. Так легко. Так мило.
Но легкое и милое перешло в дурную привычку. Надо было воспитывать мальчика, надо было силой заставить его перебраться в свою кровать, в свою комнату. Надо было не вестись на провокации, пока он плачет. Надо было кормить его, когда он проснется, а не перед сном. Не надо было обнимать и ласкать его, чтобы он лег спать. Так учили все книги. Она все сделала по-своему. Значит, винить было некого, кроме себя.
Пролежав с ним в кровати около часа, она тоже уснула. Проснулась с тяжелой головой, недовольная, измученная тяжелым грузом своих невоплощенных амбиций, своим провалом, измученная так, что с трудом заставила себя выбраться из кровати. Было уже четыре часа, день был потерян. Она охнула, пообещала себе, что завтра попытается снова, но от этой мысли стало хуже, а не лучше.
На обед она приготовила, что и собираласькусок индейки с тертыми овощами, жареный картофель и зеленый салат, и хотя в прошлый раз мальчику это понравилось, теперь он отказался и кричал: макаоны, макаоны! пока она не смягчилась и не сделала ему макароны с сыром и горошком. Он съел чуть-чуть, а остальное сбросил на пол.
Мягкий предвечерний свет все окрашивал в печальные тонастуденистые ниточки лапши на пластиковой тарелке мальчика, горошины, закатившиеся под стул, своенравных марионеток и машинки из спичечных коробок, разбросанные возле ящиков и миски с кошачьим кормом. В такие моменты ее одиночество становилось осязаемым, как второй ребенок.
Как ей было пережить еще два, три часа? Как она могла прочитать ребенку пять книжек, придумать сказку на ночь, полежать в кровати час-два, ожидая, пока он уснет? Несмотря на дневной сон, она мучительно ощущала усталость. Чувствапросто нечто эфемерное, что проходит сквозь нас, верно? Так говорил ее муж. Мы сами выбираем, поддаваться им или не поддаваться. Она велела себе отстраниться, наблюдать со стороны за своим эмоциональным пейзажем. Она проговорила про себя фразу «эмоциональный пейзаж» и увидела там себя, серый силуэт на фоне серого неба.
Она набрала ванну. Она читала ребенку книжки. Она рассказывала истории. Она лежала в темноте и ждала, ждала.
В ту ночь, когда она ждала, лежа в кровати рядом с мальчиком, ее муж наслаждался покоем где-то в номере отеля, читал книгу, смотрел телевизор или играл в видеоигры, ел что-нибудь вкусное, что принесли ему в номер на подносе. Даже если он работал с электронными таблицами или заполнял отчеты, сам образ мужа, сидевшего где-то в тишине, казался экзотическим, полным недосягаемой роскоши. В самые мрачные моменты жизни она представляла себе, как он радуется, каждый раз уезжая от них, как волна облегчения прокатывается по его телу каждый понедельник, когда он выезжает с подъездной дорожки. Целых четыре ночи непрерывного сна! Плотные шторы! Ясная, выполнимая задача, которую нужно решить в течение дня! Зарплатный чек в конце недели!
Оставался ли он когда-нибудь на день позже, чем положено? Оттягивал ли за лишней чашкой кофе свой отъезд из Сен-Луи или Индианаполиса? Представив, как он сидит за столиком в кафе и копается в Интернете, она ощутила прилив злости. Он должен был лететь домой, едва закончив дела. Он должен был вставать очень ранотак же рано, как она, и быстро выполнять работу, чтобы сразу же вернуться к ней. Именно так поступила бы она, если бы улетать пришлось ей.
Ее проблема заключалась в том, что она слишком много думалав так называемом токсичном мышлении, поэтому она попыталась остановить свои мысли, но физическое ощущение никуда не делось. Виновата ли она в том, что муж зарабатывал больше? Было ли разумнее, чтобы она оставила работу, а не он?
Виновата ли она, что он постоянно в отъезде, и бо́льшую часть недели она, по сути, мать-одиночка?
Виновата ли она, что ей скучно, очень скучно играть в паровозики? Что она тоскует по малейшей умственной нагрузке, по возвращению к книгам, к давно заброшенным полуготовым проектам, к дням, полным одиночества и тишины?
Виновата ли она, что, несмотря на эту тоску, она все же не может выдать ни одной оригинальной мысли или идеи? Она больше уже ничем не интересовалась. Политика, искусство, философия, фильмывсе казалось ей скучным. Она наслаждалась сплетнями и реалити-шоу.
Виновата ли она, что ненавидела себя за свой интерес к реалити-шоу?
Виновата ли она, что купилась на принятый в обществе миф, будто молодой женщине достаточно получить блестящее образование, чтобы освободиться от ограничений, которые исторически накладывает материнство. Будто сделав карьеру, она сможет легко вернуться к работе после рождения ребенка и избежать тягот предыдущих поколений, неизбежных, даже если его появление не означало ухода с работы, к которой она впоследствии может вернуться.
На деле это означало лишь большее погружение в работу, взваливание на себя ее невообразимого груза, возрастание ее объема по экспоненте, ошеломляющее, настолько ошеломляющее, как физически, так и психически (особенно психически), что даже самого ментально здорового человека могла бы свалить такая ноша. Нагрузка, которая противопоставляла амбиции биологии, карьеризминстинктам, которая требовала от современной матери не опускаться до уровня животных, потому что теперь мы развитое цивилизованное обществои в чем, черт возьми, вообще проблема? Соединить то и другое. Ничего сложного.
Если задуматься обо всем этом, было бы в самом деле несправедливо называть ее ночной сучкой. Такое гендерное оскорбление не объясняет того факта, что она сотворила мальчика своим собственным телом, месяцами растила и множила в себе его клетки в ущерб себе, собственному телу, собственной сексуальной привлекательности, что не должно было иметь значения. Настоящая феминистка не заботится о таких вещах, как форма тела, стройность или привлекательность для гетеронормативных цис-мужчин, и ее это тоже не заботило, но ей было важно нравиться самой себе. У каждого человека есть представления о себе, есть видение себя, и ее восприятие никто ей не навязывал, но теперь, проводя дни в одиночестве, она чувствовала, что ей важно быть сексапильной.
Есть ли близкое по значению слово, чтобы унижать мужчин?
Если она была сучкой, был ли мальчик вонючим маленьким членоносцем, когда, глядя ей в глаза, бросил на пол корзину с игрушками, которые она только что туда сложила и сразу после того как она убрала с пола макароны? Нет.
А муж? Был ли он мудаком-задротом, когда по ночам прокачивал своего Пит-Лорда, эффективно понижая потенциал нормальной сексуальной жизни благодаря, во-первых, своему отсутствию в постели, а во-вторых, самому факту, что он играл в видеоигры? Был? Возможно.
Слово «сучка» словно заключало в кольцо, осуждающее кольцо, из которого невозможно было выбраться. Кольцо, в которое слова «мудак» или «засранец» не могли заключить мужчину. «Сучка» было плоским, острым, выносящим приговор. Она представляла себе скучающего бюрократа, который сидит в маленьком городе, в обшарпанном кабинете с оранжевым ковром на полу и мигающими флуоресцентными лампочками на потолке и с щелканьем скрепляет степлером официальные, но бесполезные документы. Сучка. Сучка. Сучка. Спасибо. Хорошего дня.
Дом молчал. Тихий и чистый. Пятна краски остались лишь в далеком воспоминании. Мальчик, лежавший рядом с ней в постели, выкупанный не один, а два раза, днемчтобы его вымыть, вечеромчтобы расслабить, попытаться успокоить тем же способом, каким могла бы успокоиться и она, наконец прекрасно заснул. Она медленно поднялась с кровати, спустилась по лестнице в ванную. То ли болела старая царапинаосенью она поранила копчик, то ли бирка на брюках впивалась в кожу. В неясном, но мучительном волнении она дотронулась пальцем до копчика. Нащупала опухшую горячую шишку и, посмотрев на нее в зеркало, увидела небольшой холмик.
Она надавила на шишку двумя пальцами и вздрогнула от боли, затем снова повернулась, чтобы рассмотреть как следует. Не смогла, достала карманное зеркальце, которое мало что показало, потом попыталась сфотографировать на телефон, но, как ни пыталась, видела на экране лишь что-то красное и размытое. Ей показалось, что из шишки торчит волос, и она решила, что если вырвет его, болезненные ощущения уйдут. Попыталась выдернуть вслепую, но лишь усилила боль.
Твою мать, сказала она в никуда и побрела в чулан за коробкой со старыми художественными инструментами. Когда она открыла крышку, резкий запах красок и шпатлевок и ядовитый привкус старого клея успокоили ее и сразу перенесли в те времена, когда ее грязные пальцы болели, а одежда была вся заляпана глиной и красками. Она глубоко вздохнула, упиваясь этими ароматами, и с трудом сдержала слезы, вызванные глубоким и отчаянным желанием вернуться к своим проектамлюбому из проектови полной неспособности.
Покопавшись в ящике, она нашла острый модельный нож X-Acto, вымыла его в кухонной раковине и подержала над пламенем на плите. В ванной она провела его кончиком по красному бугорку и, разрезав его, мгновенно ощутила облегчение. Она прижала к копчику мочалку, чтобы впитать кровь, промокнула кожу полотенцем для рук. Вновь ощупав копчик, она обнаружила, что шишка сдулась. Из надреза торчали волосы. Единственное слово, которым она могла это описать, былохвост.
Надо было проконсультироваться с врачом, мягко сказал муж. Не могу поверить, что ты сама разрезала кисту. Это опасно.
Хорошо, ответила она, но как тебе тот факт, что у меня растет хвост?
Он рассмеялся. Он всегда смеялся над тем, что она говорила.
Я бы не назвал это хвостом. Кисты копчика часто бывают волосатыми.
Она знала о таких кистах. Они находились в верхней части копчика, назывались пилонидальными и чаще всего встречались у молодых мужчин; в них попадали волосы и остатки кожи. Она, конечно же, погуглила, просмотрела фотографии и видео, на которых их удаляли, и ни из одной из кист не росло ничего похожего на ее прядь темных волос, которые было трудно выщипать и которымиона почти представила этоможно было вилять, когда она была счастлива. Правда, ощутив это нелепое чувство, она тут же его подавила, потому что было бы слишком странно всерьез вообразить виляние.