Не придумывай лишнего, Зуманн. Я полностью здоров, сказал. Я замечательно себя чувствую! взбудоражился. Я чувствую себя так замечательно, мистер Зуманн, как никогда до этого, представьте!
Я быстрым шагом направился к входной двери. Он схватил меня, но я вырвался из его дружеских рук и выбежал на улицу. Кровь начала сочиться вновь сквозь повязку.
Подбежав к конюшне, я запрыгнул на своего жеребца. Я ездил по долине несколько часов, пока не загнал породистую лошадь, как дешевую суку, купленную за бесценок по причине ее плохого здоровья. Меж тем утренние деревья были так же зелены, как и раньше; рыбы рассекали водную гладь. Неизменно кипела жизнь, а над домом мистера Уилсона высилась коса смерти. Знакомый пейзаж омрачился скорбью и заразился болью. До заката я шептал себе под нос слова католической молитвы, сидя у озера там, где никто не смог бы меня найти.
Я вернулся домой к ночи, готовый отдать концы сполна. Прислуга настороженно отшатывалась от меня, а пёс не отходил от ног. В моих покоях Зуманн ждал меня с моими собранными вещами, глядя на окровавленную постель и наши багряные ночные вещи. Он рассказал, что все в графстве Кент уже знают о страшной смерти семейства Уилсонов. Зуманн произнёс заветные слова: «Служанка дала показания. Сказала, что это их сосед Барннетт убил и отца, и дочь прошедшей ночью.
Внутренний холод пронизывал позвонки, которые я начал постепенно ощущать вновь. Я, будучи слабым мальчишкой в те времена, был слишком ошеломлен для расспросов. «Дилан, я отвезу тебя обратно в Лондон, и ты заляжешь на дно, будешь жить под другим именем», призвал Зуманн, второпях комкая мои вещи.
Уже тогда я был обречён жить среди самоубийц, пьяниц, и других людей, чьи души были обречены на гибель. Читатель, представьте, что в тихой провинции, где ваши сосединедалёкие, размеренные олухи, тебя, дикого, грешного, обвиняют в убийстве! Но Зуманн, слава Богу, не верил лжи и проповедовал истину.
Все труды Вольтера и Руссо в трагичные моменты вылетают из головы; и в конечном итоге остаётся только собственный халатный опыт.
Вниз, слегка по наклонной мчались мы! А мой пёс за нами до того, как выдохся и упал почти без дыхания. Дорога впереди словно расширялась и удлинялась с каждой милей. Колеса жужжали, экипаж кренился то влево, то вправо. Из-под копыт лошади вырывались поломанные напополам ветки; экипаж приподнимался над землей, казалось, на несколько дюймов. На станции я шёл в темноте, и Зуманн направлял меня, как ребенка, как громоздкий экипаж со старой каббалой в упряжке. Зуманн сунул мне в карман купюры и приказал залечь на дно в Лондоне, приказал смешаться с толпой. «Я найду тебя! А пока прикрою следы», приговаривал он самоотверженно, перевязывая мне рану лоскутом одной из моих пышных рубашек. Когда мой экипаж отъехал от станции, я скрылся от вездесущих стражей порядка. Я уехал без багажа, с двумя шиллингами в кармане.
Глава 6.
Àдам Нил
Лондон проглатывал молодых людей миллионами, никогда больше не отпуская их вновь и губя их жизни в бедности. Осень 1813 года начала туманить умы людей. Листва деревьев с каждым днем опускалась к земле ниже и ниже, оставаясь багряной и золотой, но редея с каждым днём. Раньше, в трущобах я обитал одну-две ночи до того, как вновь растворялся в людском потоке на Бонд-стрит или Сент-Джеймс. Раньше, в борделях, у мест проведения бойцовых поединков, где меня не узнавали, я ощущал себя непобедимым. Ныне сконфуженный, дрожащий и больной, я стоял в тени у двери выхода, и грубые нравы дешевого трактира разбавлялись кислым запахом ветра из окна.
Память съедала меня изнутри, словно сонный паралич. Я был разбит, сломлен и потерян, ибо даже во снах меня преследовали воспоминанияжуткая улыбка мистера Уилсона во все зубы и его пляски, как он кричал о пламене, пожирающем его плоть, вопил о глазах в стенах, как мой дед перед смертью! Но я точно знал, что я должен затаиться, да найти себе какое-нибудь занятие, которое не позволило бы мне растерзать себя воспоминаниями. И трудился я простым рабочим уж несколько месяцев, да начал в свободное время ежедневно наведываться в харчевню, где веселые люди делятся безрадостными историями своей безрадостной жизни.
Аристократыдля них важны манеры! капризно воскликнул мужичок номер один с белоснежным рядом верхних зубов, один из четверых завсегдатаев здешнего заведения.
Угрюмо продолжил второй старик, лишившейся одного уха и пальцев:
Да все они высокомерные снобы! Ходят они, значит, по баллам, пишут стихи, музицируют, говорят на двух-трёх языках. Да, да! Они постоянно говорят! Они только делают, что говорят. И больше ничего.
Я внимательно слушал, когда мужчина номер три подал высокий голос:
Живут они в своих имениях, готовые веселиться в постелях со своими жёнушками и любовницами, а их сынишки наведываются в наши бордели. Но не знают аристократы настоящей жизни! Они годами не выходят из запоя и
Как и мы! Мы с ними не очень-то и отличаемся. Как и мы, они в запое! четвёртый мужчина рассмеялся. 20 ему лет? 40? 45? Было трудно сказать. Да и не было у меня ответа на вопрос.
Но четверо потных мужичка, играющие в карты дни на пролёт, были правы лишь отчасти. Да, раньше я не мог себе и пуговицу пришитьжалкий, ничтожный. Удивительно, как я ухитрился пройти по жизни с теми крохами познаний, какие у меня были! Но будучи богачом я думал не только о распорядке своего дня и о мелких бытовых заботах, но и о будущем тех, кто зависит от моих решений.
Я вышел на свет, напугав древнюю хозяйку трактира.
Ах! Это ты, Адам! воскликнула она.
Я напугал вас, дорогая? виновато улыбнулся я. Должно быть вы подумали, что присланный властями нагрянул к вам.
Она буркнула в ответ что-то под нос, а я не стал переспрашивать; я присоединился к крестьянским мужичкам. Я закурил, слушая шум голосов внутри себя. (Курево укрепляло мой скверный сон) Гуляки пялились на противные цветы, натыканные по горшкам, и я предложил угостить их пивом за свой счет.
Каждый день я сидел в этом трактире вечерами и перебирал поводы к тому, почему ход моей жизни так резко переминался. Но единственное что я понимал, что за год мое лицо изменилось: переживаний было достаточно; из наивно-румяного овала лицо превратилось в щуплый, недоброжелательный квадрат. Мои переживания прервал вопросом угрюмый мужчина под номером два:
Адам, откуда у тебя деньги угощать нас всех? Все ещё подрабатываешь трубочистом? спросил он.
Зовут меня теперь по-другомунелепый Адам Нил. Дилан Барннетт мёртв. Зуманн даже привёз из графства Кент некролог в мою честь. Пропал в лесу, несчастный, вместе со своей кобылой.
Щетина на моем лице и дешевая одежда на анорексичном теле не выдавали аристократа в прошлом. Здесь, для сброда, я помалу становлюсь родным.
А ты сам все продолжаешь чистить обувь богачам? запинаясь осведомился я.
Ты, мальчишка, не заигрывай со мной! Я о жизни знаю больше твоего, я скромно смолчал.
Хах! Больше моего! Что пьяница может знать о жизни? Пожалуй, весьма много. От этих знаний пьяница и спился. Лучше поддакнуть (не было во мне былой необузданности).
И тогда, словно в подтверждение моим мыслям, наконец нам молоденькая девчонка за мой счёт разлила настойки. От новоприобретённой боязни женщин я притаил дыхание и уставился на влажную, липкую поверхность стола. Я замолк, вспомнил давно минувшее.
Друг итальянец, то бишь Зуманн приехал ко мне после событий годовой давности, но не пожелал оставаться в Уайтчепеле на долго. Всё же у Зуманна осталась целая жизнь (а моя была деформирована; в моих потерянных имениях до сих пор преобладают ароматы лаванды, а я сам просыпаюсь в запахе помой). В Шотландии Зуманна ждала заждавшаяся жена, заботы, дочь. «Ты верный друг», сказал я ему, а в ответ итальянец заявил, что я изменился, и что он не желает более иметь ничего общего со мною. Верно, верно! Семья делает только больнее. Эвелина стала мне сестрой; и тоже была ранена, искалечена, убита. Порой я смотрел на земли Англии: сколько же происходило здесьпериодами мое детство, смерть отца, гибель моего рода и родной Эвелины. Но это осталось в прошломныне было важно скрыться от моих знакомых в высших кругах. Возможно, я мог бы уехать в Вест-Индию миссионером, но пережить поездку у меня не хватит душевных сил, а точнее я скорее умру в дороге.
Вот мы приступили к игре в карты, а я долгожданно захмелился.
Адам, а твоё тело когда-нибудь резали ножом? прошипел мужчина без уха и пальцев; на его коленях уж несколько минут как сидела тощая девка, она наблюдала за карточной игрой за другим столиком.
Нет, но один вороватый ирландец пустил мне пулю в плечо. Позже мне сказали, что мне повезло. Заряд был без шрапнели, которая, взрываясь, разрывает плоть в клочья. Теперь мое плечо украшено ровным шрамом.
А меня резали ножом, сказала девка на коленях мужичка; у неё были нахмуренные брови. Рубцы болят до сих пор; кошмары преследуют.
Читатель, в действительности я даже не мог сделать вид, будто слушаю женщин; невыносимость бытья поражала мои внутренности каждый раз, как та или иная представительница всего-то открывала свой прелестный рот с целью вставить 5 пенсов в разговор. И крепкий эль не помогал заглушить страшные чувства; только женщина забиралась ко мне на колени и обнимала за шею целуя, так я бросал свои карты на стол, не желая продолжать змеиную игру. Любовь женщины и мужчины внушала мне омерзение, а совокупление казалось развратом. Вся моя нынешняя жизньцена, уплачиваемая за любовь. Остался лишь один страх, тоска.
Я выбежал из трактира и пошёл вон по городу; и ожесточенное хмельное сердце со временем смягчилось красотой полудня. Я был жалок.
***
Утреннее движение стихало. К западу били Лондонские шпили, городской дым зарождался внутри труб домов и растворялся в облаках. Содрогающиеся я часами шёл к Вестминстерскому аббатству по кривым каменным закоулкам, где вечерами народ не привык толпиться и гулять, да и не смеялись здесь звонко люди. Калеки с культяпками не глядели на меня; для них я был очередной фигурой без точных очертаний, как и остальные проходящие мимо бедняки и безгрудые женщины, ходившие в паре со своей ребятней. Они, женщины, которых я боялся, в безобразных обносках, кричали на своих дочерей, которым судьба сулила жизнь, идентичную жизни их матерейпроституция за хлеб. В болоте утопали они, и я тонул вместе с ними в этой гниющей жиже, доверху наполненной миазмами.
Под ногами валялся мелкий сор вперемешку с опавшими листьями, хозяйки глядели из окон на местную церковь, молясь о шансе выбраться в лучшую жизнь. Выйдя на набережную в более благосостоятельные круга общества, я нервозно начал перебирать тканевую пуговку на своём рукаве. Я заглядывал в глубокие воды чистой Темзы, где водилась форель (в этих водах в те времена плескался сам Байрон подле Вестминстерского моста!). Мимо древнего Тауэра, сквозь забытые истории и сладкие ветры я оказался у нужной мне готической церкви.
Я уселся на тротуар выпрашивать медики под его Западные башни. Я размышлял, не войти ли мне внутрь, ибо в соборе меня ждали гробницы монархов и премьер-министров, меня ждала геральдика, знаки и символы. И размышлял я, сидя на холодном камне, как я дошел до такой жизни; я несколько скоротечных часов провёл не шелохнувшись; я перестал дрожать благодаря солнцу.
Свои усталые вылазки я начал повторять каждый осенний день. Да, я знал, что не должен угрожать моему нынешнему положению беглецав центре города меня могли встретить старые знакомые, в Гайд-Парке или Ковент-Гарден, Сент-Джеймсе. Даже накатывал нестерпимый страх от одной мысли о моем разоблачении. Я пошёл обратно к тому месту, что ныне мог звать домом, я вернулся из света во тьму; и среди темноты, в которую я окунулся, я закрутил головой по сторонам. Наверное, глаза увидели какую-то красоту, или просто скатился с моих плеч неимоверный груз. Ах! Нет. Просто очень красивая картиналохматый пьяница идет по набережной и сморкается прямо на асфальт, а прямо на меня идет трое разъярённых неимущих. Я попросил их избить меня, переломать каждую из костей тела на глазах здешних обывателей, дабы утолить мое безудержное стремление заглушить всепоглощающее чувство вины. И эти пропойцы были благосклонны к моим просьбам.
Когда они оставили меня полуживого за углом улочки, я выхаркнул сладкую кровь на тёплый тротуар. И снова приступ, приступ чего-то нового, глоток свежей неизведанной робости, это прекрасно, но страшно. Итак, человеческая природа восторжествовала, отвратительное чудище с кровавыми ноздрями. В голове крутилась лишь одна навязчивая мысль: «Мне нужен родной человек, с кем можно пить горьковатый кофе. Чтобы волноваться и говорить: «Там сквозняк! Быстрее укройся».
На следующий день я вновь напросился на драку; мое лицо было постоянно изуродовано, а в желудке кровь. Но я был жив, ходил со сломанной рукой. Я вспоминал о том, как просто и спокойно лежал рядом с Эвелиной в одной постели в последний раз в жизни, и как мне было свободно дышать рядом с сестрой, когда она была уже мертва. Безумец!
Звёздная ночь
Все дошло до того, что он повторял ее имя каждый день перед сном, как молитву. Память, как ужасная болезнь, съедала его изнутри. Постепенно Дилан Барннетт, ныне Адам Нил, сходил с ума, а я оживала и расцветала. Никто не знал об Адаме ничего (ничего настоящего). А Адам знал ныне лишь то, что не было в его жизни больше тех радостных спонтанных идей: «А поехали-ка однажды вместе к проливу Ла-Манш!». Эвелина ведь особенно любила воду.
В общем и целом, одиночество, которое довело его до жизни такой, имеет ряд общих черт с любовью и болезнью. К примеру, лихорадка, потеря разума, тошнота. Одиночество, как и любовь, становятся шатким фундаментном. Любовь опьяняет, отравляет, прямо как никотин, героин, морфин. Да, одиночество тоже. Но одиночество нормально. Нужно всем перестать демонизировать его.
Глава 7.
Адам Нил
И с годами душою я не восстанавливался. Казалось бы, читатель, все простоначни жить дальше. После утраты близкой так поступают все. Но мой случай был не просто о бесчеловечной потере любимой, а об утрате присущего мне порядка и мироустройства, большей части богатств, привилегий, всего обыденного. Случай глубокого расстройства, полного физического и душевного потрясения, и случай, запущенный до глубины пьянства. Не было во мне былой сноровкивесом я достиг всех 220 футов (100 килограмм) при росте около 180 сантиметров.
Сейчас, к примеру, была зима 1818 года. Прошло 2328 дней с разлуки с родной Эвелиной. Да, не юбилей, но рождественская ночь, и хотя бы от этого я пробирался под лунным светом, пробирался самыми причудливыми способами к домику обездоленного коммерсанта, уехавшего из города на неопределённый срок. Я завернул за угол ночной улицы (на улице бушевала метель) и одним резким движением закрыл рот мужичка-соучастника, из которого извергались грубые, своенравные слова. Прочие обыватели не задерживались в моей жизни, но с плюгавым Игроком мы провели два дружных года вместе. (Он умудрился проиграть всё своё состояние чиновнику, отчего я и звал его Игроком, ведь обычное его имя и я не собирался запоминать. Мы с ним вместе взяли на душу немало грехов, и один из них, очередной грешок должен был состояться сегодняшней ночью: настал тот день, когда от безысходности мы пошли обкрадывать дом, ибо из-за пристрастия к алкоголю я потерял работу, позволяющую хоть как-то не сходить с ума, а деньги, что привёз мне Зуманн, давно уж украли. Игрок был младше меня на несколько лет; он знал риски нашей авантюры, ибо его брата кастрировали за охоту на оленя в королевском лесу, но Игрок всё равно шёл на преступление.
Из всех сил стараясь контролировать свои пропитанные спиртом тела, мы безжалостно выломали замок и жадно скрипели зубами, осматривая убранства дома. Я и не заметил, как начал выполнять команды друга. Игрок был хорош тем, что делает все по-тихому, да и личность его тонкая и адаптированная к меняющимся условиям реалий отлично подходит для подобных соисканий; мы вынесли самые дорогие вещи настолько тихо, что никто из здешних молчаливых жителей не приметил наших фигур. Перебегая заснеженные дороги, я слышал, как бренькают стеклянные побрякушки в забитых доверху карманах. Мы за гроши заложили цацки и спустили выручку на пиво.
Утром, по медлительным улицами пригорода несся свободный гул экипажей и лошадей, разливалось дребезжание и цветение от рождения Христа 1818 лет тому назадоттуда, с воли, пошла наша эпоха.
Южнее, в полумиле внутри трактира этой же ночью, над которым я живу в комнатке, с пивною кружкой в руке Хэмфри вновь распинался о майской жаре, которая повергала его в шок каждый наступающий вновь и вновь год жизни. Под перестукивания, гул, крик и хохот, я слушал повторяющиеся от встречи к встрече повести моряков о том, как жутко терять глаза и легко, по их мнению, претерпевать страдания жизни. Я внимал к рассказам, как кто-то крал в детстве хлеб, а кто-то увы! и девушку украл, а затем убил. И мне нравилось это общество насильников, пиратов и убийц. Я захмелился на празднике жизни до такой степени, что вся неухоженная борода была мокра от пива (борода отросла то за 5 лет!); этот вечер стал подобен сотням вечеров до этого: я вливал в себя крепкое пиво безостановочно. Я уже почти чувствовал счастье и, кажется, верил, что никогда больше не вернусь в эту дыру Лондона. Да, сейчас я был беспредельно счастлив! Яцарь, император, центр вселенной! Я скакал меж столов чувствуя, что могу изменить ход истории! И старик Уилсон, и его предсмертные крики, пляскиобрывки мыслей безумно быстро крутились в голове! Но что-то в темени щелкнуло; в затылок словно железной корягой зарядило. Бывало такое раз в год, да и пару месяцев продолжается: настроение и чувствительность постоянно скачет. «Что-то такое во мне работает неисправно, ничего не поделаешь», думал. Вечно я в эти припадки плакал некстати, или некстати смеялся.