Он думал, что Иоселе спит, но, когда Хана-Лея, стоявшая рядом, подкрутила фитилек, желая показать отцу личико сына, они увидели, что мальчик проснулся и широко распахнутыми черными глазенками вглядывается в ночь. Тогда отец сказал ему:
Папа уезжает, Иоселе, далеко уезжает.
Тот молчал, и только внимательный взгляд свидетельствовал о том, что он слушает.
И некому будет проверять тебя. Так что ты учись, Иоселе, учись прилежно и молись горячо. И маму слушай, Иоселе, потому что папы с тобой не будет.
Мальчик по-прежнему хранил молчание, но понимал, о чем идет речь, и чувствовал теперь себя сиротой. Когда Меер наклонился, чтобы в последний раз его поцеловать, Иоселе прошептал:
Счастливого тебе пути, папа! и это означало, что он обещает выполнить все, что наказывал отец.
Все это было так не похоже на обычное поведение мужа, что Хана-Лея расплакалась, а тот снова наклонился и поцеловал мальчика. При этом Меер что-то прошептал, закрыв глаза и покачав головой. Потом открыл дверь, взял два туго набитых мешка и в сопровождении жены и старшей дочери направился к подводе.
Когда телега тронулась с места, Хана-Лея расплакалась, не в силах больше сдерживаться. Она вспомнила историю, которую рассказала ей Шейнделе, и крикнула вслед:
Не забудь, Меер, что ты оставляешь жену с детьми!
Она тут же пожалела о сказанном, застыдилась, но было уже поздно.
Мееру тоже сделалось неудобно.
Когда Иоселе утром проснулся, он увидел, что все стулья перевернуты, а команда играет, сидя на полу.
Мальчики важно сообщили ему:
Сегодня мы в хедер не идем, потому что папа уехал в Америку.
Иоселе ничего не ответил. Он сохранил слова отца в своем сердце, и неведомая гордость охватила мальчика от того, что тот сказал ему. Иоселе решил исполнить все, что было наказано.
2. Один на чужбине
Словно одинокий странник в пустыне, сидел Меер на третьем этаже одного из домов на Эссекс-стрит в огромном Нью-Йорке, по ту сторону океана, среди пятимиллионного населения и девятисот тысяч своих братьев. Ни к какому землячеству, ни к общественному, ни к религиозному, он не принадлежал и вообще ни с кем не сходился. Земляки с Третьей улицы, адрес которых он взял с собой и которые его «сняли» с корабля, устроили Меера в еврейской мастерской, где не работали по субботам. И вот уже семь с лишним месяцев Меер сидел у окна, выходящего на высокую стену большого здания, и строчил на машинке швы каких-то рубах. Как он сюда попал, Меер и по сей день не знал, хотя ежедневно ездил на работу. Земляк, родственник, сын тети Малкеле, сестры отца, привел его однажды в какое-то подземелье, и Меер поездом приехал в эту мастерскую. С тех пор он так и ездил каждый день туда и обратно. Меера тогда даже не удивил поезд, который носился под землей, подобно чудовищному зверю: за долгий путь до Америки он насмотрелся такого, что голова шла кругом и можно было перестать удивляться чему бы то ни было. Не поразило Меера и то, что родственник предложил ему шить рубахи. Когда его усадили за машинку, он, Меер, сын реб Иоселе Сохачевского, прославившийся в городе ученостью, ревностный хасид, да и купец не из последних, покорно сделался белошвейкой, вроде Сендерладамского портного у них в местечке. Впрочем, здесь все было возможноиз-за этого Меер и приехал в Америку: тут ничего не зазорно делать, главноеэто заработок. Так он смог кормить жену и детей, которые получали от него письма и немного денег. Меер быстро приспособилсясообразил, как и что надо делать, и сказал себе: такова моя профессия. Так он и сидел целыми днямивсе с непокрытыми головами, а Меер в ермолке; были здесь и девушки, но он их не замечал и работал усердно, ни с кем лишнего не говоря. Про себя, мысленно, он повторял трактат из Мишны, главу из Талмуда, но больше всего Меер думал о домекак поживают жена и дети, а главноеИоселе! Любимый его сынокМеер представлял, как тот сидит в хедере, читает, учит раздел из Торы У Иоселе головка светлая, он все понимает Хороший мальчик! думал Меер, и сердце у него изнывало от тоски по сыну.
В долгожданный день, когда Меер выслал Хане-Лее первые десять рублей (здесь это было всего пять долларов), ему пришли на ум слова молитвы: «Кто подобен Ему, кто равен Ему» Сердце переполняла радость, он был душой с ними, дома: Меер видел, как почтальон приносит жене письмо, как зять Лейбуш читает его А Хана-Леяпросто праведница, сущая праведница! Ведь на нее легли тяготы воспитания детейвсе держится на ней одной, даже плату на обучение должна добывать сама А Иоселе в этот день стоит возле мамы и теребит ее передник: покажи, мол, папино письмо!..
Что касается соблюдения заповедей Божьих, то этому он отдавался всем сердцем и ни на йоту не отступал от установленных дома правил. Как только наступали сумерки, Меер торопился в синагогу, чтобы успеть до начала предвечерней молитвы прочитать главу из Мишны, как привык с детства (а книгу Мишны Меер привез из дома). На первых порах сосед, с которым он жил в одной комнате, был недоволенспать ему не дают! Однако потом привык. Меер забирался в свой уголок, где стояли кровать и сундучок, здесь был его дом, где за столиком по утрам он читал трактаты Талмуда и молился перед уходом на работу; в этом уголке Меер в пятницу вечером зажигал две субботние свечи и читал молитвы. Его не интересовало, что творится вокруг, он ничего не замечал, сидя за столиком и встречая субботу; сосед в это время мог заниматься обычными будничными делами или играть со своим товарищем в картыМеер им морали не читал. Он знал, что это напрасный труд. Меер и другого жилища не искал, понимая, что везде будет то же самое. Он просто не видел того, что происходит в другом углу, в его половине комнаты царила святая суббота.
В синагогу какого-либо братства Меер не ходил. Первым же пятничным вечером земляки с Третьей улицы взяли его с собой в «конгрегейшн»собрание граждан из Лешно, землячество его родного города, которое размещалось на той же Эссекс-стрит, где он жил. Когда Меер шел туда, на улице было полно народу, и торговля, словно наперекор субботе, как раз сейчас была в разгаре. Ближе к ночи на улице появлялось все больше лотков, занимавших чуть ли не всю проезжую часть. Возле каждого толпились людиэто были евреи-рабочие, которые возвращались из мастерских и фабрик домой, прислушиваясь к зычным выкрикам торговцев, истошными голосами нахваливавших свои товары. Здесь были также еврейские мальчики, которые играли в мяч посреди улицы, поджигали мусор и обрывки бумаги, валявшиеся на мостовой, и никто не напоминал им, что уже наступила суббота. Торгаши и будничная сутолока преследовали его до самых дверей синагоги, и даже на ступеньках, ведущих в помещение, сидели еврейские женщины и торговались с теми, кто туда направлялся. Меер хотел сбежать от будней, владевших улицей, к своему землячеству, но суббота в синагоге лешновцев была убогая, портновская, и казалось, что она погрязла в трясине будничного дня, охватившей ее со всех сторон. Меер смотрел по сторонам и видел, как из угла кто-то выдвинул на середину комнаты аналой, а другой начал зажигать свечи, и все это, несмотря на то что суббота уже давно наступила! Прихожане подходили поодиночкето были в большинстве своем ремесленники из Лешно, которых Меер знавал еще на родине. Многих он помнил с детства и хорошо знал: старостой оказался портняжка с рыжей бородкой по прозвищу Козак, которого в свое время сослали за воровство в Брестс тех пор он и исчез. А здесь этот человек был полноправным хозяином, радушно приветствовал Меера и поглядывал на него с нескрываемым сожалением. Меер оглядывался, отыскивая знакомых земляков, с которыми можно было бы перекинуться словом, но кругом были одни ремесленникилюди не его круга. С ним здоровались, расспрашивали о жизни на родине. Вскоре к аналою подошел один из прихожан и начал молитву. Меер знал егоэто, помнилось, был кузнец из родного местечка
Меер вспомнил субботу у себя дома: все лавки закрыты, весь город словно под замком. В синагоге кантор реб Лейбл поет «Встречу субботе»: «Шествуй, жених, невесте навстречу!» И охватила Меера тоска неуемная по домупо жене, по детям, по семье Суббота Его Иоселе стоит сейчас в шелковом картузике, который отец купил ему на праздники (Меер все время представлял Иоселе в этом картузике), и раскачивается над молитвенником. Дома уже накрыто на стол, горят свечи, на Хане-Лее новый повойник А он так далеко Но огорчаться по этому поводу Меер себе не позволил: сегодня суббота! Поэтому, когда дело все же дошло до «Встречи», Меер даже подпевал портновскому кантору. После молитвы он не стал торопиться уходить и сел в уголок, как привык у себя дома, намереваясь посидеть над фолиантом, тем более что здесь ему торопиться было некуда и не к кому. Все-таки у Меера было «субботнее» настроение, хоть он и встречал праздник в будничной одежде. Однако едва он начал читать и раскачиваться, как увидел, что аналой и кивот прячут обратно в уголок и завешивают простыней, а в синагоге начинает собираться совсем другая публика: какие-то музыканты, девицы и парни Меер перестал читать и с удивлением смотрел вокруг. К нему подошел тот самый человек в блестящем картузе, который ранее зажигал свечи, и обратился на явно галицийском наречии:
Дяденька, это место вам придется покинуть: надо расставить столы, потому что сейчас придет танцмейстер.
Что такое? В святом месте? Да еще в пятницу вечером? воскликнул изумленный Меер.
«Конгрегейшн» граждан Лешно занимает это помещение только по пятницам с шести до восьми вечера. Сейчас уже больше восьми. С этого часа сюда приходит парижский танцмейстер.
Сюда? В синагогу? не переставал изумляться Меер.
Сейчас это больше не синагога, сейчас это«дансхолл».
Меер схватил молитвенник и убежал. С тех пор он не ходил молиться ни в какие братства, не ел мяса «ихнего убоя» и жил сам по себе. В углу между койкой и сундучком Меер встречал субботу, исполнял все напевы своего ребе, тосковал по еврейству, по жене и детям, а больше всегопо младшему своему, по Иоселе.
Этого мальчика Меер любил безгранично. И вообще, каким бы отстраненным и равнодушным отцом он ни казался дома, Меер с ума сходил от нежности и тоски, так долго не видя детей. Впрочем, и на родине, стоило кому-нибудь из них захворать, он готов был сидеть возле него ночи напролет, заложить последнее, чтобы заплатить доктору и аптекарю за лекарство. А уж здесь, на чужбине и в такой дали от дома, Меер изнывал от тоски по детям и особеннопо Иоселе. Ему хотелось постоянно рассказывать о сыне, нахваливая его сообразительность и прочие достоинства. Он вспоминал все остроумные ответы и догадки своего любимца, коих было бесконечное множество! Когда желание рассказывать об Иоселе становилось нестерпимым, Меер шел на Третью улицу к своим землякам.
Там собирались лешновцы и жила вдова реб Хаима Кагана с семью сыновьями и тремя дочерьми. Реб Хаим Каган был одним из наиболее видных жителей их местечка, и половину здешних обывателей составляли отпрыски этого семейства. Отец и отец его отца были лешновскими гражданами, у них было много детей, так что каждый второй домохозяин в местечке был Каганлибо дядя, либо дальний родственник.
После смерти реб Хаима дети стали понемногу разъезжаться в разные стороны, в дальние края. Первым поехал один из младших сыновей, чтобы стать ремесленником, потом он начал перетаскивать всю семью и, наконец, вдову. С тех пор квартира на Третьей улице стала известным местом для всех, кто из Лешно ехал в Америку. Все направлялись к «тете», ей телеграфировали с корабля о том, что приезжает лешновец, и от нее приходил кто-нибудь из парней «снимать» с корабля. У тети «зеленые» проводили обычно первые дни, пока не устраивались на работу.
В этом же доме собирались земляки в субботние вечера, делились воспоминаниями о родине, о местечке, а когда прибывал новый лешновец с приветами и письмами, все приходили к тете получать их.
Дом был большой, все холостые и неработающие братья жили с матерью, и семья не распадалась. Хана, жена реб Хаима, понимала, что к помощи «Колумба» прибегают не от хорошей жизни, она все это испытала на себе. Парни, правда, никак не могли понять, чем ей не угодила Америка: дома она, что называется, света Божьего не видела, а здесь ходила по театрам. Но мать отвечала, что ей осточертел «Колумб» (так она называла Америку) с его театрами. Больше всего доставалось от нее «Колумбу», когда кто-нибудь из парней приносил домой не всю заработную платутогда Хана готова была достать «Колумба» из могилы! Она даже несколько раз грозилась уехать домой, хотя ехать ей уже было не к кому: вся семья жила в Америке. Не раз Хана со слезами на глазах собирала вещи, желая уехать домой, а однажды дошло до того, что пришлось купить ей шифскарту, чтобы отправить обратно. Однако когда Хана пришла в гавань, огляделась и увидала детей и внуков, которых оставляет на берегу, она сказала:
А к кому я, правду сказать, поеду, когда «Колумб» отнял у меня всех детей?
Потом подхватила свои узлы и вернулась на Третью улицу.
Так вот, дом вдовы Ханы стал сборным пунктом лешновцев. Молодые люди приходили к ее сыновьям, потому что у молодежи было свое «сосаети»сообщество, которое именовалось «Лешнер Янг Мен Сосаети»общество молодых лешновцев. Дети Ханы возглавляли это землячество и проводили там закулисную политику, собираясь в субботние вечера. Пожилые встречались в своем «конгрегейшн», а женщины просто приходили к Хане, потому что знали: если хочешь повидать земляка и поговорить о доме, то встретить такого человека можно на Третьей улице.
Вот и сегодня, в субботний вечер, когда Меер в своем углу, между койкой и сундучком, справил проводы субботы, он надел сюртук и отправился, как обычно, к своим землякам. Ему было очень грустно, потому что прошло уже восемь месяцев, как жил Меер один, без жены и детей. А разве приличествует зрелому мужчине пребывать в одиночестве? Он вспоминал субботы и праздник Пейсах, которые провел вне дома А дети, думал Меер, как там они на родине без отца? Кто присмотрит за ними? С первой минуты по приезде сюда он начал думать о цели своей жизни в незнакомой стране. Хотя Меер уже посылал жене деньги, чтобы они там не терпели нужды, да и сам жил здесь на свои заработки, он уже стал откладывать каждую неделю понемногу от своей зарплаты. Но чем это кончится? Вернется ли он домой или выпишет семью сюда? Впрочем, того, что удавалось сэкономить, было очень мало как для того, так и для другого. К тому же здесь частенько случались забастовки. Люди состояли членами товариществ, которые выплачивали им деньги в трудные времена. Родственник с Третьей улицы уговаривал Меера вступить в какое-то товарищество «Единение», в котором все рабочие стоят друг за друга горой, но тому было досадно, что родственник и его считает рабочим. Какой он рабочий? Меерчеловек не чуждый грамоте. Однако не об этом размышлял он по дороге на Третью улицу. Вернуться домой? Но какой в этом смысл? Как был нищим, так им и остался. И как он будет кормиться? Была бы семья здесь Все же Меер нормально зарабатывает, живет, как говорится, на два дома, да и откладывает понемногувот и были бы вместе Рохеле, старшая, тоже могла бы устроиться здесь на работу. И вообще, родители, которые переезжают сюда с детьми, только выигрывают! Взять хотя бы вдову реб Хаима с Третьей улицы. Но как перевезти сюда Хану-Лею с детьми? И что делать с соблюдением заповедей Божьих, с обучением? Правда, что касается команды, то из них грамотеев все равно не получитсяучиться они не хотят, но как же Иоселе? Думая о нем, Меер испытывал прилив отцовской нежности. Он всегда представлял себе своего младшего сына в послеобеденный субботний час: Иоселе изучает Тору, уже может рассказать наизусть первую главу. Он берет книгу, открывает нужную страницу и хочет, чтобы его проверили. Мальчик направляется к матери и просит, чтобы она слушала; та заглядывает в Тору, но не понимает, о чем говорит Иоселе.
С такими мыслями Меер пришел к своим землякам. В коридоре он увидел детские коляски; в доме было полно мужчин, женщин, детей и грудных ребятишексидели на кроватях, стульях и даже на полу. Грудничков женщины держали на руках, а старшие играли посреди комнаты. Под потолком плавало сизое облако табачного дыма. За столом на почетном месте сидел ваточник Иоэл, вокруг неголешновцы, которым он рассказывал о родном местечке.
Иоэл совсем недавно приехал из Лешно, об этом узнали земляки и собрались у вдовы Ханы, чтобы расспросить новоприбывшего о своих родственниках.
А как там Хая-Райца, жива еще? справился один из пришедших о старушке, которую в местечке знали все.
Нет. В пасхальные дни зачем-то спустилась в погреб, да поскользнулась и померла.
Померла? удивились все и покачали головами. Да, старая была женщина
И тут же стали вспоминать истории о Хае-Райце.
Помнишь, в Хануку вечером она у нас жир на Пейсах заготавливала и рассказывала разные сказки? спрашивает один из сыновей покойного Хаима, обращаясь к брату.
Повариха была! Вкусно готовила.
Знаешь, а ведь она у меня на свадьбу печенье пекла. Ее бисквиты, гамбургские коржикивот это были сладости! говорит женщина, сидящая поодаль.
А как там моя тетка живет? спрашивает один из гостей.
А кто твоя тетка? уточняет Хана, отыскивая глазами того, кто задал вопрос, и, заметив невысокого человечка, говорит:А-а! Бейла-Гнендл?
Меер тоже хотел было расспросить о своих, но пришедшие так окружили ваточника, что он не мог до него добраться. Каждый спрашивал не только о своих, но и о знакомых; были и такие, которых интересовала судьба отдельных улиц, домов, даже коров и других животных в Лешно. Один пожилой человек с брюшком и множеством золотых украшений, тоже лешновец, которого Меер помнил с трудом (его называли здесь «олрайтником»), рассказывал о годовщине смерти кого-то из его родных, собираясь по такому случаю поехать домой, в Лешно. Потом он вспоминал о невестах, которых оставил дома, и расспрашивал о них, думая, по-видимому, что все они еще молодые девушки. Его, как увидел приехавший Иоэл, все здесь очень уважали, поэтому он прежде всего начал отвечать этому человеку. Оказалось, однако, что все невесты, которых этот «олрайтник» оставил дома, давно превратились в пожилых женщин, у них уже и внуки имеются. Почтенный лешновец так этому удивлялся, как если бы на родине произошло нечто противоестественное. Потом он рассказал, что все его бывшие невесты присылают к нему своих сыновей и за каждый поцелуй, который он дарил в молодости их матерям, он выплачивает этим ребятам по десять долларов. Гости расхохотались, а Мееру стало неловко, и он спрятался в уголке. Рассказы «олрайтника» всех развеселили, и он послал за пивом для честной компании.