Можно выйти? спросил Виктусь перед наступлением темноты, подняв забинтованную голову и смотря на отца.
Выйдем вместе.
Они обошли двор, заглянули за овин и в колодец. Виктусь направился к дому.
Уже насмотрелся?
Их здесь больше нет, ответил мальчик.
Вместо дракона стоял высохший куст, а на том месте, где раньше зубач грыз землю, торчала ржавая борона. Змея стала канатом, как и днем. В колодце гудело глупое эхо.
Они вошли в дом. Виктусь сел за стол и сказал:
Я, кажется, умер.
Наутро Ян пошел к Паливоде. Старик стоял у дома и смотрел на дорогу так, будто два дня ничего не делал и только ждал его. Ян повалил его лишь третьим ударом: Паливода упал на спину и побагровел. Хрипел, словно дышал гвоздями.
Не обращая внимания на крики Мирки Паливоды, которая дергала его за рукав и пыталась затащить в дом, Ян обвел двор глазами и поднял с земли точило для косы.
Вернулся к старику. Встал перед ним на колени. Занес точило над головой. Мирка бросилась на него, он ее оттолкнул. Паливода закрыл глаза.
Ян бросил точило в крапиву и опустил голову на грудь соседа. Плакал и бил кулаками по земле. Потом встал и вернулся домой. До самой своей смерти он не сказал Паливоде ни единого слова.
* * *
Через несколько дней после визита соседей он смастерил второе радио. Принес его на кухню, и вся семья села за стол. Послушали песню, потом еще одну. Кто-то прочитал фрагмент книги.
Должно быть, я сделал что-то не так, заявил Ян и несколько вечеров подряд просидел в овине над трещавшим и шумевшим устройством. В итоге отнес его на чердак. Не получается, сказал Ирене, когда они ложились спать.
Справимся и без войны, заметила она сквозь сон.
Ян сомкнул веки и прошептал:
Если б у меня было доказательство, что Бога нет, я бы воровал.
Мгм, хмм
Воровал бы, черт подери. Только бы удрать отсюда. Вон тетка моя Сальча, живет в Америке, и денег у нее, говорят, куры не клюют. Где угодно могла бы жить. Была б у нас хоть половина ее состояния Сбежали бы все вместе, чем дальше, тем лучше, а потом я бы нашел Фрау Эберль и извинилсяможет, тогда она оставила бы меня в покое.
В сентябре Ян скосил пшеницуурожай оказался чуть лучше, чем в прошлом году. С картошкой было похоже. Яблок уродилось как никогда много.
Обе сестры Яна в тот год вышли замуж: Анеля за рослого рыжего парня из Скибина, а Ванда за часового мастера, который жил с матерью в Радзеюве и, судя по всему, не имел ничего против кривых носов. Свадьбы играли в овине у Лабендовичей. На обеих Вавжинец то и дело выходил на улицу, чтобы проплакаться за сараем. Он смотрел на раскинувшиеся кругом поля и по-прежнему удивлялся, что все это существует.
Жители Пёлуново стали чаще ездить на телегах в город. Мужчины проходили иногда мимо дома Лабендовичей, молча кланяясь Яну. Каждый раз ему хотелось броситься на них и перегрызть горло.
Последующие годы приносили все большие урожаи. Ирена раз в неделю ездила в город на рынок, всегда привозила свежую шуршащую газету и погружалась в нее на долгие часы.
Казю пошел в школу. Он схватывал знания на лету. Когда ему хотелось, он был лучшим в классе, но обычно не хотелось. Дочь старухи Серватковой, два года работавшая учительницей, сообщила Яну, что его сыночень способный лентяй. Виктусь стал неразговорчивым и предпочитал проводить время с кошками. Каждое лето у него на коже выскакивали красные волдыри, от которых оставались шрамы. Сыновья помогали отцу строить коровник. Таскали по земле длинные доски и ведра, наполненные глиной, а потом садились на траву и смотрели на стены, уходящие в небо. Вскоре у Лабендовичей было уже две коровы.
Яну каждую ночь снилась Фрау Эберль, вопящая на него с телеги, а по утрам он кашлял так, словно собирался выплюнуть легкие. Иногда он полуголый выходил во двор и рвал мокрую от росы траву, молясь, чтобы приступ прошел. Как-то раз, наконец придя в себя, увидел перед собой маленькую сову. Она смотрела на него изучающе, переступая с лапы на лапу. За ней тащилось поврежденное крыло.
Ян принес птицу в дом и показал мальчикам. Ирена обернула крыло тонкой тряпкой, а Казю сделал гнездо из сена, так сова поселилась на чердаке. Вечером братья прислушивались к доносившимся сверху звукам и выдумывали самые фантастические истории, связанные с ними. Утром состязались, кто первый заглянет на чердак и с волнением в голосе сообщит:
Перешла в другой угол!
Ее не видно!
Идет!
Вроде ей уже лучше!
Почти ежедневно они ходили к пруду и ловили лягушек, которых Ирена потом резала на кусочки. Новая квартирантка всегда съедала их в одиночестве.
В ходе трехнедельного выздоровления сова убила у Лабендовичей в общей сложности одиннадцать мышей, семь из которых съела, а четырех оставила на пороге. Когда наконец Ян развернул крыло и поставил птицу на траву, она смерила его оскорбленным взглядом и взмыла в воздух. Мальчики побежали за ней, уверенные, что сова сейчас приземлится, каким-то особым образом поблагодарит их за заботу. Через час вернулись домой. Виктусь был взбешен, у Казя в глазах стояли слезы.
На следующий день Ирена в утешение взяла их с собой на рынок. Поехали на автобусе. Им быстро наскучило ходить между прилавками с овощами, и стало ясно, что в Радзеюв их привела не внезапная любовь к переполненным торговым рядам, а шанс навестить тетю Ванду, у которой всегда были песочные пирожные с сахаром. Оставив обрадованных сыновей у золовки, Ирена решила вернуться на рынок. Шла в задумчивости, отрешенная.
Велосипед, крик, удар в плечо.
Ирена Лабендович оторвалась от земли, потеряв при этом одну туфлю. Шум города превратился в приглушенный, протяжный рокот, а перед глазами вспыхнуло белое солнце.
Она летит. Она устала. Устала от Янека, Казя, который не хочет учиться, и Виктора, которого не понимает, а прежде всего она устала от себя, Ирены Лабендович, но летит дальше, прижимает белую голову сына к груди и чувствует, как его слезы выжигают на ее теле следы, которые уже не исчезнут, летит, поддерживая мужа, которого надо поддерживать, и размышляет о том, что случилось тогда, давно, сейчас, у вокзала, у автовокзала, отзывающегося грохотом.
Ирена ударилась головой о тротуар, кожа на разодранных ногах запылала.
Господи, надеюсь, вы не умерли, произнес голос, который она только что услышала.
Я тоже на это надеюсь, простонала Ирена.
К ней наклонился мужчина, пожалуй, старше ее, элегантный, в костюме и шляпе, мужчина неторопливый и в то же время взволнованный, такой, что хотелось крепко его обнять и встретить вместе конец света.
Он помог ей встать, они сели на заборчик.
Вот зараза, смылся, не успел его поймать, сообщил он, показывая головой на помятые кусты.
Да, да Неважно
У вас что-то болит? Переломов вроде нет.
Нет. Вроде нет
Некоторое время они молчали. Мужчина изучал ободранное колено Ирены, Ирена изучала мужчину.
Я не местный, сказал он, приглаживая волосы. Просто жду автобуса, чтобы ехать дальше. В санаторий. Меня зовут Бронек.
Очень приятно.
Я живу в Коло, у меня там овощной магазин. Называется «Зеленщик»
Пан Бронек, пройдитесь со мной немного Здесь недалеко луг, за кладбищем. Голова болит от этого шума.
Когда они оказались за кладбищем, она уложила его на траву и стянула с него брюки, а он повторял, что не может, что не надо этого делать, а она просила его молчать. Села на него и прижала лоб к его лбу: он ощутил молочный запах ее кожи, совсем не такой, как у Хели, которая в тот момент перестала существовать, ее не было на земле, она не дышала, не жила, была лишь пустота, и в этой пустоте, оставшейся от Хели, он и эта женщина, которая не представилась и двигалась над ним, а потом прикусила кончик рыжей косы, обмякла, слезла с него и встала, тепло улыбаясь.
Я очень рада, что все-таки не умерла, сказала она, приглаживая юбку. Но мне уже пора.
Да просопел он, пытаясь как-то прийти в себя, влезть в одежду, и извивался, поворачивался, кряхтел, пока наконец не встал, застегнул брюки, пригладил волосы, однако женщины уже не было.
* * *
Сова вернулась через неделю.
Они слышали ночью, как она ухала где-то в темноте. Это больше напоминало писк, нежели крик. С тех пор Лабендовичи время от времени обнаруживали на пороге дома доказательства ее симпатии в виде мертвых мышей, лягушек, а порой и маленьких крыс.
Сова оказалась существом компанейским. Когда кто-нибудь из членов семьи уходил из дома, она возникала над его головой и гордо парила на фоне неба. Каждое утро она таким образом провожала Казя в школу. Мальчик боялся, что если другие дети увидят птицу, то захотят ее украсть. Подходя к зданию школы, он пытался отправить сову домой. Как правило, кидал в нее камни.
Глупышка! Лети домой!
Иногда он ворчал на нее, подражая какому-нибудь дикому зверю, но поскольку никакого дикого зверя в жизни не видел (бешеная собака у костела не в счет, ибо та молчала), получалось не слишком убедительно. Он собирал камни и пулял ими в небо. В итоге сова разворачивалась и, торжественно размахивая крыльями, направлялась в сторону хозяйства Лабендовичей.
Однажды вечером она влетела в окно и села на напольные часы, которые Ян на спине приволок от родителей. Окинула взором избу и осталась на них сидеть. Каждое утро Ирена открывала окна с целью проветрить одеяла, тогда Глупышка вылетала на улицу, дабы совершить несколько широких кругов над двором и затем присесть на столбик лестницы, ведущей на чердак. Она могла неподвижно просидеть там целый день и лишь изредка поднималась в воздух, после чего в косом полете бросалась к земле, чтобы ударом клюва прервать жизнь мыши или крысы, прошмыгивающей под прикрытием сарая.
У Глупышки было два заклятых врага. Первыйметла. Всякий раз, когда Ирена начинала убираться, ее рабочий инструмент становился жертвой атаки совиного клюва. Сидя на часах с таким видом, будто весь мир уже давно ей наскучил, птица не теряла бдительности, и если требовалось подмести полы, следовало сначала выгнать ее из дома, на что она реагировала громким верещанием.
Второй вещью, которую Глупышка искренне и страстно ненавидела, были взлохмаченные волосы. Если в поле ее острого зрения по неосторожности появлялся кто-то, кто не воспользовался расческой и не накрыл растрепанную голову, на него с неба налетали карающие когти. Из-за ненависти к шевелюрам отношения между совой и соседями Лабендовичей становились все напряженнее. Спустя некоторое время жители Пёлуново все же привыкли к новым требованиям и перед выходом из дома приводили волосы в порядок.
* * *
В школе Казю постепенно занял положение между угнетателем и жертвой: он, конечно, не мог рассчитывать на роль предводителя одной из небольших банд, но хотя бы не огребал на переменах, как некоторые.
Ситуация Виктуся была иной. Когда он впервые появился в школе, оказалось, что можно быть хуже, чем просто жертвой. Его унижали все: от самых отвязных безобразников до полнейших растяп, вымещавших на нем копившуюся годами фрустрацию. Его забрасывали самыми дерзкими оскорблениями и самыми большими коровьими лепешками, какие только можно было надежно спрятать в ранце. Иногда кто-нибудь подходил к нему на перемене и расковыривал ногтями солнечные ожоги, заживавшие на его предплечьях.
Как-то раз, получив солидную порцию унижений и тумаков, Виктор возвращался домой, на полпути спустился в канаву и расплакался, осторожно касаясь пораненной кожи. Белый воротничок школьной формы испачкался в земле. Упираясь ногами в толстый сук, мальчик стал возить в болотистой грязи палкой.
Он размышлял, как долго мог бы здесь остаться. Деревья отбрасывали в канаву широкие тени, а густые кусты защищали от взглядов прохожих. Было темно, прохладно и удобно. Может, получилось бы просидеть так целую ночь? Или даже неделю?
Треск, шорох. В трубе, проходившей под дорогой, что-то зашевелилось. Не успев встать, Виктусь увидел шар из лохмотьев и волос, который бросился к нему, но упал прямо в воду. Мальчик выбежал на дорогу и встал над канавой, наблюдая за нападавшим. От темного корпуса отделились руки. В густой щетине блеснули белые глаза.
Не делать вред, попросило существо. Не делать вред, пожалуйста.
Виктусь помчался домой.
* * *
Ну и отметелили тебя сегодня, завел разговор Казю, когда они вечером загоняли кур в курятник.
А ты что, видел?
Немного. Но издалека. Так бы подошел.
Самый ужасный этот Былик.
Угу.
Казю, почему они все время меня лупят?
Не знаю. Дураки потому что.
Но почему именно меня?
Говорю же тебе, дураки и все. Потом перестанут. Ну давай, вперед! и замахнулся ногой на медлительную курицу.
Это, наверно, приятно, да?
Что?
Отколошматить кого-нибудь.
Да не знаю.
Ты ведь говорил, что побил одного, Анджея этого. Значит, должен знать.
Ну довольно приятно. Немного.
Ага.
Они закрыли курятник и зачерпнули воды из колодца. Она была холодная, морозила горло и живот. Солнце уже дало деру за крышу сарая, Глупышка несла караул на своем столбике, а кот, лежавший неподалеку в траве, бил по земле рыжим хвостом.
Казю, а если б тебе заплатили за то, чтобы ты задушил кота, сколько бы ты хотел?
А мне откуда знать. И зачем?
Да просто так.
Не знаю. Наверно, чтобы хватило на велосипед. И на конфеты.
И тогда бы задушил?
Ну да. Но конфет целый мешок.
И не переживал бы, что задушил?
Не знаю. Наверно, немного переживал бы.
Но когда мы убиваем лягушек для Глупышки, то не переживаем.
Потому что это лягушки. Они маленькие. И глупые.
Но если взять много, очень много лягушек, они будут такие же, как кот. А мы убили уже много, очень много лягушек. Все равно что кота.
Но котэто другое.
То есть кота нельзя?
Нет.
А если б можно было?
Но нельзя!
А если б можно?
Тогда что?
Задушил бы бесплатно?
Да зачем мне бесплатно душить кота?
Чтобы почувствовать, как это.
Но зачем?
Может, это здорово?
Ну и дурак ты!
С момента встречи в канаве Виктусь каждый день по дороге из школы спускался к темному, прохладному укрытию в кустах и оставлял у края вонючей трубы кусок хлеба со смальцем, спрятанный в ранце именно с этой целью. Через некоторое время шарообразный монстр стал к нему выходить. Поначалу он просто смотрел. Потом съедал на глазах у мальчика куски хлеба и наконец заговорил, причем так, будто его рот набит песком.
Он рассказывал, что когда-то был могущественным человеком.
А как вас звали? Может, папа вас знал?
Чудовище лишь затрясло головой, а лохмотья заколыхались, источая смрад.
Никому не говорить про я, не говорить! Тайна. Ты и я, тайна!
Виктусь кивал. Никогда прежде он не делил ни с кем тайн. Вернулся домой, переполняемый неведомым доселе чувством, которое так и распирало его изнутри. Это было приятное чувство. Он зналони нет. Лишь раз он попытался рассказать о своем новом друге Казику, но тот и слушать не захотел. Виктусь не мог понять, как родители могут не знать про Лоскута. Он ведь знал.
На следующий день, вернувшись из школы, он в рамках эксперимента сказал маме, что один мальчик расплакался на уроке. Мама что-то пробормотала и улыбнулась, продолжая штопать штаны. Несколько дней спустя сообщил отцу, что учительница музыки потеряла очки. Дальшебольше. Он выдумывал все чаще, осторожно нащупывая границу, отделяющую неправду от лжи. Не обманывал только Лоскута, поскольку говорить с ним было почти как говорить с самим собой.
Однажды Лоскут показал ему пистолет. Он извлек его из складок одежды и продемонстрировал с улыбкой. У пистолета был тонкий ствол и спусковой крючок в форме полумесяца. Выше ряд цифр: 6795. На шероховатой рукояти блестел пот с руки Лоскута.
Настоящий!? Виктусь протянул руку и тут же ее отдернул.
Лоскут утвердительно кивнул.
Ты когда-нибудь из него стрелял?
Штрелял.
А в кого-нибудь?
В кого-нибудь.
И попадал?
Снова кивок.
И что? Как это?
Тотунг ист Шайсе. Лоскут покачал головой и откашлялся. Убиватьэто сам чудесный, сам прекрасный вещь на свете. Это не можно описать.
Убиватьсамая чудесная вещь на свете, повторил Виктусь брату, когда они сидели вечером у дома и смотрели на двух старых котов, валявшихся на колодце.
Откуда это ты знаешь?
Просто знаю.
И что, может, уже убил кого?
Нет. Пока нет Но, возможно, убью.
Да конечно.
Не веришь?