В ней было не больше пяти дюймов это был скорее, флакон, учитывая небольшой размер, сделана она была из прозрачного, небесно-голубого стекла, скрытого слоем запекшейся грязи. Я окунула флакон в воду и обтянутым резиной пальцем стерла грязь, потом снова подняла флакон, чтобы изучить его поближе. Значок на боку казался остатком гравировки, сделанной, скорее, вручную, чем машиной, и изображал какое-то животное.
Я понятия не имела, что такое нашла, но подумала, что вещь достаточно интересная, чтобы позвать Альфа. Но он и сам уже шел ко мне.
Что тут у вас? спросил он.
Точно не знаю, сказала я. Какой-то флакон с выгравированным сбоку зверьком.
Альф Холостяк взял флакон, поднес его к глазам. Перевернул его, поскреб ногтем стекло.
Странно. Похоже на аптечный флакон, но обычно есть другие знаки: название компании, дата, адрес. Возможно, это просто домашняя утварь. Кто-то учился гравировать. Надеюсь, у него потом стало получаться лучше.
Он пару секунд помолчал, изучая дно флакона.
И стекло местами неровное. Он не фабричной работы, это точно, так что, судя по всему, лет ему изрядно. Он ваш, если хотите. Альф развел руками. Завораживает, правда? Лучшая работа в мире, не устану повторять.
Я выдавила из себя полуулыбку, отчасти завидуя, что не могу сказать того же про свою работу. Скажем так, внесение цифр в устаревшую программу на устаревшем компьютере семейной фермы нечасто давало мне повод улыбнуться так же широко, как улыбался сейчас Альф. Вместо этого я день за днем проводила за шатким столом из желтого дуба, тем же, за которым больше трех десятилетий работала моя мать. Десять лет назад, когда у меня не было работы, но был новый дом, возможность поработать на ферме казалась слишком удачной, чтобы от нее отмахнуться, но я иногда задумывалась, почему осталась там так надолго. Да, я не могла преподавать историю в местной школе, но это не значило, что у меня не было других путей; наверняка существовало что-то поинтереснее административной работы на ферме.
Но дети! Учитывая, что в перспективе планировались дети, первостепенную важность обретала стабильность моей работы, как любил напоминать мне Джеймс. И поэтому я оставалась на месте и научилась выносить разочарование и неприятные мысли о том, не упускаю ли что-то большее. А возможно, и что-то совершенно из другой области.
Стоя на берегу с Альфом, я задумалась о том, не мог ли он давным-давно заниматься скучной работой за письменным столом. И что в итоге решил, что жизнь слишком коротка, чтобы страдать сорок часов в неделю? Или, возможно, он был смелее, решительнее меня и превратил свою страсть мадларкинг в полноценную работу. Я думала, не спросить ли его, но не успела: его позвал кто-то из других участников группы осмотреть находку.
Я забрала у Альфа флакон и наклонилась, чтобы положить его на место, но что-то сентиментальное и печальное во мне отказывалось это делать. Я ощутила странную связь с тем, кто последним держал в руках этот флакон, внутреннее родство с человеком, отпечатки чьих пальцев в прошлый раз остались на стекле, как сейчас мои. Что за настойку смешивали в этой небесно-голубой бутылочке? И кому хотели помочь, кого исцелить?
У меня защипало глаза, когда я задумалась о том, каковы были шансы найти этот предмет на берегу: исторический артефакт, возможно, когда-то принадлежавший ничем не примечательному человеку, кому-то, чье имя не значилось в учебниках, но чья жизнь все равно была завораживающей. Именно это мне казалось таким чудесным в истории: от того, кто последним держал в руках этот флакон, меня могли отделять века, но нас объединяло ощущение прохладного стекла в пальцах. Казалось, будто вселенная в своей странной и нелепой манере захотела дотянуться до меня, напомнить о том, как меня когда-то волновали пустячные осколки прошедших веков, если только получалось разглядеть что-то сквозь скопившуюся за годы грязь.
Мне вдруг пришло в голову, что с той секунды, когда мой самолет сел в Хитроу, я ни разу не заплакала из-за Джеймса. И разве не ради этого я сбежала в Лондон? Отсечь, пусть всего на несколько минут, болезненную тяжесть печали? Я улетела в Лондон продышаться, и именно это, черт возьми, я и делала, даже если часть времени провела в буквальном смысле по колено в грязи.
Я поняла, что оставить флакон себе будет правильно. Не только потому, что ощущала тонкую связь с тем, кому он когда-то принадлежал, но и потому, что нашла его во время занятия по мадларкингу, которое и близко не входило в изначальное, заранее составленное для нас с Джеймсом расписание. Я пришла на берег одна. Я сунула руки в грязную щель между двумя камнями. Я удержалась от слез. Этот стеклянный предмет хрупкий, но все же неповрежденный, в чем-то похожий на меня был доказательством того, что я могу быть смелой, могу искать приключений и самостоятельно делать что-то сложное. Я сунула флакон в карман.
Над нашими головами продолжали сгущаться тучи, где-то к западу от излучины реки сверкнула молния. Альф Холостяк подозвал нас всех к себе.
Извините, ребята, проревел он, но, раз ударила молния, продолжать нельзя. Давайте сворачиваться. Вернемся завтра, в это же время, если кто-то захочет к нам снова присоединиться.
Стягивая перчатки, я подошла к Альфу. Теперь, как-то даже привыкнув к обстановке, я не могла не огорчаться из-за того, что занятие закончилось так рано. В конце концов, я только что нашла что-то стоящее, и меня обуревали любопытство и желание продолжить поиски. Я понимала, как можно подсесть на это занятие.
Будь вы на моем месте, спросила я Альфа, куда бы вы пошли, чтобы узнать побольше о флаконе?
Даже если на нем и не было знаков, которые Альф ожидал увидеть на типичном аптечном флаконе, возможно, я все равно могла отыскать какую-то информацию о нем, особенно учитывая это животное, выгравированное сбоку, которое, по-моему, походило на стоящего на четырех лапах медведя.
Альф тепло улыбнулся, отряхнул мои перчатки и бросил их к остальным, в ведро.
Ну, думаю, можно показать его какому-нибудь любителю или коллекционеру, который изучает стекольное дело. Формы, полировка и техника меняются, так что, возможно, кто-то сможет помочь вам с его датировкой.
Я кивнула, понятия не имея, как отыскать любителя-стеклодува.
Думаете, флакон здешний, из Лондона?
Я раньше слышала, как Альф Холостяк сказал кому-то из участников, что Виндзорский замок километрах в сорока к западу. Кто знает, какой путь проделал флакон и откуда?
Альф поднял бровь.
Без адреса или какой-либо надписи? Это почти невозможно определить.
Над нами угрожающе пророкотал гром. Альф поколебался, раздираемый желанием помочь любознательному новичку вроде меня и не дать нам промокнуть или пострадать.
Слушайте, сказал он, попробуйте зайти в Британскую библиотеку и спросить в отделе карт Гейнор. Можете сказать ей, что я вас прислал. Он взглянул на часы. Сегодня они скоро закрываются, так что вам лучше поспешить. Поезжайте на метро, с «Темзлинк» до «Сент-Панкрас». Так будет быстрее всего и суше. К тому же не худшее место, чтобы переждать грозу.
Я поблагодарила его и поспешила прочь, надеясь, что у меня еще есть пара минут до того, как разразится гроза. Я вытащила телефон, с облегчением вздохнула, увидев, что станция всего в нескольких кварталах, и смирилась с тем, что, если я десять дней проведу в Лондоне одна, надо начинать учиться пользоваться метро.
Выйдя из метро под ливень, я увидела прямо перед собой Британскую библиотеку. Я побежала трусцой, оттянув ворот в безнадежной попытке проветрить майку изнутри. И, что еще хуже, башмак в который залилась вода, когда я наступила на берегу в лужу так и не просох. Зайдя наконец в библиотеку, я взглянула на свое отражение в окне и вздохнула, опасаясь, что Гейнор меня отправит прочь из-за неопрятного вида.
В фойе библиотеки набились пешеходы, туристы и студенты, прятавшиеся от дождя. И все же мне казалось, что я единственная, у кого есть веская причина, чтобы здесь находиться. Многие были с рюкзаками и фотоаппаратами, а я пришла всего лишь с куском непонятного стекла в кармане и именем, даже без фамилии, женщины, которая могла тут вообще-то даже и не работать. На мгновение я задумалась, не пора ли сдаться; возможно, пора отыскать себе сэндвич и заняться составлением настоящего плана.
Едва эта мысль обозначилась у меня в мозгу, я покачала головой. Что-то именно такое сказал бы Джеймс. Дождь продолжал лупить по окнам библиотеки, и я решила игнорировать голос разума тот самый, который велел мне порвать заявление в Кембридж и подтолкнул пойти работать на семейную ферму. Вместо этого я спросила себя, что бы сделала прежняя Кэролайн Кэролайн десятилетней давности, увлеченная студентка, еще не ослепленная бриллиантом на своем пальце.
Я подошла к лестнице, где толклась группа вытаращивших глаза туристов, развернувших перед собой буклет и раскидавших под ногами чехлы от зонтов. Возле лестницы сидела за столом молодая служащая; я пошла к ней и с облегчением увидела, что ее не возмущает моя мокрая неопрятная одежда.
Я сказала ей, что мне нужно поговорить с Гейнор, но она только хихикнула.
У нас больше тысячи сотрудников, сказала она. Вы знаете, в каком отделе она работает?
Карт, сказала я, сразу ощутив, что у меня больше оснований тут быть, чем минуту назад.
Служащая поискала в компьютере, кивнула и сказала, что в справочной читального зала карт на третьем этаже действительно работает Гейнор Бэймонт. Потом указала мне дорогу к лифтам.
Через несколько минут я стояла перед справочным столом в читальном зале карт, глядя, как привлекательная женщина за тридцать с волнистыми каштановыми волосами склоняется над черно-белой картой с лупой в одной руке и карандашом в другой; ее лоб покрывали сосредоточенные морщины. Минуту-другую спустя она выпрямилась, чтобы размять спину, и вздрогнула, увидев меня.
Простите, что беспокою, прошептала я, поскольку в зале не было слышно почти ни звука. Я ищу Гейнор.
Она посмотрела мне в глаза и улыбнулась.
Вы пришли в нужное место. Я Гейнор. Она отложила лупу и убрала с лица упавшую прядь волос. Чем я могу вам помочь?
Теперь, когда я стояла перед ней, моя просьба казалась нелепой. Было понятно, что эта карта беспорядочная путаница кривых линий и мелких надписей сейчас представляет собой важную часть ее исследования.
Я могу зайти попозже, предложила я, отчасти надеясь, что она ухватится за это предложение, отправит меня прочь и таким образом заставит заняться чем-то более плодотворным.
Не говорите ерунды. Этой карте сто пятьдесят лет. Она не изменится за ближайшие пять минут.
Я сунула руку в карман, вызвав у Гейнор растерянный взгляд: она, наверное, больше привыкла к студентам с длинными, свернутыми в трубку пергаментами, чем к промокшим под дождем женщинам, достающим из кармана какую-то мелочь.
Я недавно нашла это на берегу реки. Была в группе по мадларкингу с нами занимался человек, которого зовут Альф, и он мне сказал, чтобы я пошла к вам. Вы его знаете?
Гейнор широко улыбнулась.
Вообще-то он мой папа.
Ой! воскликнула я, и ближайший посетитель бросил на меня раздраженный взгляд. Как хитро со стороны Альфа Холостяка ничего мне не сказать! Ну, здесь есть значок Я показала. Это единственный знак на флаконе. По-моему, это медведь. Мне просто интересно, откуда он мог взяться.
Она с интересом склонила голову набок.
Большинство людей не заинтересовались бы такой вещью. Гейнор протянула руку, и я отдала ей флакон. Вы, наверное, историк или исследователь?
Я улыбнулась.
Не профессиональный. Но немного интересуюсь историей.
Гейнор подняла на меня глаза:
Мы родственные души. Я по работе вижу самые разные карты, но больше всего люблю старые, темные. Они всегда оставляют разные возможности для интерпретации, поскольку места со временем заметно меняются.
Места и люди, подумала я. Я чувствовала перемену в самой себе как раз в этот момент: беспокойство во мне ухватилось за возможность приключения, за вылазку в мое давно утраченное увлечение прошлыми временами.
Гейнор подняла флакон к свету.
Я видела несколько старинных флаконов вроде этого, но обычно они чуть крупнее. Мне всегда казалось, что в них есть что-то неприятное, ведь неизвестно толком, что там когда-то было. Кровь или мышьяк, так я думала, когда была маленькой.
Она пристальнее рассмотрела гравировку, провела по миниатюрному животному пальцем.
Правда похоже на маленького медведя. Странно, что больше нет никаких знаков, но, наверное, можно счесть, что он когда-то принадлежал хозяину лавки, вроде аптекарской. Она вздохнула, возвращая мне флакон. У папы золотое сердце, но я не понимаю, зачем он послал вас ко мне. Я честно не представляю, что это за флакон или откуда он.
Она взглянула на лежавшую перед ней карту, вежливый способ дать мне понять, что наш краткий разговор окончен.
Тупик. От разочарования у меня вытянулось лицо. Я поблагодарила Гейнор за то, что уделила мне время, и пошла прочь от стола. Но едва я развернулась, она меня позвала:
Простите, мисс, я не расслышала, как вас зовут?
Кэролайн. Кэролайн Парсуэлл.
Вы из Штатов?
Я улыбнулась:
По акценту, наверное, сразу понятно. Да, я приехала туристом.
Гейнор взяла ручку и склонилась над картой.
Ну, Кэролайн, если я еще чем-то могу вам помочь или если выясните что-то о флаконе, я с радостью вас выслушаю.
Конечно, сказала я, кладя флакон в карман.
Впав в уныние, я решила забыть и про этот предмет, и вообще про мадларкинг. Я, в общем, не очень-то верила в то, что некоторые находки это судьба.
7. Элайза. 5 февраля 1791 года
Я проснулась от боли в животе, какой не испытывала прежде. Сунула руки под ночную сорочку, прижала пальцы к коже. Кожа под ними была на ощупь теплой и припухшей, и я сжала зубы, когда внутри начала разрастаться тупая боль.
Боль была не такая, как бывает, когда объешься сладостей или закружишься со светлячками в саду, как бывало дома. Она гнездилась ниже, словно мне нужно было облегчиться. Я побежала к горшку, но тяжесть все равно не ушла.
А ведь меня ждала такая важная работа! Самая важная из тех, что мне поручала госпожа. Важнее любых тарелок, что я скребла, или пудингов, что пекла, или конвертов, что запечатывала. Я не могла огорчить госпожу, сказав, что мне нехорошо и я хотела бы полежать. Эти отговорки могли бы сработать у родителей на ферме в день, когда нужно было чистить коней или собирать созревшие бобы. Но не сегодня, не в высоком кирпичном доме Эмвеллов.
Выпутавшись из сорочки и подойдя к умывальному тазу, я решила, что не буду обращать внимания на неудобство. Помывшись, я прибралась в своей чердачной комнате и, гладя полосатую кошку, которая спала в ногах у меня на кровати, тихонько прошептала себе, словно, если сказать это вслух, было легче поверить: «Сегодня утром я подам ему отравленные яйца».
Яйца. Они так и лежали в банке с пеплом, в кармане моего платья, висевшего у кровати. Я вынула банку, прижала ее к груди и почувствовала холод стекла даже сквозь нижнюю рубашку. Я сжала банку покрепче, и руки у меня не дрожали, ни капельки.
Я была смелой девочкой. По крайней мере, в чем-то.
Два года назад, когда мне было десять, мы с матерью выехали из нашей маленькой деревушки, Суиндона, в большой, обширный город Лондон. Я никогда не бывала в Лондоне, слышала только, как говорят про то, какой он грязный и богатый. «Негостеприимное место для таких, как мы», всегда бормотал мой отец-фермер.
Но мать была не согласна. Наедине она рассказывала мне о ярких красках Лондона о золотых шпилях церквей, о павлиньей синеве платьев и разных городских лавках и магазинах. Она описывала диковинных животных, одетых в кафтаны, их погонщиков, водящих зверей по улицам, рыночные прилавки, на которых продают горячие булочки с миндалем и вишней и к которым выстраивается очередь до трех десятков человек.
Девочка вроде меня, выросшая среди скотины и диких кустов, на которых не родится ничего, кроме горьких плодов, такого места и вообразить не могла.
У меня было четверо старших братьев, которые могли помогать на ферме, и мать настояла на том, чтобы найти мне место в Лондоне, едва я доросла до положенных лет. Она знала, что, если я не уеду из деревни совсем молодой, не видать мне в жизни ничего, кроме пастбищ и свинарников. Родители спорили об этом месяцами, но мать не отступала ни на шаг.
Утро моего отъезда было напряженным и полным слез. Отец злился, что ферма теряет пару годных рабочих рук, а мать переживала, что расстается со своим младшим ребенком. «Кажется, будто кусок от сердца отрезаю, плакала она, разглаживая лоскутную накидку, которую только что уложила в мой сундучок. Но я не дам этому обречь тебя на жизнь вроде моей».