А вот отец был чем-то вроде десерта: выказывал положенный интерес к моим братьямвсе равно как если бы он смотрел телевизионные шоу пятидесятых, но не играл в пятнашки, не рыбачил с ними, только читал книги и учил. Иногда он разрешал мне проверять тетради своих первокурсников. Мне даже кажется, что репутацией сурового экзаменатора отец обязан именно мне. Хотя, может, излишнюю придирчивость я унаследовала именно от него?
Самым главным воспоминанием моего детства я считаю звук открывающейся вечером двери, возвещающий о приходе отца. Этот звук всегда напоминал мне момент в «Волшебнике из страны Оз», когда Дороти открывает дверь домика и черно-белый мир Канзаса становится разноцветным техниколором.
Когда я открыла эту дверь утром вторника, дом был темен, сер, тих и казался пустым. В воздухе витал цветочный аромат, очень сладкий, и в холле на раскладном столике я увидела кувшин, полный фрезий. В гостиной была высокая стеклянная ваза с синими ирисамияркое пятно на фоне стен в желтую и белую полоску. На серебряном подносе на пианино лежали карточки: «От факультета и сотрудников университета Лангхорна»; «Поправляйся, Кейт. Скип и Каролина Байерс»; «От семьи Бакли, с любовью».
А потом я обернулась и увидела на лестнице маму, в голубых брюках и рубашкеэтот цвет зажигал огнем ее рыжие волосы, и они развевались точно флаг.
Элли! воскликнула она, с радостным удивлением. Ты дома!
Не знаю, то ли воображение меня подвело, однако мне показалось, что ее лопатки выступали резчепрямо как маленькие крылышки, торчавшие из спины. От мамы пахло порошком для ванны и еще чем-то химическим. Когда я обняла ее, мне показалось, что она поморщилась, хотя именно я отпрянула первой, как всегда.
Все хорошо, сказала мама, усаживаясь в одно из больших кресел с высокой спинкой. Правда! Сегодня утром я взвесилась, потому что думала, что похудела на несколько фунтов, но оказалось, что все по-прежнему. Должно быть, это все вода, которую я пью. Но предполагается, что вода должна успокаивать, мне сейчас нельзя волноваться. «Никакой краски! предупредила доктор Кон, мой новый врач. Это женщина, представляешь? Никаких обоев, росписей по трафарету, обивки мебели». Мне пришлось перебить ее и спросить: «Можно мне хотя бы шить и вышивать?»«Да, сказала она, если для этого вам не понадобится ни стремянка, ни строительный степлер».
И она продолжала говорить, да так долго, что я боялась, как бы не начала задыхаться. Мама рассказывала о врачах, о цветах, о больничной еде и о вкуснейших блюдах, которые принесли ее друзья к нам домой. Но вдруг ее лицо побледнело и опало, глаза утратили свой блеск. Мама глубоко вздохнула: казалось, собирается с силами, и вот глаза ее опять ожили, словно зажглись фонарики, которые на миг задул ветер ее мыслей.
Не знаю, зачем рассказываю тебе все это. Самое главное, что у меня все хорошо. Поэтому ты здесь, правда? Хочешь убедиться, что я в порядке? Так оно и есть. Я не хочу, чтобы вы все тревожились из-за меня, потому что чувствую себя хорошо, просто отлично. Сплю, правда, больше, чем раньше, и очень скоро приду в себяне успеешь оглянуться. Меня убила бы сама мысль, что вы за меня боитесь. Я могу жить без степлера.
Мы обе рассмеялись, и я сказала, почти не покривив душой:
Ты отлично выглядишь, мама.
Она действительно выглядела так хорошо, что я даже задумалась: может, получится к концу месяца турнуть из моей сданной в субаренду квартиры студента-выпускника да восстановиться на прежней работе?
Прости, я не знала, что ты приедешь, иначе приготовила бы что-нибудь вкусненькое, сказала мама, поправляя волосы. Не знаю, понравится ли тебе то, что нам натащили.
«Нести нам едувсе равно что везти уголь в Ньюкасл», подумала я.
Знаешь, давай-ка сегодня отправимся обедать в «Инн». Джефф повез Брайана в школу, а у твоего отца какая-то встреча. Поэтому мы с тобой пообедаем пораньше, а потом пойдем к Дуайнам и накупим книг. Ты скажешь, что нам стоит купить, и я буду читать, раз нельзя красить. Мне в любом случае нужно что-то почитать, пока я буду проходить процедуры. Ты же знаешь эти больницыждешь два часа, чтобы за пять минут тебе укололи палец и взяли кровь, или что там они собираются со мной делать. Ты к нам надолго?
Я посмотрела на маму, на ее руки с длинными пальцамиона коротко обрезала ногти ради своих проектов, и поняла, что она не знает, зачем я приехала. Так оно было всегда. Решения принимал отец, а она узнавала о них позже, свыкалась с ними и, как правило, усовершенствовала их.
Мама, мне хочется немного пожить дома, пояснила я. Я устроилась в своей старой комнате наверху.
Дома? переспросила она. Здесь?
Я кивнула.
О нет, Эллен! Что-то случилось? А как же твои друзья, твоя квартирка? А работа?
Решила устроить небольшой перерыв, сказала я как можно беспечнее, но глаза выдали меня: ничего не могла с собой поделать.
О нет, прошептала мама. Нет, нет и нет. Ты не должна превращаться в няньку или прислугу. Вести мой дом я должна сама, а то ты меня возненавидишь.
Но это же абсурд! возмутилась я.
Господи, Эллен, продолжила мама, будто и не слышала меня. Ты должна вернуться. Мы пообедаем, а завтра утром ты уедешь. Или, если хочешь, последним поездом сегодня. Есть же ведь такой, правда?
Мама, тебе скоро понадобится помощь, попыталась я ее образумить. Я просто буду с тобой, пока ты будешь проходить химиотерапию Ой, прости: лечение. Я пока буду делать вместо тебя то, что запретили врачи.
Ох, Элли, возразила она печально, я же не дура. Не говори об этом так, будто у меня грипп. Я сказала доктору Кон: «Ладно, мне нельзя делать то, нельзя это, но можно же хотя бы украсить одну из рождественских елок на площади к Рождеству?» И она сказала: «До декабря еще далеко». Твой отец, разумеется, завел песню, что от мая до декабря целая вечность, и доктор Кон посмотрела на него как на умалишенного. Тогда я предложила сделать рождественское украшение лично для нее, но она возразила: «Я еврейка». Ладно, я изготовлю для нее менору. Ведь для этого мне не понадобится ни стремянка, ни степлер.
Мама прошлась по комнате и медленно вернулась ко мне.
Я знаю, зачем ты здесь, и прекрасно все понимаю.
Вот потому я и останусь.
Что ж, ладно Кому принадлежит идея: тебе или отцу?
Нам обоим. Всем нам. Мне. Это ведь на время, мама
Ему следовало бы знать, что ничего из этого не получится.
Она лишь повторила то, что я уже сто раз говорила Жюль, но хотелось, чтобы мама думала обо мне лучше, чем я сама думала о себе.
Это несправедливо! Я хочу помочь, что-то сделать для тебя. Я приехала домой, а ты даже не обрадовалась. В моем голосе звучала досада.
Скрыть раздражение не удалось, ну и плевать!
Мама легонько коснулась моей руки.
Элли, дочка, я счастлива, когда ты рядом, но мне невыносима мысль, что это лишь из жалости
Так будет лучше!
Для кого? Разве что для твоего отцаему приходится нелегко.
Ему? А тебе? возмутилась я и чуть было не спросила: «А мне-то как?»
У меня все хорошо, улыбнулась мама, но как-то блекло, без теплоты и радости.
И я впервые подумала, каково этознать, что ты умираешь, что деревья покроются почками, расцветут, выпустят листочки, потом сбросят, но тебя уже не будет и ты ничего этого не увидишь.
Лицо мамы было спокойным и пустым, и я вдруг заметила, что она очень похожа на бабушку Нину, которая всегда сохраняла внешнюю невозмутимость (по словам мамы, даже в тот момент, когда к дверям их квартиры на Бродвее пришел капеллан с известием о том, что ее единственного сына убили во Вьетнаме).
Мама не раз рассказывала, как однажды двое мужчин («совсем мальчики, дети») явились в химчистку, которую держали ее родители, и потребовали все деньги из кассы, и как ее мать с ничего не выражающим лицом сыпала польскими ругательствами сквозь крепко стиснутые зубы, пока они, перегнувшись через прилавок, набивали банкнотами карманы своих джинсов. Мне представилось, что лицо моей мамы сейчас было точь-в-точь таким же, как у бабушки в те далекие дни.
Хочешь чашку чаю и кусочек торта? ровным голосом, как обычно, спросила мама, и, не дожидаясь ответа, осторожно встала и пошла на кухню, и вскоре я услышала, как свистит чайник.
На следующий день, когда мы сидели за дубовым столом на кухне и пили чай, мама спросила:
Итак, что теперь?
Ты о чем? не поняла я.
Мне и в голову не приходило, что надо что-то делать: казалось, ее состояние (например, ее будет мутить) само подскажет: хотя ни вид ее, ни поведение даже не намекали на болезнь. Ни думала я и о том, что буду чувствовать себя несчастной, хотя не сознаюсь в этом, что мы будем смотреть друг на друга по-прежнему, словно между нами пропасть.
Поначалу все было как раньше: Кейт Гулден жила в собственном благополучном мире, всегда чем-то занималась, и было бы странным видеть ее за вязанием, а не у плиты, где вечно что-нибудь кипело, булькало или запекалось.
Нам нужно что-то такое придумать, чем мы могли бы заняться вместе, сказала мама в то утро.
Случалось ли когда такое раньше? Я бегала то в дом, то из дому, а мама сидела в четырех стенах. Каким-то образом двусмысленность нашего положения сблизила нас, и вот теперь Кейт и Эллен Гулден наконец примирились и, предоставленные сами себе, стали думать, чем бы таким заняться вдвоем. Помню, как я сказала без особого воодушевления:
Наверное, я могла бы справиться со степлером под твоим руководством.
Нет-нет, нетерпеливо перебила мама и, склонив ярко-рыжую голову к кружке с чаем, подула на пар, который ореолом окружил ее лицо. Нам нужно что-то другое. Некоторое время она смотрела в пустоту, а потом медленно произнесла:Клуб любителей книги!
И вот опять что-то в ее голосе навело меня на мысль, что эта идея пришла ей в голову значительно раньше, но она делала вид, будто только что.
Клуб любителей книги?
Мама рассмеялась, и смех этот тоже был неестественный: вибрирующий звук с нотками нетерпения.
Элли, ты собираешься повторять все, что бы я ни сказала, будто в жизни не слышала ничего столь же потрясающего?
Нет, я извини. Клуб любителей книгиэто прекрасно. Кого еще пригласим?
Никого! Зачем? Ведь нам никто не нужен, правда? Мы с тобой будем читать книги и потом обсуждать. Мне всегда хотелось посещать такой клуб, но в Лангхорне их всего два и ни один мне не подходит, по правде говоря: первыйдля совсем молодых провинциалок, которые читают всякую дешевку, а второй создали факультетские дамы; то, что они читают, без специального образования понять невозможно. Наверное, это что-то очень современное, на злобу дня.
На злобу дня? не поняла я.
Ну вот ты опять! раздраженно воскликнула мама.
Так начался наш «проект» под названием «Книжный клуб девочек Гулден». Для начала мы отправились в книжный магазин Дуайнов. Стоял один из тех сентябрьских дней, когда хочется думать, что еще не кончился август: теплый, сырой и, в общем, мрачноватый, и деревья с поникшими ветвями подметали пыль на тротуарах. Наш выбор пал на «Гордость и предубеждение», «Большие надежды» и «Анну Каренину», и мы купили по два экземпляра каждой, дома выставили их на книжные полки в гостиной и долго любовались ими, словно книги были частью некоего натюрморта.
Книги придавали смысл нашему сосуществованию в первые несколько месяцев: отвлекали от режима химиотерапии (мы всегда брали их с собой в клинику, чтобы скрасить время ожидания, а мама даже порой читала, лежа в кресле с опускающейся спинкой, пока химический раствор медленно вытекал из капельницы в ее тело). У меня были и другие дела: стирка, уборка, которые я находила настолько нудными, что чувствовала себя едва ли не счастливой, когда мама звала: «Элли, пора читать!»
Но это же здорово! отозвалась о нашей затее Жюль, когда мы говорили по телефону. Она побила тебя твоими же козырями, не говоря уже о профессоре.
Жюль, как ты не понимаешь: меня уже тошнит от книг: мы постоянно их покупаем, читаем, говорим только о них. Зачем? Я никогда не считала ее дурой.
Пойми: твоя мама, наверное, подумала, что тебе будет скучно, и, глядя на тебя, она станет испытывать чувство вины, поскольку понимает, почему ты с ней возишься. Вот она и придумала, как изменить ситуацию. По-моему, очень умно.
Жаль, что подруга не знакома с моей мамой: впрочем, я и не планировала их знакомить, они обе разбирались в людях гораздо лучше. Помню, как-то выходила за продуктами, а вернувшись, застала конец их разговора по телефону. Перезвонив Жюль, я спросила, о чем они говорили, и она рассмеялась: «Как покрасить галстук». До сегодняшнего дня не могу понять, пошутила ли подруга.
В один прекрасный день мы с мамой, прихватив книги, устроили пикник в парке возле реки: расстелили старое лоскутное одеяло на траве склона, откуда весь Лангхорн был как на ладони, внизу медленно текла Монтгомерибурая полоса воды с заросшими айлантом берегами. В стороне, скрытые за соснами, виднелись городские теннисные корты, раздолбанные, вечно забитые народом. На другом берегу реки находился университетский кампус: концентрические круги старых зданийкрепких и основательных, в готическом стиле, эпохи тридцатых, безликой гостиничной архитектуры пятидесятыхи недавно возведенный научный корпуссплошь стекло и бетон. В центре кампуса возвышался огромный особняк красного кирпича с башенками, некогда принадлежавший Сэмюелу Лангхорну, где он и жил с женой (невысокой) и довольно симпатичной, чей портретчерный атлас и жемчугависел над камином в приемной административного здания. Ее звали Минни, детей у них не было, что меня почему-то печалило, пока не подросла и не поступила в колледж. Очень странным казался поэтому его девиз, если перевести с латыни, означавшим что-то вроде «всем нашим детям».
Учебные здания нависали над рекой с высокого каменистого обрыва. За ними уходили вдаль студенческие общежитиябеспорядочное нагромождение безобразных домиков, а еще дальше, за задними воротами, была каменоломня, которую отсюда не разглядеть. Ее соединяли с городом два пешеходных моста и один однополосный автомобильный. Это была дорога к колледжу, которую рекомендовали абитуриентам и их родителям вместо короткой мимо каменоломни и гаража для грузовиков. Лангхорн был хоть и отличным, но не столь известным гуманитарным колледжем, как Суортмор и Хаверфорд, вот они и надеялись, что путь через приличные городские кварталы прибавит ему популярности.
Усевшись на одеяло, мы поедали сандвичи с цыпленком и салат из огурцов и красного лука. Мама выглядела прекрасно, если не считать, что на солнце под ее волосами уже проглядывал голый череп, а вокруг рта залегли глубокие морщины. К месту пикника мы шли по ухабистой тропинке, и она то и дело хваталась за мою руку, но так легко, с такой нежностью, что не возникало впечатления, будто это по необходимости.
Перекусив, я растянулась на одеяле и открыла «Гордость и предубеждение», а мама занялась своей вышивкой: подсолнухи на синем фоне, потом, когда я задремала, взяла у меня книгу.
Это был прекрасный день: солнце согревало, легкий ветерок, напротив, освежал и шелестел страницами книги.
Разбудил меня теннисный мяч, просвистевший мимо. Тело затекло, потому что я лежала, свернувшись клубком. Сразу почему-то вспомнилось, как мы с Джонатаном летней ночью купались голыми в рекекак раз под этим холмом, а потом занимались любовью под низко нависавшими ветвями деревьев. Стояла полная луна, и я, достигнув оргазма раньше егоон все еще двигался во мне, его полувздохи-полувсхлипы были единственными звуками, нарушавшими ночную тишину (эти ах-ах-ах), лежала, глядя на хорошо видные бледно-желтые мячи, разбросанные вокруг: теннисные, перфорированные бейсбольные, даже мячи для гольфа, залетевшие сюда с поля, которое находилось дальше, за кортами.
В этом воспоминании не было ничего возбуждающего: в моих волосах запутались прутики и травинки, о старый узловатый корень я поцарапала бедро, а когда сказала Джо про мячи, он надулся и обвинил меня в сексуальной холодности. И вот сейчас, вспоминая тот случай, я почувствовала себя очень одинокой. Глядя на тот берег реки, я прикидывала, где сейчас может находиться отец, и знала: если спросить об этом маму, она ответит безошибочно, поскольку выучила его расписание, как обычно в начале семестра.
Именно мама и нарушила тишину, заговорив об отце. Устремив за реку, как и я, отсутствующий взгляд, она заметила: