Выражались они мягко, комковатыми напевными гласными. Этот экземпляр не был исключением.
Празднование, повторил Трепсвернон. Вчера вечером? Да, вполне удалось празднование, очень удалось.
Облако кивнуло, улыбнулось, сдулось прочь.
Наполненье и длительность бесед Трепсвернона под куполом залы обыкновенно подпадали под определенные шаблоны. К примеру, пухобрадый гений, стоявший за «Новым энциклопедическим словарем Суонзби», проф. Герольф Суонзби, проходя до обеда мимо конторки Трепсвернона, всегда произносил: «Доброе утро, Трепсвернон!» Всегда с одной и той же интонацией и порядком слов. Имелся там мальчишка Эдмунд, нанятый разносить пакеты писем и бумаг. Стоило ему оказаться рядом, как его плетеная тачка исторгала ноту из-под своего задышливого колеса, и восклицанье Эдмунда «Вот ваше!» неизменно вызывало «Значит, поглядим, что у нас тут!» в ответ. Тем же самым тоном каждый раз, с одинаковыми высотой, диапазоном и громкостью.
В тех редких случаях, когда к конторке Трепсвернона подходил сотрудник, дабы заметить что-либо о погоде, крикетном счете или же мелком политическом предмете, с вопросами, судя по всему, они к нему не обращались никогда. Никто никогда не заговаривал с ним в расчете получить определенный точный ответ.
Трепсвернону было интересно, как все они клишировали его. Предмет мебели. Пришепетывающая черта декорума.
Вот к нему приближался посыльный Эдмунд со своей тачкой, и, разумеется
Вот ваше! раздался клич, а письма и бумаги шмякнулись на конторку Трепсвернона. От сотрясенья, тот вновь невольно подскочил.
А! Значит, поглядим Слова машинально вспрыгнули ему на уста. Глаза его уперлись в спину удалявшемуся облаку. Поглядим, что продолжил он, и голос его ощутимо дрогнул, все еще слегка окуренный парами виски с вечера накануне.
Мальчишка уже перемещался к соседней конторке и совал руку в корзину за бумагами для Апплтона.
Вот ваше! сказал Апплтону мальчишка.
Покорнейше вас благодарю, беззвучно произнес Трепсвернон, ни к кому в особенности не обращаясь.
Покорнейше вас благодарю! ответил лексикограф, принимая бумаги.
Уложенье было простым: каждый день Трепсвернон получал от публики различные слова и источники для их определений, сортировал их, оценивал и аннотировал. Когда он был готов составить для слова окончательное определение, записывал он его регламентированной ручкой «Суонзби» на зеленовато-голубой каталожной карточке, стопу которых держал перед собой. Карточки эти в конце каждого дня собирал Эдмунд и рассовывал по ячеям, окружавшим Письмоводительскую в алфавитном порядке. Тогда слова и становились готовы ко включенью в гранки «Словаря».
Взгляд Трепсвернона перехватил Апплтон.
Вчера вечером домой добрался, Трепсвернон? Что-то ты с лица спал.
Да. Да, а как же? ответил тот. Как и ожидалось, Апплтон совершенно его проигнорировал.
Должен сказать, первым делом с утра голова у меня была что твоя колокольня. Кто ж знал, что продажа ревеневого варенья обеспечит семейство Фрэшемов запасом таких прекрасных коньяков?
А как же, повторил Трепсвернон. И затем еще раз, хуже не будет:Да?
И все ж, произнес Апплтон. Свой нож для бумаг он погрузил в конверты, разбросанные по конторке. Приятно наконец-то повстречать счастливую парочку.
Трепсвернон моргнул. Всплыло воспоминанье о предыдущем вечере.
Тут встрял Билефелд:
Фрэшем упоминал ее в своих письмах сюда, разве нет?
Голова Апплтона подалась к пустой конторке Фрэшемаединственной во всей Письмоводительской зале, очевидно свободной от бумаг и каталожных карточек. По краям же она была оперена прикнопленными фотоснимками и сувенирами, присланными из его путешествий.
Нет, не упоминал, произнес Трепсвернон. Ни разу.
И так приятственно к тому же, что Теренс вернулся в страну, где мы за ним может приглядывать, сказал Апплтон.
Кошмарнее некуда, произнес Трепсвернон.
Очень долго его не было, чересчур долго; а то из ума нейдут он и эта его безмолвная тень Глоссоптрюхают Бог весть где и занимаются Бог весть чем.
Баклажан, вставил Трепсвернон.
Лицо Апплтона даже не дрогнуло.
Но вчера было чересчур некогда, чтобы словцом с ним перекинуться, как положено; придется хватать его за рукав в следующий раз, как только соизволит сюда сунуться. Ты видел его с этой балалайкой? ну и штукенция! Изумительный человек! Но Апплтон потянулся и передернул плечами. За дело! Он снова перехватил пристальный взгляд Трепсвернона. Тот безучастно улыбнулся. Ты что-то сказал только что?
Нет?
Именно, проговорил Апплтон. Ему хватило учтивости нахмуриться.
Хуххкунк-ффппп. С полки поблизости сняли книгу.
Красотка что надо, правда ведь? донесся голос Билефелда с другой от Трепсвернона стороны.
Что-что? произнес Апплтон и подался вперед, чтобы видеть поверх стола Трепсвернона. В этой позе, не мог не отметить тот, глаз Апплтона оказался в сугубой близости от нескольких карандашей, торчавших из оловянного стаканчика перед ним.
Невеста же: как-там-ее? напористо пояснил Билефелд. Тебе удалось с нею поговорить?
Не удалось, сказал Апплтон.
Не удалось, сокрушенно повторил за ним Билефелд.
Мне удалось, произнес Трепсвернон, но никто не обратил на него ни малейшего внимания. Он по-прежнему не спускал взгляда с карандашей и их близости к глазу Апплтона. Особенно один карандаш располагался от глаза всего в нескольких миллиметрах.
Мне тоже не выпало удовольствия с нею поговорить. Весьма надменная, сочла я. Из-за конторки у них за спинами донесся редкий женский голосто была одна из близняшек Коттинэм, служивших в редакции словаря. Трепсвернон знал, что одна сестразнаток норвежской филологии, а другаяавторитет в гэльской ветви кельтских языков, и сестры были б совершенно тождественны друг дружке, если б у одной волосы не были полностью черными, а у другой полностью белыми. Естественной причудой это не было, а достигалось примененьем разнообразных пигментов и масел, употреблявшихся, дабы установить хоть какое-то ощущенье индивидуальности. Более того, та мисс Коттинэм, что потемней, как-то раз без приглашения пустилась в длительные объяснения того, что она убеждена: перед сном в корни волос следует втирать смесь рома и касторового масласим достигается развитие роста и здорового блеска волосяного покрова. Быть может, из-за этого режима воротничок ее блузы частенько бывал испятнан как бы ржавчиной.
У Трепсвернона имелась теория: либо никто из персонала «Суонзби» не знал отдельных личных имен близняшек, либо всем это было безразлично. За его пять лет в «Суонзби-Хаусе» его ни разу не представляли ни одной из этой парочки поодиночке, а сам он не находил в себе уверенности поинтересоваться. В уме у себя, стоило возникнуть причине с ними заговорить, он их звал Приправами: одна с головой-перечницей, другаяс солонкой.
Примечания
1
Исход, 4:10, пер. Макария Глухарева (18601867). Здесь и далее примеч. перев.
2
Пер. Н. М. Демуровой.