Я гордо выпрямляюсь.
А сад за ним есть?
Ну конечно! Вон моя комната. Пальцем я показываю на балкон второго этажа.
Прямо под ним растет чудесная старая вишня. Нижние ветки ее раскидистой кроны нависают над тротуаром и железными перильцами перед домом, спускаются под балкон. Прямо в оконной нише у меня есть сиденье. Люблю проводить время там: оттуда хорошо виден перекресток с Берггартенштрассе, если посмотреть влево, а если вправото вся Фрицшештрассе до самого дома Вальтера. Я вижу, когда он выходит и когда возвращается обратно.
Внутри, наверное, тоже здорово. Томас прижимает лицо к прутьям ограды. Спорю, что там у вас две лестницы. И погреб тоже есть. А может быть, даже темница, а в ней кости пленников!
Не говори чепухи.
Можно мне зайти? спрашивает Томас.
Я смотрю на него искоса. Всего несколько недель назад мы с ним играли на улице позади дома, в котором была наша квартира, а кажется, будто годы прошли. И не я, а совсем другая девочка пинала во дворе мяч и съезжала по глинистому откосу набережной посмотреть, как паровозы, пыхтя, втаскивают на станцию одни тяжелые составы и покидают ее с другими.
Не сегодня, слышу я свой голос. Извини. Может, в другой раз. И я толкаю тяжелую кованую калитку. Она открывается со скрипом, а захлопывается с громким приятным щелчком, оставляя Томаса на улице.
В просторной передней с деревянным паркетом я оставляю сумку и вспоминаю июньский день, когда мы только переехали в этот дом.
Без кухарки и горничной здесь не обойтись, сказала тогда мама, стоя на этом самом месте и с изумлением озираясь. На меня и сейчас точно пахнуло ароматом ее духов «Vol de Nuit». В одиночку я с таким домом не управлюсь, добавила она и приложила руку к груди.
Папа, спокойный и невозмутимый, в легких брюках и рубашке с открытым воротом, взъерошил мне волосы и сказал:
Самый завидный дом во всем Лейпциге. Ну, или один из них.
Мне он ужасно нравится, сказала я отцу, с улыбкой глядя в его тяжелое лицо.
Что, не ожидала, а, Шнуфель? Даже мечтать не могла? И он, взяв с пола коробку, пинком отворил первую по коридору дверь. Мой кабинет, сказал отец и, довольный, скрылся внутри.
А можно, я тоже выберу себе спальню? спросил Карл, и у него даже глаза загорелись при мысли о собственной комнате.
Почему нет? ответила мама, а я пошла за ней, когда она стала обходить дом, сверяясь со списком предметов мебели и картин, оставленных в особняке прежними жильцами.
Трудно забыть тот миг, когда я впервые увидела красно-золотую столовую, залитую солнцем гостинуюодно пятно света лежало на ковре, другое на рояле, бледно-голубую утреннюю комнату с граммофоном в углу, оранжерею со стеклянным куполом потолка, наполненную экзотическими растениями, между которыми стояла плетеная мебель. Наша старая квартирка целиком уместилась бы в передней этого дома, и еще место осталось бы.
Наполненная счастьем, словно воздушный шарвоздухом, я бегу через переднюю, по гулкому каменному коридору, мимо большой кухни, мимо ванной, пока не оказываюсь в треугольном саду за домом. Посреди сада газон, по краямцветы, а в дальнем от дома углуогромный старый дуб. Железной дороги здесь нет. Вот и хорошо. Я совсем не буду скучать по поездам, которые со скрежетом и лязгом уходили неизвестно куда среди ночи, так что от них тряслась моя кровать в старой квартире.
В дальнем углу сада, задрав голову, я смотрю на пеструю от солнца листву и ветви старого дуба. Хотя мы больше не ходим в церковьпапа говорит, что вера отвлекает нас от главной задачи и, кроме того, церковь не одобряет герр Гиммлер, я все равно знаю: Господь улыбнулся мне. Яособая, и потому Он сделал мне подарокдом на дереве. Настоящий. Большой. С надежной крышей и стенами. С узкой веревочной лестницей, которая свисает из отверстия в деревянном полу.
Вот погоди, то-то еще будет, когда Томас его увидит. Да он с ума от зависти сойдет! Я представляю себе его лицо и хохочу в голос.
17 сентября 1933 года
Из оконной ниши, где я устроила себе гнездо из подушек, я наблюдаю за Фрицшештрассе. Если мне повезет, то появится Вальтер: руки в карманах коротких штанишек, шаркая подошвами по асфальту, он будет прохаживаться по улице и высматривать Карла. Но дорога пуста. Сквозь ветки дерева я вижу пожилую чету: старики выходят из элегантного белого дома напротив. На поводке они ведут черную лохматую собаку. Пес идет, вывалив длинный красный язык, как будто улыбается. В нашей прежней квартире для собаки не было места, но теперь мама так не скажет. Я бегу к ней.
На кухне Берта вытирает испачканные в муке руки о передник.
У мамы голова болит, объясняет кухарка. Она ушла наверх, прилечь.
Как можно лежать в постели в разгар дня?
Я бы тоже полежать не отказалась, фыркает Берта, продолжая месить. Может, я чем-то тебе помогу?
Нам надо завести собаку. В таком большом доме, как этот, без собаки просто нельзя.
Понятно. Ну, с этим можно подождать, пока твоя мама не встанет. А кроме того, она, может, и не захочет собаку.
Перестав месить, Берта берет тесто и с размаху швыряет его о стол. Видно, как под веснушчатой кожей ходят мышцы предплечий.
Может, пойти разбудить ее? Как ты думаешь, Берта?
Нет, фройляйн Герта. Я думаю, это плохая мысль.
Я вздыхаю и понуро выхожу из дому. Старики с собакой еще не скрылись из видуковыляют в конце улицы. Быстро догоняю их.
Доброе утро. Можно погладить вашу собаку? Меня зовут Хетти. Я живу в том большом доме, через дорогу от вас.
Старик одет в коричневый костюм с галстуком, шляпа хомбург аккуратно сидит у него на голове. Женщина, маленькая и хрупкая, в легком пальто, несмотря на теплый день, смотрит на мужа и часто моргает.
Он, негромко кашлянув, тихо говорит ей:
Она всего лишь ребенок, Руфь. Потом поворачивается ко мне. Конечно погладь. Его зовут Флоки, а я герр Гольдшмидт.
Флоки, кажется, виляет не только хвостом, но и всем телом, вплоть до кончика носа.
Какой ты добрый, говорю я псу, опускаюсь рядом с ним на корточки и хихикаю, когда он ставит передние лапы мне на колени и начинает лизать мои уши.
Хотите, я схожу с ним в парк? Я смотрю на Гольдшмидтов. Они ведь и правда очень старые, а Флоки так хочется побегать. Я умею обращаться с собаками. Я его не потеряю, не думайте. Я встаю и принимаю ответственный вид.
На этот раз отвечает фрау Гольдшмидт:
Нет, оставь пса в покое. Голос у нее недовольный и такой кислый, как будто она только что разжевала лимонное зернышко. После того, что было, я тебе не позволю.
Я начинаю пятиться. Наверное, она не любит детей?
Успокойся, Руфь. Не надо так. Идем. Герр Гольдшмидт тянет жену за руку, но та не трогается с места, ее темные глаза становятся узкими как щелочки.
Твой отец, шипит она мне, выжил их из дому. Надуманные обвинения. Травля в его газетенке. Вот кто настоящий преступник! Все это ложь и неправда
Руфь! Прошу тебя! Герр Гольдшмидт дергает жену за руку, но ее уже не остановить.
Она дрожит, слова вылетают у нее изо рта вперемешку с брызгами слюны.
Дрюкерыхорошие люди. Они хорошо зарабатывали. Но успех порождает зависть, ведь так? Завидуют те, кто ничего не добился. А теперь посмотрите на него: украл дом и расселся в нем как хозяин!
Руфь! Голос герра Гольдшмидта пронзителен и резок. Он поворачивается ко мне. Прошу прощения за то, что наговорила моя жена, она сегодня сама не своя
Но я уже поняла, что эта старухаведьма, и опрометью бегу от нее прочь, пока она не обрызгала меня своей ядовитой слюной. Лишь захлопнув за собой железную калитку, я останавливаюсь. Сердце стучит, как копыта скаковой лошади по дорожке ипподрома.
На улице у нашего дома припаркована машина, а в передней я застаю незнакомую молодую женщину: на ней плотно облегающий коричневый костюм, который делает ее похожей на боквурст. У незнакомки круглые щеки, курносый нос и губы такой толщины, каких я не видела ни у кого в жизни. Волосы цвета оберточной бумаги заплетены в косу, так плотно уложенную на макушке, что кожа над ушами натянулась и покраснела. Она смотрит на меня с удивлением.
Здравствуй, ласково говорит она мне. Я фройляйн Мюллер. А ты, наверное, Герта?
Папа, большой как медведь и красивый в обтягивающей форме СС, выходит из кабинета. Протягивает фройляйн Мюллер пару тоненьких папок.
Привет, Шнуфель! Пару дней не увидимся. Уезжаю в Берлин, по делам СС. Он обнимает меня, прижимая мою голову к своей груди. Твердая пряжка его нагрудного ремня впивается мне в щеку. А где твоя мать? Елена, Елена! От крика внутри у него все вибрирует.
Франц? Мама в широкополой соломенной шляпе и летящем платье входит через заднюю дверь из сада. В руках у нее срезанные цветы, ножницы и еще что-то. За ней идет Карл. Ты дома? Почему так рано? удивленно спрашивает она.
А, вот ты где. Елена, это Хильда Мюллер, моя новая секретарша. (Молодая женщина улыбается и кивает маме.) Слушай, я еду в Берлин. Дело срочноеу нас опять проблемы с коммунистами. Он вздыхает. А у меня еще еженедельная передовица для «Ляйпцигера» не готова, хотя завтра уже крайний срок. Фройляйн Мюллер поедет со мной и поможет в работе. Папа умолкает, поднимает руки к лицу и трет его ладонями, сильно надавливая на глаза пальцами.
Бедный, он так устает на двух работах!
Ты остановишься у бабушки Аннамарии? спрашивает Карл.
Надеюсь, что нет, отвечает папа. В смысле, тут же поправляется он, я, конечно, зайду к матери, если время позволит, что вряд ли. Он поворачивается к маме. Вечером позвоню. Он берет ее руки в свои, целует в щеку. Пока, Шнуфель, говорит он мне, слушайся маму.
Хорошо, папа.
Я заглядываю ему в лицо, обрамленное светлыми, тщательно зачесанными назад волосами. Ловлю взгляд его светлых глаз в надежде прочесть в них любовь и показать ему, что я сама хочу всегда быть только хорошей. Но он смотрит не на меня, а на часы.
Нам пора. Папа поворачивается к Карлу. Остаешься за старшего, молодой человек. Береги сестру и мать.
Втроем мы стоим у двери и смотрим, как они с фройляйн Мюллер садятся в блестящий черный автомобиль. Юбка на женщине такая тугая, что, кажется, вот-вот треснет. У нее большой круглый зад, и она ходит переваливаясь, как гусыня.
Мама, говорю я, когда автомобиль отъезжает, Гольдшмидты, которые живут через дорогу, говорят, что папа украл наш дом. Разве это можноукрасть целый дом?
Мама поворачивается ко мне так резко, что подол ее платья взлетает вокруг нее, и смотрит мне в лицо:
Они так сказали? Зачем ты с ними разговаривала?
У них есть собачка, а я хотела ее погладить. Можно нам тоже завести собаку, раз мы живем здесь?
Нельзя говорить с этими людьми.
Я только хотела погладить собачку.
Они же евреи, Хетти.
От этого слова по спине у меня бегут мурашки. Откуда мне было знать?
Грязные свиньи, жиды, говорит Карл и морщит нос.
Они бездельники и заняты только тем, что распространяют лживые сплетни, твердым голосом произносит мама; я наблюдаю за тем, как она ставит цветы в вазу и наполняет ее водой. Это их основное занятие. Запомни, тебе нельзя разговаривать с ними. Мы живем в трудные времена. Вот почему папа служит в СС и работает в газете. СС защищают Гитлера и борются с любыми партиями, которые пытаются оказать ему сопротивление. Вот почему тебе, Хетти, следует с осторожностью выбирать себе друзей. Водись только с настоящими немцами, как мы. Ясно?
Да, мама.
Она снова выходит в сад, и я за нейне хочется оставаться в одиночестве. Там я рассматриваю кусты и цветы вдоль ограды. Надо же, здесь такой покой, тишина, и не подумаешь, что за пределами кованой решетки нашего сада затаилось зло. От страха меня снова пробирают мурашки. И тогда я представляю себе огромного свирепого пса, который бегает в саду вдоль забора, охраняя нас и наш дом. Мне сразу становится спокойнее.
8 октября 1933 года
В парадную дверь стучат.
Кто бы это мог быть в такую рань, да еще в воскресенье?
Мама хмурит брови. Высокая, гибкая, наряженная в платье персикового цвета, она слетает по лестнице на первый этаж. Тонкая прядка волос выбивается на бегу из ее темного пучка волос, и мама заправляет ее за ухо.
Я уже тяну к себе массивную входную дверь. На крыльце стоит Вальтер, руки в карманах. Распахиваю дверь еще шире и набираю побольше воздуха в грудь, стараясь казаться выше ростом.
Когда Вальтер был малышом, он, наверное, походил на тех пухлощеких, светловолосых херувимов, которые парят в облаках на картинах с изображениями Марии и Младенца Христа. Сейчас ему четырнадцать, и хотя волосы у него по-прежнему кудрявые и светлые, а глаза голубые, но щеки уже втянулись, руки и ноги удлинились, сделав его похожим на жеребенка-подростка. Еще не мужчина, но уже не мальчик.
Карл! зовет мама.
Стоя на нижней ступеньке лестницы, она держится за круглую деревянную шишечку на перилах с таким видом, точно боится упасть.
Доброе утро, фрау Хайнрих, вежливо говорит Вальтер и переступает порог. А Карл ничем не занят?
Поднимайся, зовет его Карл, чья ухмыляющаяся мордаха уже появляется на верхней ступеньке лестницы. У меня поболтаем.
Привет, Вальтер, говорю я.
Тот наклоняется развязать ботинки и, кажется, совсем меня не слышит.
Хочешь подняться в дом на дереве? делаю я вторую попытку, но он уже бежит наверх, к Карлу.
Из кабинета выходит папа, руки в боки. Он хмуро смотрит в спину Вальтеру.
Опять этот, ворчит папа и сердито смотрит на маму. Значит, ты так ему и не сказала?
Перестань, Франц. Мама вздыхает, ее руки безвольно вытягиваются вдоль боков, плечи поникают. Пожалуйста, давай не будем об этом.
Только потому, что он однажды спас Папа бросает на меня быстрый взгляд, и я понимаю: он говорит о том дне, когда я Едва Не Утонула. Мне это не нравится. Он поворачивается и уходит в кабинет, резко и громко хлопнув дверью.
Мы с мамой остаемся в передней одни. Стоим и смотрим друг на друга. Ледяные пальцы невидимками касаются моей спины.
Что папе не нравится? шепотом спрашиваю я.
Мама вздыхает:
Иди вымой лицо и руки. Сегодня мы идем в солдатский дом.
Но
Всего на пару часов. Тебе это полезно.
Мне обязательно туда идти?
Да, обязательно, твердо отвечает она. Труд на общее благосвятой долг каждого из нас. Он приближает нас к фюреру. Мы все должны проявлять заботу друг о друге.
Я бы лучше поиграла с Карлом и Вальтером.
Девочкам, непреклонным голосом говорит мама, необходимо учиться покорности.
Крохотный узелок завязывается у меня внутри, пока я хмуро топаю наверх.
Солдатский дом на Халлишештрассе стоит, отступив от красной линии. Зданию уже не одна сотня лет, когда-то в нем была больница. Теперь здесь живут солдаты, которых сильно ранили, когда они храбро сражались за наш народ, и он называется Дом героев. Вокруг разбит приятный сад, сбоку просторная терраса, на ней выстроились инвалидные кресла. Мужчины, которые сидят в них, так неподвижно глядят на газон и клумбы за ним, что я невольно думаю: а вдруг они умерли?
Мама решительно ведет меня по ступеням наверх, к входной двери, и нажимает на кнопку звонка. Выходит медсестра в аккуратной форме, здоровается и впускает нас в переднюю, где пахнет полиролью и хлоркой. Там она представляетсяЛизель. Из-под ее белой шапочки выглядывают прядки светлых волос.
Хайль Гитлер! Как замечательно, что вы опять пришли, фрау Хайнрих.
Хайль Гитлер! Это моя дочь, Герта.
Очень приятно видеть вас обеих. Наши обитатели всегда так рады вашим визитам, фрау Хайнрих.
И Лизель ведет нас по темному коридору, мимо палаты, куда я заглядываю на ходу. Восемь железных коек, все аккуратно застелены и пусты. «Жильцы сейчас в комнате отдыха», объясняет Лизель. Я стараюсь не делать глубоких вдохов: запах хлорки не может перебить всепроникающую вонь человеческой мочи и еще чего-то неприятного.
Некоторые из наших постоянных обитателейгерои войны, Герта, но у них нет семей, говорит Лизель. Они заслужили комфорт, в котором проводят свои последние дни.
Да, конечно заслужили, киваю я.
Разумеется. Но у нас очень мало средств. Сейчас так трудно Лизель умолкает, и на лбу у нее появляется морщинка.