Очень красиво! хохочет Карл.
Вальтер смотрит на меня и тоже смеется.
На, возьми еще.
Но я только поджимаю губы и трясу головой, красная от смущения.
Ура! кричит Карл. Найден способ заставить девчонку молчать! Поздравляю тебя, друг!
Комок встает у меня в горле, я вскакиваю и бегу к лестнице. Только на улице позволяю себе заплакать.
Бегу к дому, а мне вслед несется смех Вальтера и Карла, и я чувствую, как мое будущее, такое уютное и милое, разлетается на тысячи разноцветных осколков.
10 февраля 1934 года
Аугустусплац полна людей. Огромное прямоугольное пространство превращено в съемочную площадку. Сидя на высокой трибуне, которую соорудили специально для первых лиц города и их семей, я чувствую себя кинозвездой, ожидающей своего выхода перед камерами.
Я дрожу и плотнее запахиваю меховую накидку. Мощные прожекторы льют ослепительный свет, фасады всех домов по периметру площади занавешены огромными флагами со свастикой. Прямо под нашей платформой толпятся кинооператоры: курят возле своих трехногих камер, притоптывают замерзшими ногами, кутаются в пальто в ожидании главного. Глядя вниз, я вижу лица людей, обращенные в нашу сторону, крошечные флажки в их руках.
Мама стискивает мою ладонь.
Очередь Карла, шепчет она.
Карл, очень серьезный, одетый в форму, делает шаг вперед. Левой рукой он берется за знамя, правую поднимает: три пальца, прямые как стрела, вытянуты к небу. Приподняв подбородок, он не мигая смотрит перед собой.
Адольф Гитлер, не дрожащим голосом начинает он, ты наш великий вождь.
Враги трепещут от звука твоего имени.
Настанет твой Третий рейх, воля твоя пребудет
законом на земле.
Дай нам слышать твой голос и не оставь нас
своей командой,
Ибо мы будем покорны тебе до конца и отдадим
за тебя жизнь.
Слава тебе! Хайль Гитлер!
У меня перехватывает горло, жар волной поднимается откуда-то из глубин моей души. Карл, лучший брат в мире, темноволосый, темноглазый и красивый, вступает в ряды гитлерюгенда. Отныне его жизнь при надлежит Гитлеру.
Он принимает вожделенный кинжал и возвращается к своему шару. Следующий мальчик выходит вперед и повторяет клятву. Когда посвящение проходят все, отряд покидает трибуну и возвращается на площадь. Весь ее периметр занят отрядами гитлерюгенда, а за ними радуется и машет флажками толпа.
Операторы проверяют камеры. На сцену выходит человек, подходит к единственному микрофону в цент ре и щелкает по нему. Раздается треск. Главное событие вот-вот настанет.
Но ждать приходится долго. Я уже не чувствую пальцев. Сколько я ни дышу себе в ладони, как ни притоптываю ногами, все равно холодно.
И вот наконец грянули фанфары: оркестр играет Ференца Листа. Толпа мгновенно стихает, все головы как одна обращаются к въезду. По площади медленно ползет черный «мерседес» с открытым верхом. Холод, жесткий стулвсе мгновенно забыто. Это он. Величайший из людей, новый отец моего брата.
У трибуны автомобиль останавливается, из него выходит фюрер и поднимается к микрофону. Он проходит так близко от меня, что я могла бы коснуться его рукой. Папа быстро и громко хлопает в ладоши и широко улыбается. Герр Гитлер невысок ростом, быстр в движениях и невероятно хорош собой. Он в коричневом костюме, на рукавеповязка со свастикой. Его волосытемные, как мои, элегантно зачесаны на сторону.
Мгновение он окидывает взглядом толпу. Вскидывает к небу кулак и тут же прижимает его к груди. Толпа сходит с ума, разражаясь криками: «Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!» но, стоит только Гитлеру выбросить обе руки вперед, как все стихают, хотя он не произнес ни слова.
Приветствую тебя, молодежь Германии! наконец выкрикивает он. Наша воля в том, чтобы этот Рейх стоял тысячи лет. И мы счастливы, зная, что будущее принадлежит нам безраздельно!
Мама вцепляется в мою ладонь и стискивает до боли. Ее глаза полны слез. Фюрер умолкает, обводит трибуну взглядом. Глаза у него синие, как волны, они словно ищут кого-то на трибуне, среди крупных городских чиновников, пока не находят меня.
У меня перехватывает дыхание, кружится голова.
Ты, юность, говорит он, глядя на меня, за будь о слабости. Жестокая, властная, бесстрашная, сильнаявот какая молодежь мне нужна. Молодежь, перед которой содрогнется мир. Которая не отступит перед болью. Нерешительная, нежнаяэто не про мою молодежь.
Но почему он говорит это мне? Я уже не различаю слов: странный гул наполняет мои уши, дымка застилает глаза. Вижу только, как шевелятся его губы, слежу за взмахами его рук. Прядка волос выбивается из его зачесанной набок челки и падает на лоб.
Он уже не смотрит на меня, теперь его вниманием владеет многотысячная толпа на площади, но я все еще чувствую его взгляд. И этот взгляд как мост между нами, по которому яростное белое пламя перетекло от него ко мне. Он заметил меня.
Он увидел, что я не такая, как все. Значит, меня ждет великое будущее!
Так я создам Новый порядок, говорит в это время фюрер, и слюна фонтаном брызжет у него изо рта, а тело вибрирует от силы его слов. С ним мы одержим победу!
Слова льются из его рта, гигантской волной вздымаясь на площади. Он говорит о прекрасном будущем, в котором не будет нищеты, не будет деления на классы. Только один великий и единый народ на зависть всему остальному миру.
Миру, которым однажды будешь править ты, германская молодежь. И он указывает на шеренги гитлерюгенда.
Фюрер как магнит, его силе невозможно противиться, она тянет, влечет меня к себе. Когда он заканчивает свою речь, мои глаза полны слез.
Мынемцы, и мы едины.
Едины против всего мира.
Я парю. Сначала только над трибуной и толпой. Потом над Аугустусплацем и великим городом Лейпцигом. Над Германией. Взлетаю все выше, пока Земля наконец не оказывается подо мной, и я, словно Господь, вижу ее круглый бок, вижу, как она с другими планетами летит через пространство и время вокруг Солнца, а на ней, в самом ее центре, наша благодатная страна с дремучими лесами, обширными полями, с озерами, кишащими рыбой, с заводами, шахтами, со своей армией. Я вижу ее народ: добрый, честный и трудолюбивый. Весь мир угнетал его долго и жестоко, и вот он восстал. Восстал, чтобы показать миру, кто мы есть, и забрать то, что принадлежит нам по праву. Мысила, противиться которой нельзя, как нельзя противиться силе притяжения.
Снова вступает оркестр, теперь он выбивает ритм, похожий на пляску древних воинов перед битвой. Ритм пульсирует в моем теле, в моей крови, пока великий фюрер покидает площадь, стоя в своем автомобиле, как торжествующий римский император на колеснице. За ним маршируют факелоносцы. Освещение на площади приглушено, и во внезапно сгустившейся тьме языки пламени в центре Аугустусплац сливаются в огненную реку.
Темной холодной ночью мы с мамой возвращаемся домой. Папе еще пришлось заглянуть на работу, а Карл остался с друзьями.
Мам, а когда я смогу поступить в гитлерюгенд? спрашиваю я.
Дыхание облачками вырывается из моего рта. В свете фонаря они похожи на дым. Церемония оставила неизгладимый след в моей душе. У меня такое чувство, что Он воззвал ко мне и я должна Ему ответить. Он хочет, чтобы именно я сыграла великую и славную роль в будущем Германии.
Глупышка, отвечает мама, гитлерюгенд только для мальчиков.
Но есть же другая секция, для девочекюнгмедельбунд.
Папа считает, что для девочек это плохо.
Почему?
Потому что главная забота девочекэто дом.
Но я не люблю домашние заботы. Я хочу ходить в походы, играть в игры, петь песни и маршировать, как Карл со своими друзьями. И вообще, мне ведь уже двенадцать лет!
Вот именно поэтому тебе лучше посидеть дома, как сказал бы папа.
Но так нечестно! Все мои подруги вступают в юнгмедельбунд. Что они обо мне будут думать, если я не вступлю?
Не преувеличивай. Мама пожимает узкими плечами. Многие родители считают, что для девочек это лишнее. И герр Гиммлер с этим согласен. По его словам, девочки в форме и с рюкзаками за спиной выглядят смехотворно, а если они еще и маршируют при этом, то его просто тошнит. Ну же, идем, Хетти!
До самого дома я молча плетусь за мамой.
Все равно вы меня не остановите. Я найду способ.
С такими мыслями я поднимаюсь к себе и готовлюсь ко сну.
Я уже лежу, руки и ноги гудят от усталости, но сон все не идет. Приходит Карл, я слышу, как мама встречает его в прихожей:
Мой милый! Как мы тобой гордимся Ты лучший мальчик в мире И далеко пойдешь в жизни, я знаю.
Хлопает дверь комнаты Карла. Мама тихо поднимается к себе. Свинцовая тишина опускается на дом, она придавливает меня к кровати, которая уже превратилась в место пытки: спутавшиеся одеяла, сбившиеся простыни. Я встаю, накидываю на плечи теплую шаль, сажусь у окна. И смотрю в темноту.
На улице пусто и тихо, неподвижные ветки старой вишни словно вычерчены на фоне ночного неба. Легкие облачка скользят по лунному диску, и я, успокоенная мирным пейзажем, прислоняюсь головой к деревянным ставням и вглядываюсь в портрет Гитлера над камином. Каждый раз, когда мама говорит что-то о врагах Германии, мне делается страшно, но его речь придала мне смелости. Не важно, вступлю я в гитлерюгенд или нет, мне все равно суждено сыграть роль в его великом новом Рейхе. Ему все равно, что я девочка, и никтони мама, ни папа, ни Карлменя не остановит.
Крохотный червячок сомнения просыпается в моей душе. До сих пор я была уверена, что хочу стать врачом. Но что, если Карл прав? Я вспоминаю сегодняшнюю церемонию, тот миг, когда я встретила взгляд фюрера, и он произнес те невероятные слова, сказал их прямо мне. И тут я все понимаю. Я знаю, что мне делать.
Подбежав к книжному шкафу, я снимаю с полки дневник, который Карл подарил мне давным-давно, и, не зажигая электричества, при свете луны пишу:
Мой Гитлер, я посвящаю свою жизнь тебе. Скажи мне, что ты хочешь, и я все сделаю, ведь отныне и навсегда каждый мой шаг принадлежит тебе. Ты будешь гордиться тем, что я одна из твоих дочерей. О великий, великий фюрер
Я просыпаюсь, словно от толчка, и чувствую, как затекли и одеревенели поджатые ноги. Шаль соскользнула с плеч, и холод пробирает до костей. Внизу, на улице, мягко урчит мотор. Я выглядываю в окно. Папа!
Он выходит из машины, и я уже поднимаю руку, чтобы постучать по стеклу, но передумываю: вдруг папа рассердится, что я еще не сплю.
Папа обходит автомобиль и открывает дверцу с друг ой стороны. Из нее появляется второй пассажир, женщина, ее лицо скрыто под шляпкой. Неторопливо они проходят по тротуару и останавливаются прямо под фонарем. Папа поворачивается к женщине лицом. Медленно кладет руки ей на талию, так же медленно притягивает ее к себе, обнимает. Женщина поднимает голову, и в круге света от фонаря я вижу бледное круглое лицо Хильды Мюллер. Глаза у нее закрыты, рот, наоборот, приоткрыт: толстые ярко-красные губы похожи на резиновое кольцо. И тут папа, мой папа, наклоняется и целует этот отвратительный рот. Долгим поцелуем.
Я, словно прилипнув к окну, не могу оторвать глаз от этой сцены. Но вот все закончилось, фройляйн Мюллер возвращается в машину, дверца хлопает, и автомобиль отъезжает. Папа стоит на тротуаре, руки в карманах, и смотрит ей вслед. Потом поворачивается и идет к дому. Металлическая калитка, скрипнув, закрывается.
Утром я просыпаюсь с сильной головной болью. В окно бьет яркий утренний свет: ночью, ложась в постель, я забыла опустить жалюзи. Сойдя вниз, я вижу, что проспала завтрак, а мамы уже нет дома. Вот еще одна забота. Рассказывать маме о том, что я видела ночью, или не надо? При одной мысли об этом меня охватывает ужас. Берта подогревает мне молоко и делает бутерброды с колбасой.
Доброе утро, соня, говорит, входя в кухню, Карл.
Мне надо с тобой поговорить, шепчу ему я, когда Берта отворачивается к раковине. С глазу на глаз.
Ладно. На дереве? Он приподнимает брови.
Мы сидим на деревянном полу и, укрывшись одним одеялом, едим колбасу с хлебом. На улице холодно, но здесь, в нашем тайном убежище, нам обоим уютно и тепло.
Как ты думаешь, стоит говорить маме? спрашиваю я, рассказав все, что видела ночью.
Карл трясет головой:
Тебе это приснилось, Хетти. Ты же такая фантазерка.
Но я не спала, Карл. Я их видела. Это было ужасно.
Да ну, не смеши. Время было за полночь. Ты заснула у окна, сидя, вот тебе и приснился дурной сон. И вообще, с какой стати папе целовать фройляйн Мюллер? У нее же задница, как у коровы. Карл хохочет. Му-у, говорит он, раздувая щеки и тараща глаза.
Может, он прав. Может, мне действительно все приснилось. И я представляю себе настоящую корову с бурыми пятнами, но с лицом фройляйн Мюллер и тугими косами вместо рогов.
Му-у, тоже говорю я и хихикаю.
Му-у, герр Хайнрих, поцелуемся? Карл смеется и задирает верхнюю губу, точно как корова, когда нюхает воздух.
Я так хохочу, что слезы текут у меня из глаз. Карл тычет меня локтем в бок.
Вот видишь? говорит он. Видишь, какая это глупость?
Под деревом появляется белокурая голова Ингрид.
Там Вальтер Келлер пришел, тебя спрашивает, говорит она Карлу.
Мое сердце пускается в галоп.
Морщина пересекает лоб Карла. Я жду, что он отшвырнет одеяло и бросится по лестнице вниз, оборвав наш приватный разговор. Но брат сидит совершенно неподвижно.
Скажи ему, что меня нет дома, отвечает он Ингрид и, видя мое удивленное лицо, поясняет: Мне все равно скоро уходить. Парни из гитлерюгенда ждут.
Его серьезность тут же сменяется улыбкой, он валит меня на пыльный пол и начинает щекотать.
Хватит! Я не хочу играть в эту игру! воплю я, отбиваясь.
В чем дело?
Зачем ты отослал Вальтера?
Карл толкает меня в плечо и садится.
Тебе какое дело? сердито спрашивает он. Он был моим другом, а не твоим. Теперь у меня новые друзья. Вальтер мне не нужен. Он встает и начинает спускаться. До встречи, Мышонок.
Я еще долго сижу, спустив ноги в дыру в полу. Наконец мне становится совсем холодно.
Значит ли это, что я больше не увижу Вальтера? Как такое возможно?
Нет, Карл, новые друзьяэто еще не причина отказываться от старых. По крайней мере, я от своих отказываться не собираюсь. Ведь настоящие друзья редки и потому ценны. Как бриллианты.
11 февраля 1934 года
Серые улицы Лейпцига укрыл пушистый белый снег. Тонкие ветки старой вишни чернеют сквозь хрустальный покров, словно дерево явилось прямо из сахарно-карамельного мира «Щелкунчика».
Сегодня первый день зимних каникул, и Томас, одетый совсем не по погоде, прыгает на крыльце с ноги на ногу. Губы у него синие от холода.
Пойдем погуляем, зовет он меня. А то я тебя совсем не вижу. И он дергает носом, поправляя очки.
Мне же теперь много задают. Я стою, упираясь рукой в косяк.
Глаза у Томаса слишком большие для его худого лица и круглые, как у совы. За моей спиной теплый дом, на кухне Берта печет цимтштерне. Запах топленого сахара с корицей чувствуется даже здесь.
Можно слепить снеговика в Розентале. Дыхание паром вырывается из его рта и струйкой встает над головой, и почему-то я вспоминаю Карла, который отказался от дружбы с Вальтером, и свою клятву никогда так не поступать.
Ладно, иду, говорю я, и лицо Томаса расплывается в такой широкой улыбке, что глаза превращаются в щелочки.
Я натягиваю сапоги, надеваю пальто, беру пару теплых перчаток. Вспоминаю голые руки Томаса. От него всегда пахнет плесенью, а еще потом, грязью и горем. Но ведь и мы когда-то были бедными, так что не мне его осуждать. И я нахожу вторую пару перчаток, а еще теплую шерстяную шапку.
На держи. Я протягиваю вещи ему. Можешь не возвращать.
Он берет их, щупает шерстяную ткань.
Спасибо, Хетти, бормочет он, не поднимая глаз, натягивает сначала шапкуглубоко, на самые уши, потом перчатки. Тепло, как от печки, говорит Томас, хлопает в ладоши и робко улыбается мне.
Снежинки медленно падают с неба, серого, точно гранитная плита, и опускаются на сугробы вдоль о грады. Перейдя Пфаффендорферштрассе, мы подходим к большим железным воротамэто вход в парк. На виске Томаса я замечаю большой, расплывчатый желтовато-зеленый синяк. Если яблоко несколько раз уронить на пол, то на нем тоже появятся такие пятна. Я думаю: «Интересно, а внутри он тоже пятнистый и дряблый?»