Нельзя стать вождем, если не веришь в то, что делаешь. Это голос Гитлера. Я поднимаю голову, выпрямляю плечи и согласно киваю. Он прав. Нельзя позволять себе слабость; у меня есть дело, и исполнить его могу только я.
Мы стоим в папином кабинете, плечом к плечу. Я крепко держу Томаса за руку, чтобы тот не трусил. Он совсем онемел от страха.
Обводя комнату взглядом, в первый раз вижу ее глазами Томаса: огромный письменный стол с кожаной столешницей, массивное папино кресло, от пола до потолкаполки с папками и трудами вождей, и сам папасветлые волосы гладко зачесаны назад, черная форма придает внушительности крупному телу.
Ну? Папа приподымает светлую бровь, глядя на нас поверх полукружий очков для чтения.
Воздух в комнате спертый, пахнет застарелым сигарным дымом и терпким алкогольным духомвиски.
Томас стоит, как в рот воды набрал, и я начинаю бояться, что он передумает или папа потеряет терпение и выгонит нас из кабинета.
Забудь о слабости. Молодежь, перед которой содрогнется мир.
Папа начинаю я неожиданно громким голосом. Ты же помнишь Томаса? Он хочет кое о чем доложить, но боится и не знает, с кем ему поговорить. Я подумала, может быть, ты его выслушаешь.
Папа откладывает ручку и откидывается на спинку кресла:
Что ж, мальчик, я слушаю.
Томас прокашливается и наконец-то начинает говорить:
Я, это насчет моего отца. Точнее, насчет того поляка Бажека. По-моему, он коммунист.
Папа выпрямляется в кресле. Томас смотрит на меня. Я киваю ему: все в порядке.
Почему ты так думаешь, сынок?
Я его слышал. Он и отца моего впутал. А еще я нашел листовки
Какие листовки? перебивает его папа.
С пропагандой.
Я улыбаюсь Томасу. Он молодец, справляется.
Они устраивают дискуссии. Называют Гитлера идиотом. Говорят, что совсем скоро люди увидят, как их обманули. А еще они говорят о разных знакомых и обсуждают, на чьей те стороне.
А как их зовут, ты помнишь? спрашивает папа.
Кажется, да. Некоторых. Томас переминается с ноги на ногу. Иногда, когда нас с братьями отправляют играть на улицу, я прокрадываюсь в дом и слушаю. Они говорят о победе рабочего класса, о революции, а еще о преступлениях богатых и всяком таком. Только я забыл
Ничего страшного. Папа подвигает к Томасу листок бумаги, протягивает ручку. Вот, напиши здесь имена.
Мы оба смотрим на Томаса, пока тот, скрипя пером по бумаге, выводит пару имен. Задумывается, вспоминает, пишет еще два.
Смотрит на папу:
Все, больше я никого не знаю.
Папа поднимается, обходит стол кругом, встает напротив Томаса и жмет ему руку:
Ты правильно поступил, мальчик. И заслуживаешь награды. Какое у тебя звание в юнгфольке?
Родители не разрешают мне вступать, отвечает Томас и со стыдом опускает голову.
Что? Тогда ты немедленно должен вступить! сердито восклицает папа, а я смотрю на него многозначительным взглядом, но он меня не замечает. Я сам обо всем позабочусь. Хочешь стать знаменосцем, а? Это настоящая честь. Ты истинный сын Гер мании, ты совершил смелый поступок. Только отцу и матери ни слова, договорились? Предоставь все нам. Мы обо всем позаботимся, понятно? Хороший мальчик.
Что с ним теперь будет? С моим отцом? тихо спрашивает Томас. Его арестуют?
Ну конечно же нет. Не надо слушать сплетни. Мы просто возьмем твоего папу под охранительный надзор для его же собственной безопасности. Ты знаешь, что это такое? (Томас мотает головой.) Это значит, что мы увезем его далеко-далеко и будем там держать и присматривать за ним. У Германии много врагов, Томас. Мы должны следить за ними. Так что не забывай держать глаза и уши открытыми. И докладывай нам о каждой мелочи, какой бы незначительной она тебе ни казалась. Это твой долг. Рассказывай все мне или старшему по званию в гитлерюгенде. Папа возвращается в кресло. Не беспокойся. О твоем папе я позабочусь. Но помни: никому ни слова. Важно, чтобы все оставалось в секрете. Он поворачивается ко мне, улыбается, подмигивает. Отличная работа, Герта, девочка моя! Растешь, Шнуфель. Я тобой горжусь.
От его слов я на седьмом небе от счастья. Может быть, он и насчет юнгмедельбунд тоже передумает.
Ну, ладно, говорит он, мне надо кое-куда позвонить. Томас, побудь пока с Гертой. Пообедаешь у нас.
Я улыбаюсь, глядя на бледное лицо Томаса, на его впалые щеки. Наконец-то он вступит в гитлерюгенд, а его отца защитят от коммунизма. Может быть, гестапо даже найдет ему работу.
Вот как хорошо все вышло, гораздо лучше, чем я ожидала.
19 августа 1934 года
Смотри! Эрна указывает куда-то на верх обезьяньего вольера. Нам повезло.
Мы ставим велосипеды возле скамейки за зоопарком, там, где он вплотную подходит к парку Розенталь. Серые плосколицые звери кучкой сидят на высоких деревянных насестах у самой решетки. Вот кто-то из них перемахивает на платформу внизу. Там разложены куски фруктов. Обезьяна хватает яблоко и, крепко зажав его в кулачке, снова вскарабкивается на насест. Садится и тихо грызет, пока ее сородичи вокруг вскрикивают и стрекочут, точно болтливые старые дамы.
Прямо перед нами на широком зеленом лугу Розенталя играют малыши, носятся собаки, ошалев от теплого августовского солнца. Я вынимаю из сумки два куска Линцского торта в коричневой бумаге и протягиваю один Эрне. Мы молча едим.
Две обезьяны отделяются от общей кучи, усаживаются в сторонке и начинают выискивать друг у друга блох. Спокойные, даже ласковые движения время от времени прерываются, когда тот или иной зверь, найдя в шерсти подруги блоху или вошь, торопливо выхватывает ее и отправляет себе в рот.
Представляешь, если бы люди так делали. Эрна хихикает, глядя на парочку, и толкает меня локтем в бок. Только представь: сидишь ты вот так со своим ухажером и ищешь ему вшей.
Я так фыркаю, что тесто с вареньем едва не вылетают у меня изо рта.
Эрна! фыркаю я. Ш-ш-ш
Она поворачивается и озорно смотрит на меня:
А может, ты уже приглядела себе кого-нибудь, а?
Не смеши меня. Нам ведь всего по двенадцать лет.
Мне уже почти тринадцать. А кстати, как там Карл? Она смотрит на меня искоса.
ЧтоКарл?
Он ведь такой красивый.
Карл? Я смеюсь. Он почти не моется и вечно забывает поменять майку и трусы. Что-то подрагивает у меня в животе. Словно змея подняла граненую головку и пробует воздух язычком. Я аккуратно слизываю с пальцев варенье. Заново проигрывать знаменитые сражения. Самолеты. Футбол. Я последовательно загибаю пальцы: раз, два, три. Вот и все, что любит Карл.
Пока Эрна жует и смотрит на обезьян, я разглядываю ее профиль. Изящная линия носа, высокие скулы, гладкая белая, как молоко, кожа. Она и впрямь невозможно красива
Но Карл совсем не думает о девочках.
Эрна вздыхает и сминает коричневый бумажный пакетик из-под торта в плотный комок.
Я говорила о тебе с отцом. Она катает бумажный шарик в ладонях. Он сказал, что я не должна с тобой водиться.
Почему? Я с удивлением смотрю на нее.
Дело не в тебе, быстро отвечает она, дело в твоем отце.
Но ведь он его даже не знает!
Наверное, я не должна была тебе об этом говорить, продолжает она и сплющивает бумажный шарик между ладонями. Но он ошибается. Я все равно буду дружить с тобой, и, что бы ни сказал мой отец, это ничего не изменит. Ты ведь всегда будешь моей лучшей подругой, да, Хетти?
И тут все вокруг застывает, словно на картине. Солнце сияет во всю мочь, яркое и золотое. Птицы поют так красиво и сладко, как никогда еще не пели, обезьянки весело резвятся, источая радость.
Я стараюсь выглядеть невозмутимой, как будто мне не привыкать слышать, как меня называют лучшей подругой.
Конечно, выдыхаю я и, не выдержав, расплываюсь в улыбке. Отныне и навсегда.
С минуту мы сидим молча, довольные друг другом.
А что твоему отцу не нравится в моем?
Да ладно, не думай об этом.
Просто нельзя ведь плохо говорить о том, кого даже не знаешь.
Мысль о том, что папу обсуждают где-то в других домах, кажется мне странной.
Эрна делает глубокий вдох.
Это как-то связано с тем, как твой отец заполучил газету, выпаливает она. Но может быть, папа что-то не так понял.
Перед моими глазами встает сморщенное лицо злой старухи фрау Гольдшмидт. Твой отец украл дом ложь и неправда
Зависть. Вот как называет это папа.
Это все ложь и неправда. Люди завидуют успеху моего отца, вот и все.
Я встречаю взгляд Эрны. Она отводит глаза.
Да, наверное, все дело в этом. Носком туфли она ковыряет гравий. А мой отец просто старый дурак, что слушает сплетни.
Он должен быть осторожнее.
Обезьянки уже съели почти все фрукты и принялись гоняться друг за другом, перемахивая с насеста на насест. Парочка, искавшая друг у друга блох, снимается с места и уходит в закрытую часть вольера.
Я вступаю в юнгмедельбунд, говорит Эрна. А ты?
Папа не позволит. Он считает, что гитлерюгендэто организация только для мальчиков.
Но все ведь вступают. Может, ты его еще уговоришь?
Ты моего папу не знаешь. Если уж он что решил, то его не собьешь.
Может быть, Эрна найдет себе новую лучшую подругу, когда вступит в юнгмедельбунд. Я смотрю на широкий плоский простор Розенталя, вдалеке переходящий в лес. Солнце печет неумолимо, от его блеска ломит глаза. Я чувствую, как в висках зарождается боль.
Эрна ласково кладет руку поверх моей ладони. Ее глаза широко распахнуты.
Пожалуйста, не надо говорить твоему папе о том, что сказал мой папа, ладно? шепчет она.
Конечно не скажу.
Я ведь могу доверять тебе, Хетти, правда?
Эрна Я смотрю прямо в ее кошачьи глаза. Я твоя лучшая подруга. И я навсегда сохраню любой твой секрет. Обещаю.
10 сентября 1934 года
ы слышала, что доктора Крейца уволили? шепчет Эрна.
Когда?
В пятницу. И еще кое-кого из учителей тоже.
Она кивком указывает на глухую стену строгих костюмов в передней части главного зала, где собралась вся школа. Да, среди них определенно есть новые лица.
Тихо! Голос герра Гофмана раскатывается по залу. Сейчас перед вами выступит наш новый учитель естественных наук. Прошу вас, герр Мецгер.
Стройный молодой человек в коричневом костюме и галстуке-бабочке выходит на авансцену. У него по-юношески круглое лицо, лоснящаяся кожа и россыпь бледных прыщей на раздраженном красном подбородке. Кажется, он не намного старше Карла.
Герр Мецгер тянет за шнур, и на передней стене разворачивается большое белое полотнище. На нем крупными черными буквами написано стихотворение:
Держи свою кровь чистой,
Она не только твоя,
Она течет издалека
И будет течь еще века.
Кровьпоколений предков дар
И будущего яркий жар!
В нейтвоя вечная жизнь.
Евгеника. Прекрасная наука о расах и генах, негромким слащавым голоском начинает герр Мецгер. Человечество стоит на пороге новой эры. Оно замерло в одном шаге от появления новой расы сверхлюдей, расы, свободной от преступных наклонностей, наследственных заболеваний и безумия. В этом задача научного прогресса.
Половицы скрипят под его шагами, пока он неторопливо прохаживается перед нами по краю сцены. Светлые волосы гладко зачесаны назад, голубые глаза сияют.
Что ждет нас впереди? Улучшение качества народонаселения. Оно будет состоять лишь из самых сильных, смелых, красивых, умных и энергичных. Каждый из этих новых людей будет живым подтверждением теории Дарвина. Они будут во всем совершеннее других, а их влияние распространится по всему миру. Такова мечта, которая движет вперед науку. Да и кто не захочет помечтать о таком прекрасном новом мире?
Он перестает ходить и вглядывается в наши лица. Я тут же сдвигаю колени и выпрямляю спину.
А он ничего, милый, правда? шепчет Эрна мне в ухо.
Ш-ш-ш.
Ладно-ладно, учительская любимица, хихикает она.
Я тычу ее локтем в бок.
Герр Мецгер говорит о прогнозируемом росте населения и о том, как дорого обходится обществу содержание растущего числа инвалидов, не говоря уже о сумасшедших, эпилептиках и слабоумных. Он показывает нам представителей разных рас и демонстрирует их место на дарвиновской шкале развития: на самом верхунордическая раса, в самом низуиудейская. Слава богу, французы на этой шкале стоя т сразу за немцами. Хорошо, что мама родилась недалеко от Парижа. Население французского юга поражено североафриканской кровью и потому не может считаться расово чистым.
В зале жарко, герр Мецгер снимает пиджак. Эрна не отрываясь смотрит на него. Хихикает над его бесцеремонностью.
Для арийцев жизненно важно, продолжает герр Мецгер, вступать в браки только с другими арийцами. Смешение арийской крови с кровью низших рас неизбежно приведет к упадку западной цивилизации, как это уже случилось в прошлом с цивилизациями античной Греции и Рима. Тех, кто страдает наследственными заболеваниями, следует подвергать обязательной стерилизации. Конечно, в этом нет их вины, но общество не должно допустить, чтобы их недуги передались будущим поколениям. Такова неизбежность, которую придется принять ради общего блага человечества.
Я вспоминаю голос Гитлера, так ясно звучащий иногда в моей голове. Не в первый уже раз я чувствую болезненный укол страха: что, если я тоже сумасшедшая? Говорят ведь, если кто-то слышит голоса От страха у меня намокают подмышки, рубашка прилипает к потной спине.
Стерилизацияэто больно? Я смотрю на огромный портрет Гитлераот пола почти до самого потолка, он висит за спинами учителей.
Я сумасшедшая?
Нет, Герта. Ты избранная.
Но я же девочка!
Мне нужны девочки, Герта. Мальчики уйдут на войну, а девочки девочки станут матерями. А матерей следует почитать. Им надо поклоняться. Потому что без матерей, без девочек у нас нет будущего.
Капли пота выступают на моем лбу. Я смотрю на Эрну, но та, не отрывая глаз, следит за каждым движением герра Мецгера, который, щелкая каблуками, расхаживает туда-сюда как раз напротив нашей скамьи. Тишина в зале стоит такая, что даже страшно становится. Все замерли, ни одна скамья не скрипит.
Герр Мецгер заглядывает в клочок бумаги, который достает из кармана.
Фрида Федерман, Вальтер Келлер, выйдите сюда, оба.
Вальтер Келлер.
Время едва ползет, пока Фрида, шаркая подошвами туфель, пробирается к проходу со скамьи за моей спиной. Вся вывернувшись назад, я вижу, как, перешагивая через ноги товарищей, несколькими рядами дальше делает то же самое Вальтер. Карл сидит в конце ряда. Он перехватывает мой взгляд. Выражение лица у него непроницаемое.
Я смотрю, как Вальтер медленно выходит на середину зала, такой подтянутый и красивый в темном костюме с галстуком. Солнечный свет льется в огромные окна, и мириады пылинок висят в его лучах. Вальтер идет прямо через них, и позади него пылинки взвихряются, взметаются в бешеном танце к потолку, но, постепенно успокаиваясь, вновь медленно падают сквозь косые лучи.
Герр Мецгер возвышается над Фридой с чем-то непонятным в руках.
Еврейка, выдыхает он, и дрожь проходит по нашим рядам; от его слов, таких неожиданных и холодных, ледяные мурашки ползут по моей спине. Обратите внимание на ее курчавые волосы, бормочет учитель еле слышно.
Слова соскальзывают у него с языка и расползаются по всему залу, точно змеи. Герр Мецгер наклоняется над Фридой так, словно перед ним не девочка, а неизвестное животное. Все внимание учителя устремлено на нее; кажется, что он совсем забыл о нас.
Тут к герру Мецгеру подходит Вальтер. Шагая неспешно и уверенно, он встает совсем рядом с Фридой. От удивления я не знаю, что и думать.
Какой ужас, шепчет Эрна.
Но что там делает Вальтер?
Эрна качает головой и молчит.
Герр Мецгер, похоже, даже не заметил появления Вальтера. Он поднимает инструмент, который держит в руке, и я вижу, что это кронциркуль. Учитель разводит его ножки перед самым лицом Фриды.
Глаза у нее посажены слишком близко, объявляет он. Явный признак натуры интеллектуально развитой, но ненадежной.
Все молчат. Во рту у меня становится кисло.
Видите этот огромный, вислый нос? Обратите внимание на его формупохож на перевернутую девятку. Классический признак еврея.