Ты ужасно расстроишься, если мы не останемся на ужин? спросили они.
Упершись взглядом в одежду на вешалках, я промямлила, что это не важно. По своему обыкновению резко попрощавшись, я постаралась не раздражаться, когда у мамы на глазах выступили слезы.
Подходил срок сдачи работ по Уитмену. В пятницу мистер Стрейн ходил по классу, прося то одного, то другого ученика изложить свои тезисы. В ответ он делал два типа замечаний: либо «хорошо, но нуждается в доработке», либо «выброси и начни заново», и постепенно все мы начали обмякать от тревоги. Тому Хадсону досталось «выброси и начни заново», и на секунду мне показалось, что он сейчас заплачет, но, когда Дженни досталось «хорошо, но нужно доработать», она и правда начала смаргивать слезы. Какой-то части меня захотелось подбежать к ней, заключить ее в объятия и сказать мистеру Стрейну, чтобы он оставил ее в покое. Когда очередь дошла до меня, он сказал, что мой план работы идеален.
Когда всех оценили, до конца урока оставалось еще пятнадцать минут, и мистер Стрейн велел нам использовать это время, чтобы внести исправления в тезисы. Я сидела, не зная, что делать, ведь у меня и так все было идеально. Тут учитель окликнул меня из-за своего стола. Он поднял листочек со стихотворением, которое я дала ему в начале урока, и подозвал меня к себе:
Давай обсудим вот это.
Скрипнув стулом, я встала, и в тот же момент Дженни, пытаясь размять затекшую руку, уронила карандаш. На секунду наши глаза встретились, и, подходя к учительскому столу, я чувствовала на себе ее взгляд.
Я села на стул рядом с мистером Стрейном и увидела, что на полях моего стихотворения нет ни одной пометки.
Подсаживайся поближе, чтобы мы могли говорить тихо, сказал он.
Не успела я пошевелиться, как он схватил мой стул за спинку и подкатил его к себе, так что нас разделяло меньше фута.
Может, кому-то и было любопытно, чем мы с ним занимаемся, но никто этого не показывал. Все головы сосредоточенно склонились над тетрадками. Можно было подумать, что все ученики существуют в одном мире, а мы с мистером Стрейном в другом. Он разгладил складку на моем листке в том месте, где я его сложила, и начал читать. Учитель сидел так близко, что я чувствовала его запах кофе и мел, и, пока он читал, я смотрела на его руки, плоские обгрызенные ногти, темные волоски на запястьях. Я гадала, почему он предложил обсудить стихотворение, если еще его не прочитал. Гадала, что он подумал о моих родителях, посчитал ли их деревенщинами папу в его фланелевой рубашке и маму, прижимающую сумочку к груди. «О, вы учились в Гарварде», должно быть, сказали они, растягивая слова от благоговения.
Указывая ручкой на страницу, мистер Стрейн прошептал:
Несса, не могу не спросить: ты хотела показаться сексуальной?
Я бросила взгляд на указанные им строки:
«Фиалковоживотая и мягкая, она сонно ворочается,
сбивая одеяла ногами с облупленным лаком,
широко зевает и позволяет ему заглянуть внутрь ее».
Его вопрос расколол меня надвое: тело мое осталось рядом с ним, а разум сбежал назад к парте. Никто еще не называл меня сексуальной, и только родители звали меня Нессой. Я спросила себя, не назвали ли они меня так на собрании. Возможно, мистер Стрейн заметил это ласковое имя и припрятал его для себя.
Хотела ли я показаться сексуальной?
Не знаю.
Он отстранился едва заметно, но я это почувствовала, и сказал:
Я не хотел тебя смущать.
Я поняла: это проверка. Он хотел посмотреть, как я отреагирую, если назвать меня сексуальной, а смущение значило бы, что я провалилась. Поэтому я покачала головой:
Я не смутилась.
Мистер Стрейн продолжал читать, поставил рядом с другой строкой восклицательный знак и прошептал скорее самому себе, чем мне:
О, это чудесно.
Где-то в коридоре хлопнула дверь. За партами Грег Экерс с хрустом разминал пальцы по одному, а Дженни водила ластиком по своему плану, который ей никак не давался. Мой взгляд скользнул к окнам и заметил что-то красное. Прищурившись, я увидела воздушный шарик. Его веревочка зацепилась за голую ветвь клена. Он покачивался на ветру, стукался о листву и кору. Откуда вообще взялся этот шарик? Я глазела на него, по ощущениям, очень долго, с такой сосредоточенностью, что даже не моргала.
А потом колено мистера Стрейна прикоснулось к моему голому бедру прямо возле подола юбки. Глаза его не отрывались от стихотворения, кончик ручки следовал за строками, а колено льнуло ко мне. Помертвев, я оцепенела. За партами девять голов сосредоточенно склонялись над планами. На ветке за окном висел обмякший красный шарик.
Поначалу я решила, что это случайность, что мистер Стрейн принимает мою ногу за стол или ребро стула. Я ждала, что он осознает, что сделал, увидит, где очутилась его нога, быстро прошепчет: «Извини» и отодвинется, но его колено по-прежнему прижималось ко мне. Когда я попыталась вежливо отстраниться, он двинулся вместе со мной.
Думаю, мы очень похожи, Несса, прошептал он. По твоей манере письма видно, что в тебе, как и во мне, таится мрачный романтизм. Тебе нравится все мрачное.
Заслоненный столом, мистер Стрейн опустил руку и мягко, опасливо погладил мое колено так гладят собаку, которая может взбеситься и укусить. Я не кусалась. Не шевелилась. Даже не дышала. Он продолжал писать заметки о стихотворении, поглаживая мое колено свободной рукой, и мой разум ускользнул. Он парил под потолком, и я видела себя сверху сутулые плечи, отрешенный взгляд, ярко-рыжие волосы.
Потом урок кончился. Мистер Стрейн отодвинулся. Кожа на колене там, откуда он убрал свою руку, похолодела, в аудитории все пришло в движение и шум: вжики молний, хлопанье учебников, смех и слова. И никто не знал, что случилось прямо перед ними.
С нетерпением жду твоих следующих стихов, сказал мистер Стрейн. Он отдал мне разобранное стихотворение, как будто все нормально, словно ничего и не произошло.
Остальные девять учеников собрали вещи и вышли из класса, продолжая жить своей жизнью, их ждали занятия, репетиции и встречи клубов. Я тоже вышла из класса, но существовала отдельно от них. Они остались прежними, но я изменилась. Я теперь не была человеком. Я стала беспредельна. Пока они, обычные и приземленные, шли по кампусу, я парила, оставляя позади кленово-рыжий хвост кометы. Я больше не была собой, не была никем. Я была красным шариком, повисшим на суку. Абсолютной пустотой.
2017
Я НА РАБОТЕ, ПЯЛЮСЬ В ВИТРИНУ ЧЕРЕЗ ЛОББИ ОТЕЛЯ, и тут приходит сообщение от Айры. Мое тело застывает, пока я наблюдаю, как на экране телефона скапливаются уведомления. С нашего прошлого разрыва его номер записан у меня как «НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО».
«Как дела?»
«Я думал о тебе».
«Выпить не хочешь?»
Я не прикасаюсь к телефону. Не хочу, чтобы он узнал, что я видела сообщения. Однако, пока я советую постояльцам, в какой ресторан сходить, бронирую столики, говорю каждому гостю, как я рада услужить, одно удовольствие, в животе у меня разгорается маленький пожар. Прошло три месяца с тех пор, как Айра сказал, что нам нужно расстаться навсегда, и на этот раз я вела себя хорошо. Не бродила рядом с его домом в надежде на случайную встречу, не звонила, не писала даже по пьяни. И вот, думаю я, моя награда за самоконтроль.
Через два часа я пишу:
«Все ок. Выпить? Почему бы и нет».
Он сразу отвечает:
«Ты на работе? Я сейчас ужинаю с друзьями. Могу подождать и встретить тебя после работы».
Я дрожащими руками отправляю единственный эмодзи большой палец, как будто мне лень даже напечатать: «договорились».
В полдвенадцатого, когда я выхожу из отеля, он дожидается меня, прислонившись к будке парковщика, и, ссутулившись, смотрит в телефон. Я сразу замечаю все перемены: стрижка покороче, модная одежда черные узкие брюки и джинсовая куртка с дырками на локтях. При виде меня Айра подскакивает, прячет телефон в задний карман.
Извини, что я так долго, говорю я. Тяжелый вечер.
Я держу сумку обеими руками, не зная, как с ним поздороваться, что разрешено.
Все нормально, я только пришел. Хорошо выглядишь.
Я выгляжу, как всегда, говорю я.
Ну, ты всегда хорошо выглядела. Он распахивает мне объятия, но я качаю головой. Он слишком приветливо себя ведет. Если бы он хотел снова сойтись, то бы вел себя сдержанно и осторожно, как я.
Ты выглядишь очень Я подыскиваю подходящее слово. Понтово.
Я пыталась его поддразнить, но Айра только смеется и благодарит. Голос его звучит искренне.
Мы идем в новый бар с cостаренными деревянными столами, железными стульями и пятистраничным пивным меню, распределенным на разделы по видам, странам изготовления и проценту алкоголя. Входя, я оглядываю помещение и задерживаю взгляд на каждой длинноволосой блондинке в поисках Тейлор Берч, хотя сомневаюсь, что узнала бы ее, даже очутись она прямо передо мной. В последние пару недель я видела на улице женщин, которых уверенно принимала за нее, но всякий раз они оказывались просто незнакомками с лицами, совсем не похожими на Тейлор.
Ванесса? Айра дотрагивается до моего плеча, и я вздрагиваю, будто забыла, что он здесь. Ты в порядке?
Я киваю, слегка улыбаюсь, сажусь на свободный стул.
Подходит официант и начинает тарабанить рекомендации, но я его перебиваю:
Все это сбивает с толку. Принесите мне любое пиво, и оно мне понравится.
Я хотела пошутить, но вышло грубо; Айра смотрит на официанта, как бы говоря: «Простите за нее».
Мы могли пойти в другое место, говорит он мне.
Тут нормально.
Похоже, тебе здесь совсем не нравится.
Мне нигде не нравится.
Официант приносит пиво: Айре кубок с чем-то темным и пахнущим вином, а мне банку Miller Lite.
Хотите кружку, спрашивает официант, или будете пить из банки?
Из банки, мне нравится жесть. Я улыбаюсь и показываю на жестяную банку, изо всех сил стараясь понравиться. Официант молча отходит к другому столу.
Айра пристально смотрит на меня:
У тебя все в порядке? Скажи честно.
Я пожимаю плечами, отпиваю пива.
Конечно.
Я видел тот пост на Фейсбуке.
Я постукиваю по язычку банки ногтем. Тук-тук-тук.
Какой пост?
Он хмурится:
Про Стрейна. Ты правда не видела? Когда я в последний раз его открывал, репостов было тысячи две.
Ах, этот.
На самом деле репостов почти три тысячи, хотя шумиха уже улеглась. Я делаю еще глоток, листаю пивное меню.
Айра мягко говорит:
Я за тебя волновался.
Зря. У меня все хорошо.
Ты говорила с ним после того, как появился пост?
Я захлопываю меню.
Нет.
Айра внимательно смотрит на меня.
Правда?
Правда.
Он спрашивает, уволят ли, по моему мнению, Стрейна, и я, отхлебывая пиво, пожимаю плечами. Откуда мне знать? Айра спрашивает, не думала ли я связаться с Тейлор, и я не отвечаю, только постукиваю по язычку банки. Отдаваясь в полупустой банке, «тук-тук-тук» превращается в «бум-бум-бум».
Знаю, тебе тяжело, говорит он. Но этот пост может стать для тебя удачной возможностью. Шансом смириться с тем, что случилось, и начать жизнь с нового листа.
Я заставляю себя продолжать дышать. «Смириться и начать жизнь с нового листа» звучит, как «броситься со скалы и умереть».
Можно мы сменим тему? спрашиваю я.
Без проблем. Конечно.
Айра спрашивает о моей работе, по-прежнему ли я ищу новое место. Рассказывает, что нашел квартиру в Манджой-Хилл, и у меня екает сердце. На секунду у меня возникает иллюзия, будто он предложит мне съехаться. Отличная квартира, говорит он. Очень просторная. В кухне помещается стол, спальня выходит на океан. Я ожидаю, что Айра хотя бы пригласит меня в гости, но тот только поднимает свой стакан.
Раз она такая классная, то, наверное, дорогая, говорю я. Откуда у тебя столько денег?
Глотая, Айра поджимает губы:
Мне подфартило.
Я рассчитываю, что мы продолжим пить обычно мы пьем и пьем, пока один из нас не наберется храбрости, чтобы спросить: «Так ты едешь ко мне или как?» но, прежде чем я успеваю заказать второе пиво, Айра протягивает официанту кредитку, давая понять, что вечер окончен. Мне словно влепили пощечину.
Когда мы вместе выходим из бара на холод, он спрашивает, продолжаю ли я ходить к Руби, и я радуюсь, что хоть на один вопрос могу дать честный ответ, который его устроит.
Рад это слышать, говорит Айра. Это для тебя лучше всего.
Я пытаюсь улыбнуться, но мне не нравится, как он говорит «для тебя лучше всего». Это будит слишком много воспоминаний как он говорил, что его беспокоит, что я романтизирую надругательства и продолжаю общаться со своим растлителем. Айра с самого начала утверждал, что мне нужна помощь. Через шесть месяцев отношений он дал мне список психотерапевтов, которых выбрал сам, умолял меня к кому-то из них обратиться. Я отказалась, и тогда Айра заявил, что если бы я его любила, то последовала бы его совету; я ответила, что если бы он меня любил, то оставил бы эту тему. Спустя год он попытался поставить ультиматум: либо я обращаюсь к психотерапевту, либо мы расстаемся. Меня не переубедило даже это; сдаться пришлось ему. Так что, когда я пошла к Руби, хотя только чтобы обсуждать папу, Айра возликовал. «Главное, что ты это сделала, Ванесса», сказал он.
И что обо всем этом думает Руби? спрашивает он.
В смысле?
О посте в Фейсбуке, о том, что он сделал с этой девушкой
А. Вообще-то мы это не обсуждаем. Я обвожу взглядом кирпичную кладку тротуара в свете фонарей, клубящийся над водой туман.
Следующие два квартала Айра молчит. Мы доходим до Конгресс-стрит, где мне нужно повернуть налево, а ему направо; у меня в груди ноет от желания позвать его домой, хотя я вовсе не настолько пьяна, а полчаса с ним уже заставили меня себя возненавидеть. Я просто хочу, чтобы ко мне кто-то прикоснулся.
Айра говорит:
Ты ей не сказала.
Сказала.
Он склоняет голову набок, прищуривается:
Да что ты! Ты сказала своему психотерапевту, что человека, совратившего тебя в детстве, обвиняет в домогательствах другая девушка, и вы это не обсуждаете? Я тебя умоляю.
Я пожимаю плечами:
Для меня это не так уж важно.
Ну конечно.
И он меня не совращал.
Ноздри Айры раздуваются, взгляд становится жестким знакомая вспышка бессильной досады. Он поворачивается, словно собираясь пойти прочь лучше уйти, чем сорваться на меня, но потом возвращается.
Она вообще о нем знает?
Я хожу к психотерапевту не для того, чтобы это обсуждать, ясно? Я хожу из-за папы.
Полночь. В соборе звонят далекие колокола, светофор вместо красного-желтого-зеленого начинает мигать желтым, Айра качает головой. Я вызываю у него отвращение. Я знаю, что он думает: я прощаю извращенца, потакаю ему. Так подумал бы любой. Как бы там ни было, я защищаю не только Стрейна, но и себя. Потому что, хотя иногда я и сама описываю кое-что из того, что со мной случилось, словом «совращение», в чужих устах оно звучит мерзко и слишком однобоко. Оно поглощает все, что произошло. Поглощает меня и все те разы, когда я хотела этого, умоляла об этом. Прямо как законы, сводящие весь секс, который был у нас со Стрейном до моего восемнадцатилетия, к юридическому изнасилованию; и мы должны поверить, что этот день рождения волшебный? Это такая же произвольная веха, как любая другая. Разве не логично, что некоторые девушки созревают раньше?
Знаешь, говорит Айра, в последние несколько недель, когда все это показывали в новостях, я думал только о тебе. Я за тебя волновался.
Приближаются фары ярче и ярче и скользят по нас, когда машина сворачивает за угол.
Я думал, тебя расстроит то, что написала эта девушка, но тебе как будто все равно.
А почему меня должно это расстроить?
Потому что он делал то же самое с тобой! орет он.
Его крик эхом отскакивает от зданий. Айра втягивает в себя воздух и смотрит себе под ноги. Ему стыдно, что он потерял самообладание. Никто не доводил его так, как я. Раньше он все время это повторял.
Айра, не стоит так переживать, говорю я.
Он презрительно фыркает, смеется.
Поверь, я в курсе.