Настоящие? задал я глупый вопрос.
Все до последнего винтикаоригинальное, сказал Бенавидес. Прибор был очень красив: резное дерево, а с коромысла свисала перевернутая буква «Т» с двумя чашками. Видите эту лакированную шкатулочку? Это жемчужина моей коллекциия храню в ней разновесы. Так, теперь я хочу вас кое с кем познакомить.
Лишь в эту минуту я заметил, что хозяин подошел ко мне не один. Прячась за ним, словно от застенчивости или благоразумной осторожности, ожидал, когда его представят, бледный человек со стаканом газированной воды в руке. Под глазами у него были набрякшие мешки, хотя в остальном он выглядел не старше Бенавидеса, а из всего его необычного нарядакоричневый вельветовый костюм и сорочка с туго накрахмаленным высоким воротомсильней всего бросался в глаза шейный платок из красногоярко-красного, ослепительно-красного, красного, как плащ тореро, фуляра. Человек протянул руку, оказавшуюся вялой и влажной, и тихим голосомто ли неуверенным, то ли жеманнымголосом, который заставляет собеседника придвигаться ближе, чтобы разобрать словапроизнес:
Карлос Карбальо, расслышал я аллитерацию. К вашим услугам.
Карлос у насдруг семьи, сказал Бенавидес. Старый, старинный друг. Уж и не припомню даже, когда его здесь не было.
Я был другом еще папы вашего.
Да, сперва учеником, потом другом, подтвердил Бенавидес. А потоми моим. Получил вас, можно сказать, по наследству, как пару башмаков.
Учеником? переспросил я. Чему же он учил сеньора Карбальо?
Мой отец был профессором в Национальном университете, объяснил Бенавидес. Читал юристам курс судебной медицины. Как-нибудь порасскажу вам, Васкес. Анекдотов множество.
Множество, согласился Карбальо. Лучший профессор на свете. Думаю, жизнь многих из нас изменилась от встречи с ним. Он принял торжественный вид и, как мне показалось, слегка напыжился, прежде чем произнести: Светоч разума.
Давно ли он умер? спросил я.
В восемьдесят седьмом.
Скоро уж двадцать лет, вздохнул Карбальо. Как время летит
Я встревожился тем обстоятельством, что от человека, позволившего себе носить такой шейный платок и тонким шелком его наносить такое оскорбление тонкому вкусу, можно ждать только банальностей и общих мест. Но Карбальо явно был непредсказуем и, быть может, потому заинтересовал меня больше, чем остальные гости, так что я не попытался улизнуть под благовидным предлогом. Достал из кармана телефон, убедился, что маленькие черные черточки проступают отчетливо и что пропущенных звонков не имеется, и снова спрятал. В этот миг что-то привлекло внимание Бенавидеса. Я проследил его взгляд и увидел Эстелу, которая на другом конце гостиной жестикулировала так оживленно, что широкие рукава ее просторной блузы взлетали, открывая рукибледные, как лягушачье брюхо. «Сейчас вернусь, сказал Бенавидес. Одно из двух: либо моя благоверная подавилась чем-то, либо надо принести еще льда». Карбальо тем временем говорил, как ему не хватает учителяда, он называл его теперь «учитель», и, судя по всему, с заглавной буквы, и особенно в те минуты, когда так нужен человек, который сумел бы преподать науку постижения сути. Фраза была просто жемчужным зерном в навозной куче, и наконец-то хоть что-то смонтировалось с красным фуляром.
Постижения сути? спросил я. Что вы имеете в виду?
Да все, что со мной происходит. А с ваминет?
Что именно?
Не знаю, как выстроить мысли. Нуждаюсь в ком-то, кто бы меня направлял. Вот как сегодня, к примеру. Я в машине слушал радио, и там говорили про 11 сентября.
Я тоже это слушал.
И я думалкак же нам не хватает старого Бенавидеса. Он бы помог нам разглядеть истину за политическими манипуляциями, за преступным соучастием СМИ. Он бы не принял все это за чистую монету. Он бы сумел распознать обман.
Какой обман? В чем?
Да во всем! Не делайте вид, что не замечаете. Обманвсе, что рассказывают про Аль-Каиду. И про Бен Ладена. Ведь чистейшая, прошу прощения, брехня. А она тут не проходит. Кто-нибудь поверит, что такие небоскребы, «башни-близнецы», могли рухнуть оттого лишь, что в них врезался самолет? Нет и нетони были взорваны, и это был направленный взрыв. Старый Бенавидес моментально бы это понял.
Ну-ка, ну-ка, сказал я, застряв на полпути между интересом и дурнотой. Объясните про взрыв изнутри.
Это очень просто. Такие здания, как эти, то есть строго геометрической формы, рушатся, только если взорвать их снизу, у основания. Подрубить им, так сказать, ноги, а не бить по голове. Законы физики есть законы физики: видели вы когда-либо, чтобы дерево падало, если ему отпилить верхушку с кроной?
Однако здание ведьне дерево. Самолеты врезались в них и взорвались, начался сильный пожар, который нарушил всю структуру, и башни упали. Разве не так?
Ну-у сказал Карбальо. Если вам так хочется думать Он сделал глоток. Но даже в этом случае здание не разрушилось бы целиком. А здесь башни осели, как в рекламном ролике, и не говорите мне, что это было не так.
Это ничего не значит.
Разумеется вздохнул Карбальо. Ничего не значит для того, кто не желает признать очевидное. Правду говорятхуже слепца тот, кто не хочет видеть.
Пожалуйста, избавьте меня от дурацких изречений, сказал я. Сам не знаю, как это вырвалась такая невежливая фраза. Впрочем, понятноменя бесит иррациональность, и я терпеть не могу, когда прячутся за языковыми формулами и оборотами, тем более что язык выработал их примерно тысячу и одну в оправдание столь свойственной людям склонности верить, не утруждая себя доказательствами. Тем не менее я все же стараюсь сдерживать худшие свои порывы и именно такую попытку предпринял сейчас. Меня вполне можно убедить, если начать убеждать, но вы до сей минуты к этому не приступили.
Неужели вам все это не показалось странным?
Что именно? То, как рухнули «башни-близнецы»? Да, я не уверен в вашей версии. Я не инженер и не
Не только это. А почему именно в это утро американские ВВС оказались не готовы? Почему именно в это утро система защиты воздушного пространства оказалась отключена? Почему эти атаки привели прямиком к столь необходимой и желанной войне?
Карлос, неужели мне вам надо объяснять, что это разные вещи? Да, Буш воспользовался терактом как предлогом, как поводом к войне, которую уже давно хотел начать. Но ради этого обречь на смерть три тысячи мирных граждан? Не верю.
Да, кажется, что это совсем разные вещи. И политиков такого сорта можно поздравить с огромным успехом: они заставили нас поверить, будто речь идет о разных вещах, меж тем как это явления одного порядка. В наши дни только совсем наивный человек еще думает, что принцесса Диана погибла в автока- тастрофе.
Принцесса Диана? А при чем же тут принцесса Диана?
Только совсем наивный человек может не заметить сходства между ее гибелью и смертью Мерилин. Однако есть люди, видящие ясно и зорко.
Да что за чушь вы городите! окрысился я. Ничего вы не видите, а просто дурью маетесь.
В эту минуту к нам подошел Бенавидес и услышал последнюю фразу. Мне стало стыдно, но слов в свое оправдание я не нашел. Мое раздражение в самом деле было непомерно велико, и я не вполне отчетливо понимал, какой механизм запустил его: как бы ни бесили меня люди, все на свете сводящие к конспирологии, это не оправдывает грубости. Я вспомнил роман Рикардо Пилья , где было сказано, что если ты параноик, это не значит, что у тебя нет врагов. Постоянный, продолжительный контакт с чужими маниями, которые порой принимают самые разнообразные формы и таятся иногда в головах самых спокойных на вид людей, незаметно воздействует и на нас самих, и, если не поберечься, сам не заметишь, как растратишь все свои душевные силы на дурацкие споры с людьми, жизнь положившими на то, чтобы строить безответственные домыслы. Впрочем, может быть, я несправедлив к Карбальо, и, может быть, он всего лишь передает информацию, выуженную в клоаках Интернета, а, может быть, просто испытывает необоримое влечение к более или менее тонким провокациям и к скандалам со впечатлительными людьми. Или все еще проще: Карбальочеловек ущербный, и его убежденность служит защитой от непредсказуемости жизнижизни, которая каким-то неведомым и непостижимым образом некогда нанесла ему этот самый ущерб.
Бенавидес почувствовал сгустившееся напряжение, а равно и то, что после моей неучтивой выходки напряжение это грозит перерасти еще во что-нибудь. И протянул мне стакан виски, при этом извинившись: «Я так долго к вам шел, что салфетка уже мокрая». Я молча принял стакан и почувствовал в руке твердые грани массивного тяжелого стекла. Карбальо тоже промолчал, уставившись в пол. После продолжительной и неловкой паузы Бенавидес сказал:
Карлос, а ну-ка, отгадайте, кому Васкес приходится племянником.
Карбальо неохотно принял участие в этой викторине:
И кому же?
Его родной дядюшкаХосе Мария Вильяреаль! объявил Бенавидес.
Глаза Карбальо, как мне показалось, задвигались. Не могу сказать«он их вытаращил», как принято говорить, описывая чье-то изумление или восхищение, но мелькнуло в них нечто такое, что меня заинтересовало: причем не тем, чтó они выразили (а чтó именно они выразили, еще предстояло выяснить), а тем, чтó он совершенно явно попытался скрыть. «Хосе Мария Вильяреальваш дядя?» переспросил он. И явно насторожился, как в ту минуту, когда говорил о башнях-близнецах, а я покуда пытался сообразить, откуда Бенавидес мог узнать об этом родстве. Впрочем, ничего удивительногомой дядя был некогда видным деятелем Консервативной партии, а в колумбийском политическом бомонде все всех знают. Так или иначе, сведение такого рода моглоили даже не моглоне прозвучать в ходе нашего первого разговора с доктором в кафетерии клиники. Чем оно могло заинтересовать Карбальо? Я пока не знал. Было очевидно, что Бенавидес, упомянув моего дядю, старался умерить неприязнь, которая буквально витала в воздухе, когда он появился. И столь же очевидно, что это ему удалось немедленно и в полной мере.
А вы с ним были близки? спросил Карбальо. То есть я хотел сказатьвы хорошо знали вашего дядюшку? Много с ним общались?
Меньше, чем хотелось бы. Когда он умер, мне едва исполнилось двадцать три года.
Отчего же он умер?
Не знаю. Своей смертью. Естественной. Я посмотрел на Бенавидеса. А вы откуда его знаете?
Еще бы мне его не знать! Карбальо как-то распрямился, и голос его обрел прежнюю живость; наш конфликт, по всему судя, был предан забвению. Франсиско, принесите, пожалуйста, книгупокажем.
Не сейчас, не сейчас. Не забудьте, что у меня гости.
Принесите, прошу вас. Сделайте это ради меня.
Что за книга? спросил я.
Вот он принесети увидите.
Бенавидес скорчил потешную гримасу, какие в ходу у детей, когда они выполняют поручение родителей, которое считают прихотью. Исчез в соседней комнате и тотчас возник снова: отыскать книгу, о которой шла речь, труда ему не составило: либо он как раз читал ее, либо содержал свою библиотеку в таком неукоснительном порядке, что мог найти искомое, не шаря по стеллажам, не водя неверными пальцами по нетерпеливым корешкам. И я узнал красный картонный переплет еще до того, как Бенавидес протянул книгу Карбальо: это были воспоминания Габриэля Гарсия Маркеса «Жить, чтобы рассказать об этом», опубликованные три года назад и заполнившие сейчас полки всех библиотек колумбийских и значительную часть иных. Карбальо принял том и принялся перелистывать, ища нужную страницу, и еще прежде чем нашел, память и шестое чувство уже подсказали мне, чтó именно он найдет. Мог бы, впрочем, и раньше догадатьсяречь пойдет о 9 апреля.
Вот, сказал он.
Потом вручил книгу мне и показал пальцем, где читать: это была 352-я страница того же издания, что хранилась у меня дома, в Барселоне. Маркес вспоминает там о покушении на Гайтана, случившемся в ту пору, когда он в Боготе изучал юриспруденцию, не чувствуя ни малейшего призвания к этому, и жилуж как жилось, из кулька, как говорится, да в рогожкув пансионе на Восьмой каррере, в центре города, не дальше двухсот шагов от того места, где Роа Сьерра выпустил четыре роковые пули. Гарсия Маркес пишет так: «В соседнем департаменте Бойякá, знаменитом своими либеральными традициями и нынешним твердокаменным консерватизмом, губернатор Хосе Мария Вильяреаль, истинный зубр-реакционер, не только подавил едва ли не в зародыше местные беспорядки, но и отправил войска в столицу». Определение моего дядюшки как «зубра-реакционера» следует воспринимать отчасти даже как лестное, ибо относится к человеку, по приказу президента Оспины приведшему в порядок национальную полицию, куда людей набирали по единственному критериючленству в Консервативной партии. Незадолго до 9 апреля эта чрезмерно политизированная структура уже, так сказать, вышла из утробы матери и вскоре сделалась репрессивным органом с самой одиозной репутацией.
Вы знали об этом, Васкес? спросил Бенавидес. Знали, что здесь говорится о вашем дядюшке?
Знал.
«Зубр-реакционер», повторил Карбальо.
Мы с ним никогда не говорили о политике.
Неужто? Никогда не говорили о 9 апреля?
Да я уж и не помню Какие-то забавные случаи рассказывал, это было.
О-о, вот это мне интересно! воскликнул Карбальо. Правда же, Франсиско, нам это интересно?
Правда, ответил Бенавидес.
Ну, расскажите, послушаем! сказал Карбальо.
Да я даже не знаю Много всякого было Вот, например, однажды к нему пришел его другчеловек либеральных воззренийи застал дядюшку за обедом. «Чепе , дорогой, сказал он ему. Переночуй сегодня где-нибудь в другом месте». «Это с какой же стати?» спросил дядюшка. А тот ему ответил: «Потому что сегодня ночью тебя убьют». И подобных случаев было множество.
А про девятое апреля? допытывался Карбальо. Про девятое апреля никогда не вспоминал?
Нет, со мнойникогда. Правда, дал несколько интервью, и не более того.
Но он наверняка знал прорву всего, а?
Прорвучего?
Ну он же был в ту пору губернатором Бойякá. Это всем известно. Он получал информацию, потому и послал полицию в Боготу. Нетрудно себе представить, что он и потом был в полном курсе событий. Он задавал вопросы, он наверняка разговаривал с правительством, не так ли? И за свою долгую жизнь он, конечно, встречался со множеством людей и знал, разумеется, подоплеку очень многих событий, и в том числе тех, которые, как бы это сказать, были не на свету
Не знаю.
Понимаю протянул Карбальо. Скажите, а дядюшка ваш никогда не упоминал одного элегантного мужчину?
Задавая этот вопрос, он отвел глаза. Я прекрасно это помню, потому что как раз в этот миг встретил взгляд Бенавидесаотсутствующий, или, лучше сказать, ускользающий: я и поймал-то его с трудом, как если бы доктор изобразил рассеянность и внезапную потерю интереса к предмету разговора. И я сейчас же понял, что это интересует его больше, нежели что иное, однако у меня не было оснований подозревать скрытые намерения в этом ничего якобы не значащем диалоге.
Какого мужчину? переспросил я.
Пальцы Карбальо вновь запорхали по страницам Маркеса. И вот нашли, что искали:
Читайте, и прикрыл подушечкой указательного пальца какое-то слово. С этого места.
«После убийства Гайтана, писал Маркес, за Хуаном Роа Сьеррой погналась разъяренная толпа, и ему, чтобы избежать самосуда, ничего не оставалось, как спрятаться в аптеке Гранада. Его втолкнули туда несколько полицейских и хозяин аптеки, и он уже считал себя в безопасности. Но дальше началось непредвиденное. Какой-то мужчина в сером костюме-тройке и с манерами английского лорда принялся горячить толпу, причем так красноречиво и так властно, что слова его возымели действие, и аптекарь сам поднял железные жалюзи, позволив нескольким чистильщикам обуви ворваться в свое заведение и выволочь наружу перепуганного злоумышленника. И его забили насмерть здесь же, прямо посреди улицы, на глазах у полиции и под страстные речи элегантного господина. А тот принялся кричать: На дворец! На дворец!». Далее у Маркеса сказано:
«И полвека спустя я отчетливо помню этого человека, подстрекавшего толпу у аптеки, хотя не встретил упоминаний о нем ни в одном из бесчисленных воспоминаний очевидцев. Я видел его совсем близкоалебастровая кожа, великолепно сшитый костюм и до миллиметра выверенные движения. Он столь сильно привлек мое внимание, что я не сводил с него глаз, покасразу после того, как унесли труп убийцыон не сел в какой-то новехонький автомобиль и с этой минуты бесследно исчез из исторической памяти. Да и из моей тоже, откровенно говоря, пока спустя много лет, когда я уже был журналистом, не осенило меня, что этот джентльмен подсунул толпе ложного убийцу, чтобы скрыть личность настоящего».