И после этого ты отправил ему чек экспресс-почтой, как будто не мог допустить, чтобы этот клочок бумаги провел ночь в твоем доме. Или как будто, вернув его так быстро, ты мог стереть сам факт, что отец послал тебе деньги.
Не думаю, чтобы он так это истолковал, возразил я.
И в самом деле, я так не думал. Но странная вещь: чаще всего мы ссоримся из-за наших отцов. Я упорно предпочитаю отца Лили, онамоего. Вот основной источник неутихающего спора.
Он слишком поглощен собой, чтобы тратить свои чувства на других. Не веришь мне, спроси мою мать.
Она звонила, пока тебя не было. Просила заглянуть к ней завтра до ее отъезда.
Так и сделаю.
Ты не мне, ты ей это скажи.
Ладно, сказал я, сдаваясь. Кстати, Джули говорит, я не замечаю, когда ты грустишь. Ты правда грустишь?
Изредка.
Когда?
Она поднялась и подошла ко мне, поцеловала меня в лоб. Ворот халата распахнулся, я увидел, что на Лили нет белья, и мне пришло в голову, что этот поцелуй, этот соблазнительный вид, густой, дурманящий аромат пены для ванны, который мне удалось учуять, все это, возможно, не что иное как приглашение. Когда мужчина вроде Уильяма Генри Деверо Младшего спрашивает свою жену, бывает ли ей грустно, именно такое приглашение он жаждет получить вместо ответа. Такие вещи случаются между мужем и женой, даже если они провели в браке без малого тридцать лет. Не вижу причины, почему бы этому не произойти между мной и моей женой нынче ночью.
Я грущу, когда у меня месячные, как сейчас, ответила она, сразу подсказав мне причину, почему этому не произойти, а потом, более серьезным тоном:И мне грустно видеть тебя таким растерянным, Хэнк. И провела пальцами по моим редеющим волосам, остановившись на маленьком шраме, появившемся после столкновения с балкой гаража.
Ойй! Я сделал вид, что это место еще очень чувствительно, что моя жена причинила мне боль, хотя ничего такого не было.
Странно, за миг до этой выходки я готов был уткнуться лицом в вырез халата, глубоко вдохнуть свежий аромат ее кожи, признаться, как бы мне хотелось, чтобы именно в эти выходные Лили не уезжала в Филадельфию. А вместо этого я вздумал притвориться, будто меня ранит ее прикосновение, прикосновение женщины, которая все эти годы так легко и с таким пониманием дотрагивалась до меня. Она выпрямилась, глянула на меня с разочарованием, словно в точности знала, какой выбор я только что сделал и почему. Если она действительно знала почему, то знала больше, чем я сам.
Миг спустя за Лили закрылась дверь и я остался наедине с Оккамом, который, наконец я учуял, чем-то вонял.
Глава 5
Наутро мы подрулили к Современным языкам и остановились возле моего старого бледно-голубого «линкольна», одинокого в дальнем углу парковки, как рухлядь, брошенная умирать. Да и я чувствовал себя не лучше. Глаза выпучены от недосыпанакануне я долго читал, а когда наконец уснул, мне многократно виделось, как я скольжу задним ходом в своем «линкольне» с заснеженного взгорка Приятной улицы. К тому же вернулась простуда, которую я пытался скрыть от Лили, предсказавшей, что вечерняя пробежка этим и кончится. Я принял антиаллергическое, и нос начал подсыхать, но зато слегка кружилась голова. Перед выходом из дома я помочился, но мне уже нужно было опять. Мне многое хотелось бы сказать жене в момент расставания, и я подумывал, не признаться ли, что у меня, похоже, сформировался первый камень. Лили осталась бы дома, если бы я попросил, а это значит, что я не посмею об этом попросить. Так что я сказал лишь:
Выглядишь прекрасно. Это была чистая правда. Я бы тебя нанял.
Спасибо, ответила она, и в ее голосе прозвучала искренняя благодарность. Сама идея, что Лили едет на собеседование, вызывала у меня изумление. Проработав пятнадцать лет на постоянном контракте, я с трудом представлял себе, как этовновь оказаться в ситуации, когда тебя оценивают.
Передай от меня привет Анджело. И позвони, прежде чем поедешь к нему. Он способен пристрелить тебя у двери, если застанешь его врасплох.
С тех пор как отец Лили бросил пить, он пал жертвой паранойи, впервые, видимо, заметив, во что превратился его район.
Я звонила ему пару раз вечером и утром снова, ответила Лили. Но все время натыкаюсь на автоответчик.
Анджело обзавелся автоответчиком?
Лишь бы не начал опять пить.
Мне он больше нравился, когда пил, сказал я, хотя и знал, что говорить этого не следует. По крайней мере, он был счастлив.
А еще он мочился кровью, Хэнк. Его алкоголизмвовсе не повод для веселья.
Его трезвенность тоже не повод, сказал я.
Еще одна дурная реплика, а поскольку ссориться мне вовсе не хотелось, я вышел из машины, захлопнул дверь, подошел со стороны Лили. Она опустила окно, как я подумал, чтобы меня поцеловать, но оказалосьчтобы лучше ко мне присмотреться.
Будь осторожен, хорошо? Я что-то тревожусь. Не могу предугадать, где застану тебя, когда вернусь, в больнице или в тюрьме.
Лили обожает оставлять на прощанье какое-нибудь пророчество.
В тюрьме? удивился я.
Наклонился поцеловать ее, и, перед тем как наши губы встретились, она спросила:
Когда у тебя встреча с Дикки Поупом?
Сегодня после обеда? Нет, завтра. По правде говоря, я не помнил. Инструкции?
Будь самим собой. Будь тем мужчиной, за которого я вышла замуж.
Наши губы встретились.
Так кем из двух? спросил я. Определись.
За ночь на двери корпуса современных языков появилось два объявления: однооб ослином баскетболе, администрация против преподавателей, на следующей неделе, второеоб отмене запланированных на утро субботы учебных стрельб для резервистов. Причина? Патроны не подвезли. Эти два объявления наглядно демонстрировали, насколько университет изменился с тех пор, как двадцать с лишним лет назад здесь появился молодой, бородатый, радикально настроенный преподаватель английской литературы Уильям Генри Деверо Младший. В ту пору такие объявления были немыслимы. Теперь трудно себе представить, чтобы кого-то они возмутили. ЦРУ вербует сотрудников прямо в кампусе; доценты и профессора седлают одетых в памперсы ослов и устраивают пародию на спортивную игру, на учреждения высшего образования, где предположительно царит интеллектуальная жизнь, и на самих себякорабль их достоинства давно отчалил. Лично я предвкушал этот матч. Верхом на осле ни возраст не помеха, ни проблемы со скоростью. Да я хоть из жопы пульнуть мячом могу.
Конечно, можешь, раздался голос у меня за спиной.
Я обернулся и увидел Майка Лоу, мужа Грэйси, я загораживал ему дверь. Значит, так оно и есть: я разговариваю сам с собой и этого не замечаю.
Симпатичный нос, сказал Майк.
Лоусутулый, с всклокоченной бородойсамый угрюмый на вид обитатель нашего кампуса, а конкурс тут немалый. Мы смотрели друг на другадвое смущенных мужчин среднего возраста, каждый подозревал, что должен извиниться перед собеседником. Глупо, если подумать. Майк не может отвечать за поведение женщины, с которой состоит в браке. И если я повздорил с Грэйси и довел ее до того, что она применила ко мне насилие, то извиняться мне следует перед ней, а не перед ее мужем. И все же вот мы стоим, охваченные общимскукоженнымчувством. Впрочем, у мужчин нашего возраста почти все эмоции такиескукоженные.
Говорят, я сам напросился, признал я.
Мне сказали то же самое, сообщил Майк. На твоем месте я бы поостерегся. Мне кажется, она вышла на тропу войны.
Я кивнул. Мы пожали друг другу руки. С какой стати понадобилось пожимать друг другу рукизагадка и для меня, и для Майка Лоу.
Загляни вечером, в бильярд сыграем, пригласил он, как делает всегда при случайных встречах.
Последние пять лет Майк обустраивал подвал своего дома, установил там бильярдный стол, мишень для дротиков, музыкальный автомат с песнями пятидесятых годов и бар. Ходят слухи, что он постоянно держит в запасном холодильнике бочонок пива, и о его одиночестве можно судить по тому, что вопреки всем этим приманкам очень мало кто из коллег готов составить компанию этому страдающему от серьезной депрессии человеку.
У меня теперь отдельный вход, добавил он, еще одна грустная приманка. Я могу заглянуть к нему, не наткнувшись на его жену, вот что он хотел сказать. Да, мне следовало бы его навестить. Я же был шафером на его свадьбекак давно? Пятнадцать лет прошло или больше? Теперь он именует тот день Черной субботой.
Как дела внизу? спросил я. На этаже под кафедрой английского языка и литературы располагаются французский, испанский, немецкий, итальянский и классические языки.
Чушь, вздор, злоба и всякая фигня, ответил он. Как и у вас.
В Ватикане побывал? спохватился я, вспомнив, что Майк возглавляет направление испанского языка. Список составить велели?
Он покачал головой:
На испанском нас всего трое. Я слышал, у Сергея была приватная встреча, но он все отрицает, хрен.
Сергей Брахаглава кафедры иностранных языков, которая состоит из одного-единственного отделения.
А ты что думаешь?
Я бы не удивился, вздохнул он. У Грэйси и сомнений нет. Может, она что-то знает, она лижет задницу Засранцу Дикки.
Слава богу, ты и я чисты, сказал я, придерживая дверь, чтобы он мог пройти.
Только в итоге торчим перед закрытой дверью и разговариваем вслух, когда рядом никого нет.
В этот час коридор на этаже английского языка и литературы пуст, в кабинетах темно, нет никого, за исключением тех преподавателей, кому навязали пару в восемь утра, и Финни, который требует ставить его пары в восемь утра пять дней в неделю из семестра в семестр. Тедди и Джун видят в этом требовании еще один симптом глубокой извращенности Финни, но я знаю, что дело не в этом. Он во многих отношениях самый рациональный член нашего безумного оркестрикапо крайней мере, если согласиться с теми предпосылками, из которых он исходит. Забирая первые утренние и последние дневные пары, навязывая студентам обязательное посещение и посвящая первые три недели занятий разбору видов и подвидов определительных придаточных, Финни каждый семестр уполовинивает свою нагрузку. На второй неделе студенты начинают дезертировать, и к концу семестра в семинаре остается семь-восемь человек из положенных двадцати трех. Таков, утверждает он, если ему предъявляют претензии, итог подлинных университетских стандартов, применяемых со всей справедливостью.
С десяти утра до четырех часов дня тянется долгий праздный день Финни. Обычно он проводит два часа за обедом в «Шератоне» на другом конце города, по слухамв обществе одного-двух студентов мужского пола, которые ему приглянутся. Этот слух, как и все университетские слухи, вызывает у меня сомнения. С тех пор как Финни вернулся к лекарствам и гетеросексуальности, он поддерживает имидж традиционной ориентации, часто являясь на кафедральные мероприятия в сопровождении женщин, как будто это может стереть коллективное воспоминание о его двухнедельной карьере трансвестита.
Случилось это под конец войны во Вьетнаме. Возможно, как раз вывод войск из Вьетнама побудил Финни разорвать узы брака, и при этом он сделал умозаключение, что если может обойтись без жены, то, вполне вероятно, обойдется и без лекарств. В последнем пункте он явно заблуждался. В первый день без лекарств он сделался болтливым и добродушным, что само по себе пугало, не говоря уж о подведенных глазах и туши на ресницах. На следующий день, когда остатки химических средств вышли из его организма, Финни явился в полном оперении: черное шелковое платье, туфли на шпильках, жемчуга. По длинным коридорам корпуса современных языков разносилось его приветствие: «Добрый день всем, мои дорогие! Какой славный денек ниспослал нам Господь! Распахните окна!» Тедди, бывший тогда главой кафедры, заперся в кабинете, который ныне занимаю я, и отказался выходить. За исключением Тедди, Финни ухитрился зайти почти к каждому члену кафедры.
Свет не видел еще мужчины, одетого женщиной и преисполненного большей радости жизни, чем избавившийся от психотропных средств Финни.
Надо выпустить на волю дракона! объяснял он всем и каждому. Выпустить, и точка. Пусть летит прочь и разоряет чужие королевства. Пусть летит прочь! гремел он, покачиваясь на шатких каблуках, от восторга у него потекли слезы и потекла тушь.
Убирайтесь из моего кабинета или я стяну с вас чулки и ими же вас удушу! пригрозил Пол Рурк.
Джун Барнс ограничилась замечанием, что жемчуга до пяти вечера не надевают. И лишь Билли Квигли, прежде не выносивший Финни, вроде бы ему обрадовался. Он усадил его и щедро угостил содержимым своей фляги.
Случалось мне пить с бабами и пострашнее тебя, уведомил он коллегу и тут же уточнил:Ну, ненамного страшнее.
Но свободе и счастью Финни был сужден недолгий срок. К тому времени, как последний моряк вскарабкался в вертолет, взлетавший с крыши американского посольства в Сайгоне, будущая бывшая жена уложила Финни в больницу, и его залечили обратно в мрачную гетеросексуальность и мужской костюм. После месячного отпуска по болезни он явился в корпус современных языков с полудюжиной новых упражнений для различения видов определительных придаточных и с тех пор не доставлял никаких хлопот, если не считать проблемой высокомерный непрофессионализм и выжигающую мозги скуку на занятиях.
Я остановился перед аудиторией и заглянул в маленькое окно в двери. Тихий и монотонный голос Финни не позволял разобрать, что он там талдычит. У его студентов мрачный вид обитателей концлагеря. За контрольную минуту шестеро из одиннадцати посмотрели на часы, четверо зевнули, один вздрогнул и пробудился от сна. Всего пятнадцать минут с начала пары. К тому моменту, как контрольная минута завершилась, кто-то из студентов заметил мое лицо в раме дверного окошка. Потом и другие заметили, но только не Финни. Некоторые студенты учатся также и у меня, и они принялись закатывать глаза и гримасничать, как бы призывая меня в свидетели: «Видите, что творится? Почему никто не принимает меры? Почему вы ничего не делаете?» Я ответно закатил глаза. Потому что потому.
Мне казалось, я смогу уйти потихоньку, но за спиной у меня отворилась дверь и послышались шаги.
Это оскорбление, прошипел Финни мне вслед.
Я обернулся к нему. Как всегда весной, восхитительный видбелый костюм, розовый галстук, белые туфли.
Финни! сказал я. Que pasa?
Его загар сделался гуще от прилива крови.
И это тоже, возмутился онв общем-то, справедливо.
В прошлом году Финни, некогда закончивший аспирантуру в Пенне, но так и не написавший диссертацию, сделался гордым обладателем степени доктора наук Американского университета Сонораучреждения, функционирующего, как мы установили, исключительно в форме дипломов на фирменных бланках и почтового ящика в Дель-Рио, штат Техас. Когда-то там, если не ошибаюсь, обитал Вулфман Джек.
По чести, не следовало дразнить Финни. Знаю-знаю. Вчера я так же изводил Грэйси на собрании комиссии по кадрам, и закончилось это увечьем носа, который сейчас свербит, как больная совесть.
Я знаю, ты не уважаешь ни меня, ни других коллег, шипел Финни. Но я не позволю высмеивать меня в присутствии студентов.
Я поднял руки в знак капитуляции:
Финни
Держись подальше от моей аудитории, или я подам жалобу. Если понадобится, получу судебный ордер.
Я веду занятия в той же аудитории, сказал я (чистая правда). Вряд ли суд может запретить мне вход в помещение, где я преподаю.
На миг он задумался.
В те часы, когда я там, уточнил он совершенно серьезно.
А! Разумеется! Если такладно, согласился я, как бы в восторге от того, что недоразумение разрешилось. Только один вопрос.
Он остановился у двери аудитории, пальцами сжимал ручку двери.
Что еще?
Как тебе удалось замыть кровь?
Костюм, который ты имеешь в виду, находится по твоей милости в химчистке.
По моей милости?
У тебя два одинаковых белых льняных костюма?
Это запрещено законом?
Разве что законом природы.
Будет лишь справедливо предупредить тебя, что часть вечера я провел в телефонных переговорах. Среди коллег складывается достаточно единодушное мнение, что нынешний заведующий кафедрой нас не устраивает.