Я внимал и сомневался: социализм не противоречит человеческой природе, а вполне ей созвучен. Человек, изначально общественное существо, наконец может воплотить это свойство, создав новое общество. «Если нашему веку удастся стать эпохой социализма, то у христианства появится новый шанс. В противоположность буржуазному девизу если не можешь осушить все слезы, осуши хотя бы одну и библейскому обетованию и отрет Бог всякую слезу с очей их будут осушены все слезы, nunc et hic!» Господь Бог с любопытством следит за этим великолепным экспериментом и не лишает экспериментаторов своего благословения. Но пока еще не являет им лик Свой. «Не бойтесь детских болезней этого жестокого времени. Рано или поздно дух любви Христовой достигнет цели. Государство заинтересовано в том, чтобы привлечь на свою сторону нас, саксонцев, ведь мыпредставители одной из старейших европейских демократий и усердные, умелые труженики».
С горящими глазами старик воскликнул, глядя на меня: «Ваше поколение и прежде всего вы, студенты, завтрашние интеллектуалы, провозвестники социалистической саксонской народной общности! Господь мыслит категориями народов, вот только понимает их не так, как национал-социалисты». И пожелал мне: «Завоюйте доверие этого государства, радикально изменив свое сознание, совершив то, что в Новом Завете именуется метанойей, покаянием. Начните с чистого листа. Возможно, государство предоставит нам самоуправление, и мы создадим что-то вроде бывшей Автономной области немцев Поволжья или нашей нынешней Венгерской автономной области. Но не здесь, а где-то в другом месте, где никому не будем мешать и наконец ощутим себя частью новой общности. Например, в Сибири».
Вот что виделось пастору, а отнюдь не безмятежное существование изнеженных рыбок в аквариуме. Поэтому я собираюсь с духом и излагаю сидящему напротив меня господину мысли Арнольда Вортмана, хотя мне и страшно произносить его имя в этих стенах. Пока я осторожно пересказываю содержание этих разговоров, мой визави меряет меня испытующим, пронзительным взглядом, словно хочет попозже разоблачить и высмеять каждое мое слово.
Когда я замолкаю, мой повелитель произносит:
Мы строим Царство Божие на земле, только без Бога!
Я опускаю глаза и слегка откидываюсь на спинку стула, это не запрещено.
Спасибо за книгу. Я давно ее искал. На пастора Вортмана Я запинаюсь, не в силах выговорить его имя, на нашего городского пастора большое впечатление произвели последние слова Фучика: «Люди, я любил вас».
Они как раз не последние. Последние слова его были «Будьте бдительны!» Vigilent! Впрочем, как бы то ни было, вы сами видите, коммунисты могут не только быть бдительными, но и предаваться любви и жертвовать собой. Церковь называет это Imitatio Christiподражанием Христу. Отринуть все личное, повиноваться безраздельно, вплоть до самопожертвования, вот кредо коммунистов.
Конечно, вежливо соглашаюсь я, именно это и имеет в виду городской пастор: коммунизмэто светский вариант христианства. Изначальный дух христианской традиции, жертвенность мучеников можно встретить в среде подпольщиков.
И у женщин. Вообще, как заговорщицы женщины, девушки куда опаснее мужчин. Но вы это знаете лучше меня.
Не только не лучше вас, но и совсем ничего об этом не знаю. Знаю только, что женщины и девушки храбрее, смелее нас. Я сглатываю слюну. И матери тоже.
Кроме того, вы увидите, что по сравнению с пражским гестапо у нас настоящий санаторий.
Теперь майор намерен побеседовать о психических заболеваниях. Инсулиновую кому и электрошок он считает жестокими методами лечения. А вот против психоанализа он ничего не имеет. Хотя он реакционный, потому что создавался в первую очередь в расчете на буржуа с его оголтелым индивидуализмом и приверженностью к определенным социальным моделям поведения. К сожалению, этот вид психотерапии в нашей стране еще запрещен.
Но все впереди.
Существует-де сходство между глубинной психологией и их работой: в обоих случаях речь идет о том, чтобы осветить самые темные уголки того мрачного подвала, что представляет собой сознание, и извлечь на свет божий любую тщательно вытесняемую ложь и утайку. А цель в обоих случаях однадать исцеленному таким образом человеку новое место в обществе. Вот только методы в их заведении несколько отличаются от тех, что практикует психоанализ. «Все хорошее, что есть в буржуазном обществе, можно спокойно заимствовать для нового порядка».
Как сказал Ленин в своей речи на III Всероссийском съезде Российского Коммунистического Союза Молодежи в тысяча девятьсот двадцатом году, вставляю я.
Браво, одобряет майор, кажется, вы начинаете понимать суть нашего учения, Вы уже демонстрируете партийную правдивость.
Я прикусываю язык: здесь скажешь лишнее словои ты погиб.
Мы с радостью заимствуем из психоанализа все, что может нам пригодиться. Например, здесь нас интересуют всевозможные виды ассоциаций: не только осознаваемых взаимосвязей, но и коллективов. Вы же прошли сеанс психоанализа у доктора Нана из Клужа.
Новое имя. Как же мне защищаться?
Представление о психическом состоянии пациента дают всевозможные ошибки в речи: оговорки, заминки. Например, чуть раньше вы на секунду замялись, прежде чем произнесли имя пастора Вортмана. Вы точно знаете, почему вам так трудно его выговорить. И мы тоже знаем: вы мучитесь сомнениями, переживаете душевный разлад. Ваше подсознание убеждает вас, что мыужасные мерзавцы, настоящие чудовища и нас надо остерегаться. С другой стороны, вы замечаете, что мы ведем себя как хорошо воспитанные, высококультурные люди, с которыми можно разговаривать. Другое противоречие, терзающее ваше подсознание, а именно между буржуазным происхождением и вашим нынешним конформизмом, стало очевидно, когда речь зашла о Хуго Хюгеле. Сами того не желая, вы трижды оговорились: сказали «Кронштадт» вместо «Сталинштадт», назвали газету не «немецкоязычной», а «немецкой», а потом поименовали «партийный листок» «Народной газетой». Это наводит на серьезные размышления.
Он спрашивает, как проходил мой сеанс психоанализа у доктора Нана.
Нан де Раковэто старинное румынское семейство, оно издавна живет в Трансильвании и происходит из Марамуреша.
Я так сжимаю кулаки, что ногти впиваются в ладони, наверное до крови. И послушно изображаю, как молодой врач целыми днями давал мне выговориться, слушая все, что приходило мне в голову.
Ну, хорошо, это анализ, а до профессионального синтеза-то дошло?
Нет. Нескольких сеансов зимой-весной тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, дважды в неделю, оказалось достаточно, чтобы как-то подштопать мою душу. К тому же я ведь оттуда уехал.
И какой диагноз он вам поставил?
Нарушение восприятия времени, поспешно говорю я. Мне часто кажется, что времякакое-то подобие безысходной смерти, и оно вздымается передо мной, как черная стена.
Излечил меня доктор или нет?
Излечил? Время снова потекло. Но здесь оно чудовищно затвердевает, давит на душу, повергает в хандру. Здесь существует опасность неизлечимо заболеть.
Как относиться к времени, как его воспринимать, зависит от нашего настроя, от склада ума.
Больше он ничего не добавляет и не обещает меня отпустить. Однако он упоминает «Волшебную гору». Я утверждаю, что время тамосновное действующее лицо. В первой половине книги почти ничего не происходит. Один обед длится сто страниц. Да и потом тоже мало что случается.
Он пренебрежительно отмахивается. Зато подробно расспрашивает о гидрологии и заметно оживляется, услышав, насколько это щедрая наука: «Не важно, на шестьдесят или на сто процентов правильны расчеты в гидрологии, результаты равно удовлетворительны». Он впервые узнает, что гидравлику называют ареной коэффициентов и учебным плацем теории вероятности. Ему становится понятно, что у всякого следствия может быть несколько причин. Ему не совсем ясно, почему одна причина может привести к нескольким следствиям.
Наконец мы нашли нейтральную тему. Я читаю лекцию о руслах и оттоках, о расходах воды и водоснабжении. «Меня поражает закономерное соответствие между уравнением Бернулли для потока реальной жидкости и правилами Кирхгофа для электрического токав скрытых от глаз слоях материи обнаруживаются таинственные взаимосвязи». Я запинаюсь.
Господин, сидящий напротив, выжидает, а потом говорит:
Очень хорошо. И тем самым мы вернулись прямехонько к нашей материи. Нас тоже интересуют таинственные взаимосвязи в скрытых от глаз слоях общества, и насколько они соответствуют правилам и законам нашей республики, чтобы мы были застрахованы от всяких сюрпризов.
Он еще раз переспрашивает:
Так значит, вам там не важно, сколько утекло кубометров водысто или шестьдесят?
Ну да, в общем, это безразлично.
Мы здесь работаем эффективнее, говорит он задумчиво. Если одну вещь знают двое, мы выведаем ее на сто процентов, если что-то знает один, то мы на девяносто процентов это из него вытянем.
Выходит, десять из ста упорно отмалчиваются.
И да, и нет. A priori мы все изо всех вытягиваем. Но и оставшихся десять из ста заставляем заговорить. Только, к сожалению, мы вынуждены уважать их молчание a posteriori. Кстати, советую Вам, проштудируйте как-нибудь Кантово учение о морали. Тогда осознаете, насколько удобна наша этика: нравственно все, что служит на пользу тому, кто живет плодами своего труда.
Майор поднимается с места и окапывается за письменным столом. Снимает замшевые перчатки и хлопком в ладоши вызывает караульного.
Не успел я на следующее утро проглотить завтрак и покормить мышей, как за мной пришли. Грохот шагов в коридоре все приближается, опережает надзирателя, устремляется к моей камере. Дверь распахивается. Если они меня сейчас отпустят, к вечеру я успею попасть в Клаузенбург. Хотя посланец наверняка меня помнит, он, заикаясь, спрашивает мое имя, как будто в камере есть еще кто-то, с кем он мог бы меня перепутать. Он крутит очки на указательном пальце, а потом бросает их мне изящным движением. Глаза у него блаженно сияют, и мне кажется, он вот-вот начнет насвистывать хору. Он берет меня под руку, не слишком прижимая к себе мой локоть, я ощущаю запах «Сфэнту Йон» и стремительно увлекает меня вперед. Один раз он без предупреждения останавливается, и я чуть не падаю. Он хватает меня за талию, кружит в танце и шепчет: «Я женюсь. Мою adorată тоже зовут Йоана, какое счастье!» После таких откровений он грубо командует: «Сюда!» или «Направо!»
Давешний майор нынче в форме. Он не спрашивает, как я себя чувствую и хорошо ли спал. На столе лежат бумаги, книги, тетради, он перелистывает их. В комнате пахнет работой и опасностью, на лице у него застыло строгое выражение.
Вчера вы упомянули две физические формулы. Можете мне их назвать?
Я произношу их.
Отлично, память у вас с каждым разом улучшается.
Он что-то записывает. Раньше такого не было.
Не могу ли я вспомнить название улицы в Араде, на которой я родился?
Улица доктора Русу-Ширьяну.
Эта улица в центре?
Да, она выходит на главную площадь.
Она сегодня носит то же название, что и примерно двадцать лет тому назад?
Да, то же самое, отвечаю я почти с гордостью.
Сколько мне было лет, когда мы уехали из Арада?
Три года.
Помню ли я дом в Араде, квартиру, двор, соседей, знакомых?
Sigur, мы говорим по-румынски.
De exemplu?
Я пытаюсь сосредоточиться.
Например, бонна однажды поскользнулась под аркой ворот и упала. А я потом заметил на бетонном полу углубление и решил, ага, это оттого, что Вероника там шлепнулась!
Весьма показательно. Еще в детстве вы были склонны делать ложные выводы.
Он что-то записывает.
Как вы думаете, этот доктор Русу-Ширьяну был реакционер или человек прогрессивных убеждений?
Я медлю с ответом:
Поскольку эта улица до сих пор носит его имя, едва ли он был реакционером. Наверное, он был выдающимся румыном, не придерживавшимся никаких идеологий. Ведь в городах почти все таблички с названиями улиц, поименованных в честь румын, были заменены табличками с русскими именами.
Не с русскими именами, а с именами советских героев и борцов за дело коммунизма, поправляет меня майор. Весьма характерные ошибки!
Да, здесь надо взвешивать каждое слово!
Для диалектика это неубедительный аргумент. Если вы считаете себя диалектиком, то не должны исключать и обратное, сколь бы парадоксальным это ни казалось.
И переходит на немецкий:
А вам известно, что слово «парадокс» можно перевести как «встречный свет», «отражение»?
Не дожидаясь ответа, он продолжает по-румынски:
Возможно, арадские власти были недостаточно vigilent и не заметили это имя или, того хуже, что реакционные элементы в городском совете намеренно сохранили табличку с его именем. Диверсия! Саботаж!
Я почти ощущаю вину в том, что не родился в переулке Лунного Света или на Фиалковой улице:
Я ничего не знаю об этом докторе. Поэтому не могу судить, был ли он реакционером. К тому же его и на свете-то уже нет. И вообще, это маленькая улочка.
Но в центре города. Еще раз: все необходимо рассматривать в свете диалектики, так сказать, направляя свет то с одной стороны, то с другой. Поэтому нас удивляет, что вы нарисовали совершенно ложный образ этого Энцо Путера, обладателя западногерманского паспорта. Он поднимает стопку бумаг. В своих довольно скудных показаниях, данных в первое воскресенье, вы, не жалея усилий, представили его сторонником социалистического лагеря. Мы установили, что все это ложь. Что вы хотите скрыть?
Пока я обдумываю опасный вопрос, он открывает толстую тетрадь в черном картонном переплете и проводит пальцем по странице сверху донизу:
Что вы можете сказать мне о он перелистывает страницу, например, о некоем Хансе Тролле?
Ничего, отвечаю я.
Знаю ли я его?
Один раз видел.
Где?
У нас дома в Фогараше. Он заходил к нам на полчаса во время велосипедной прогулки.
Ну, вот, пожалуйста, говорит офицер и что-то записывает. Он был один или с кем-то?
Один, с облегчением отвечаю я.
И что он делал, что говорил в эти полчаса?
Съел тарелку супа. Потом поблагодарил и попрощался, сказав: «Благослови Бог».
Только супа? Какого супа?
Два вопроса сразу.
Картофельного, сообщаю я и поспешно добавляю. Без мяса. Но с молодым репчатым луком.
Не надо больше спрашивать!
А на второе?
Съел ленивые вареники. Десять штук. С джемом по пять двадцать за банку.
Ах, вот, значит! А как он относится к народно-демократическому режиму нашей республики?
Не знаю, я ведь с ним почти незнаком.
Как вы можете это утверждать, если он бывал у вас в гостях? Если вы приглашали его на обед?
У нас бывает вся саксонская молодежь. Фогараш расположен точно посередине между Германштадтом и Кронштадтом, простите, Сталинштадтом: семьдесят километров в одну сторону и семьдесят в другую.
Уже по тому, как человек покупает овощи на рынке или обращается с ножом и вилкой, можно судить, предан ли он режиму.
Вот и бабушка моя примерно так же говорила: человек есть то, как он ест.
Вам что-нибудь запомнилось в его поведении?
Да, отвечаю я, не подумав, на нем были короткие штаны, короче, чем у других юношей.
Батюшки, какая важная информация! Майор что-то записывает. Что он там отметил? Слишком короткие штаны? Ленивые вареники? Или что сказал «Благослови Бог»?
Он властным жестом захлопывает черную тетрадь. Неожиданно возвращается к Энцо Путеру, но последний, такой зловещий вопрос не повторяет. Из показаний допрошенных и его собственных сведений явствует, что Путерагент западногерманской разведки и получил задание вербовать молодых людей в нашей стране для подрывной деятельности, а также организовать сеть подпольных групп. Это якобы удалось ему во время двух его приездов, в конце осени тысяча девятьсот пятьдесят шестого и в конце лета тысяча девятьсот пятьдесят седьмого, причем ключевую роль в выполнении его плана сыграла моя бывшая возлюбленная Аннемари. Он лицемерно вопрошает:
Вы же знаете, что она вышла за него замуж?
Да, сдавленным голосом произношу я.
Эту новость моя мама узнала в очереди за молоком. Удивительно, но жениху и невесте немедленно дали разрешение на брак, хотя обычно его приходилось ждать годами, а то и вообще можно было не получить. Людям, толпящимся у молочной лавки в Фогараше, это справедливо представлялось странным.