Книга снов - Нина Георге 3 стр.

Я стараюсь проскользнуть мимо Бога незамеченным.

 Стоять, Валентинер. Что с глазами?  громко спрашивает он не оборачиваясь. Он аккуратно закрепляет последний уголок объявления. У него сильные руки и пальцы никогда не дрожат.

 У меня, это, аллергия, сэр.

 Неужели? У меня тоже. На обманщиков, Валентинер.

 Может быть, это из-за песка?  предположил я осторожно и на всякий случай добавил подобострастное «сэр».

Бог обернулся ко мне. Один глаз у него голубой, а другойзеленый. Правый голубойхолодный, левый зеленыйтеплый. Глазами этого викинга с золотистой бородой смотрят на меня два разных человека.

 Песок, значит. Понятно. У тебя такой вид, будто ты спал, уткнувшись лицом в ящик с песком. Ослепнуть хочешь? Нет? Слышал что-нибудь о нейронавигации?

 Нет, сэр,  мямлю я в ответ.

 Тогда пойдем,  бурчит он и ведет меня за собой, в демонстрационный зал этажом выше, где стоит магнитно-резонансный томограф. Позволь представитьМонстр,  говорит доктор Сол.  Функциональный магнитно-резонансный томограф, измеряет активность головного мозга. Чертова махина обошлась нам в два миллиона фунтов и считается английским телепатом. Она такая хитрая, что мы ее почти не понимаем.

Он указывает мне на стул и командует:

 Садись! Запрокинь голову и смотри вверх!

Потом закапывает мне в глаза какие-то капли, которые уменьшают жжение.

Я вдруг совершенно четко осознаю, что Бог очень часто чувствует себя одиноким. Доктор Сол гасит свет и включает проектор. Вся стена в один миг начинает пестреть снимками головного мозга. Темнота явно идет на пользу моим глазам.

Доктор Сол медленно, почти лаская, проводит рукой по изображениям на стене.

 Вот тут невероятная аневризма, которую мы устраним. Мы войдем через бедренную артерию и будем продвигаться до самой аневризмы. А теперь посмотри-ка сюдаосновательная гемангиобластома, устроилась тут, как горошина в стручке.

Его голос меняется, когда он проводит пальцами по контурам головного мозга, которые проецируются на стену. От черногок светло-зеленому и розовому. Бог любит мозги.

 Тебе доводилось заглядывать кому-нибудь в душу, Валентинер?

Он переключается на микроскопический снимок головного мозга.

 Это оба полушария, ракурс со стороны спинного мозга и шейного отдела, представь, что ты начинаешь с затылка, поднимаешься по тоннелю мозгового ствола до самого конца и заглядываешь сквозь мозжечок в центр головного мозга. В центр всего человеческого.

Он увеличивает картинку до тех пор, пока она не занимает всю стену. Похоже на собор. Венынесущие арки, извилинывысокие арочные своды. Картина прекрасна. Прекрасна и очень необычна.

 Храм мыслей,  шепчу я.

Бог смотрит на меня своими двуцветными глазами. Смотрит так, будто до этих слов я был для него из нереальных, придатком С7. А теперь вот стал настоящим.

Взгляд его холодного глаза теплеет.

Потом он медленно кивает.

 Точно, Сэмюэль,  повторяет он тихо.  Мозгэто храм мыслей.

Он резко включает свет и снова становится белокурым викингом с бычьим лбом и могучими плечами.

 Хорошо. Ты, верно, задаешься вопросом, умрет ли твой отец, да?

Бог и правда ничего не боится, даже задавать такие страшные вопросы.

Он берет маркер и ставит большую жирную точку на белой доске.

 Это бодрствование, ясно?  Он пишет «бодр» на черной точке, а вокруг нее рисует пять концентрических кругов. Снаружи, на внешней стороне последнего круга он пишет «смерть»  сверху, снизу и по сторонам.

В зонах, постепенно расходящихся от точки бодрствования, он пишет «измененное состояние сознания», «сон», «потеря сознания», «кома», «смерть мозга».

Маркер скрипит по доске.

 На краю смерти есть разные формы жизни,  объясняет Бог. Он указывает на зону под названием «кома», берет маркер красного цвета и добавляет три пункта.  Глубокая кома, умеренная и легкая. А вот тут, Сэм, ближе к центру,  Сол заштриховал области сна и потери сознания,  тут гораздо ближе к бодрствованию, именно в этих областях сейчас твой отец. Понимаешь? Ближе к жизни, чем к смерти. Уловил?

Я кивнул. Заметил ли Бог, что он описывает потерю сознания и кому, будто это места, а не состояния?

Доктор Сол небрежно бросает маркеры на стол.

 Маленький совет,  рычит он, когда мы выходим,  в следующий раз вместо песка бери зубную пасту.

Пока я возвращаюсь к лифту, чтобы спуститься на второй этаж, я не перестаю думать о том, что расскажу сегодня отцу. Может быть, о модели Сола. Об этом мире кругов.

Интересно, видят ли сны люди, которые уже за зоной сна? И отличается ли искусственная кома, вызванная лекарствами, от настоящей? Понимает ли человек в коме, что он в коме? Когда я сплю, я не знаю, что сплю. Может быть, комаэто разновидность жизни без осознания, что ты не живешь? Как в фильме «Матрица»?

В последние несколько дней у меня порой появлялось ощущение, что я чувствую своего отца. В нем возникало беспокойство. Словно они об этих мыслях я ни за что не расскажу Скоттубредет в лабиринте из тьмы и страха и пытается найти дорогу назад, в реальность. Сейчас я понимаю, что, возможно, так и есть. Если бодрствование, сон и комаэто не состояния, а места, то мой отец где-то между этими пространствами.

Или мирами. Зонами, которые все темнее по мере продвижения к смерти.

Пока я жду лифт, представляю себе эти миры как огромные подземные темницы.

Они располагаются друг над другом, как диски, и становятся все непостижимее по мере удаления от точки бодрствования. Никто не знает, как все выглядит у самых пределов. Возможно, совсем иначе. Возможно, команикакая не зона тьмы. Возможно, в коме все выглядит так же, как в жизни, в зоне бодрствования? Где я сижу и жду, когда отец сожмет мне руку. Чтобы он хоть раз приблизился к точке бодрствования, пройдя через все лабиринты, пространства и сумраки. По лестницам и коридорам, которые внезапно откроются перед ним в тумане медикаментозных грез и снов и за доли секунды выведут на поверхность, минуя все промежуточные зоны между бодрствованием и смертью.

Если он сожмет мою руку, значит он все еще тут.

 Я тут, Сэм, тут даже если я где-то в другом месте. Я возвращаюсь.

Но он до сих пор так и не пожал мою руку. Ни после первой операции, ни после второй, когда они залатали его разорвавшуюся селезенку и вставили спицы в сломанную руку, ни спустя десять дней.

Может, сегодня?

ЭДДИ

 У вас сегодня раздраженный вид, миссис Томлин.

 Я не раздражена, доктор Фосс.

 Конечно-конечно. Простите.

 Я в ярости невероятной. Чувствуете разницу?

 Само собой разумеется, миссис Томлин.  Доктор Фосс продолжает источать любезность, словно дворецкий, угощающий чаем. И тем не менее я слышу, как становлюсь все громче. Внутри меня все кричит от страха, я будто подстреленный зверь.

 Вы хоть что-то делаете? Или просто оставили его помирать, ведь иначе он выльется вам в копеечку?

Я вижу лицо доктора Фосса в зеркале, он всегда стоит позади. В помещении с кафельным полом и ярким освещением, где я ежедневно на протяжении четырнадцати дней надеваю и снимаю стерильный халат, дезинфицирую руки до локтей и натягиваю овальную белую маску, закрывающую рот и нос. Доктор Фосс едва заметно сжимает губы и опускает глаза. Я задела его.

Слава богу. В каком-то смысле я благодарна за то, что в английских больницах еще остались люди, которых можно задеть. У тех, кого можно задеть, есть чувства, а у кого есть чувства, тот умеет сочувствовать.

 Простите. Обычно я не такая. Надеюсь

Доктор Фосс улыбается из любезности, повторяет «конечно-конечно» и помогает мне завязать сине-зеленый халат для посетителей. Судя по тому, как он стоит, ходит и выполняет свою работу, он мог бы стать высокообразованным камердинером королевы или благородным, хорошо воспитанным шпионом. Он из той редкой породы джентльменов, которые во время кораблекрушения будут, не теряя мужества, стоять на палубе тонущего судна до тех пор, пока женщины и дети не окажутся в полной безопасности.

Он даже по-джентльменски поправил мне на затылке резинку от защитной повязки. Осторожно, словно я вот-вот взорвусь.

Локтем нажимаю на дозатор на кафельной стене и растираю дезинфицирующий гель по рукам. Они дрожат. Загорелые руки, вымазанные чернилами, дрожат, словно крылья.

 Будьте снисходительны к себе,  говорит он мягко.

Ну конечно, именно этого мне и не хватает. Никогда не бываю к себе снисходительной. По большей части я себя даже не люблю. Я еще раз с силой нажимаю на дозатор, лишь бы не смотреть на Фосса.

 Каждому пациенту нужен человек, который верит в него. Верьте в мистера Скиннера, миссис Томлин! Если у него будет веский повод проснуться, то

Я хочу спросить Фосса, из какой подборки пожеланий взял он эту банальщину. Хочу выпалить ему в лицо, что я для мистера Скиннера не являюсь веским поводом, во всяком случае достаточно веским. Два года назад Генри красноречиво дал мне это понять, когда закончились наши отношения, длившиеся без малого три года, в которых все шло наперекосяк, которые постоянно ставились на паузу, когда я порой месяцами не видела его. Он дал мне понять, что я не та женщина, рядом с которой он хотел быть до конца своих дней.

Тогда я впервые сказала Генри: «Я люблю тебя, мне нужен только ты, сейчас и навеки, в этой жизни и во всех последующих».

А он ответил: «А я тебя нет».

И свет померк.

Я только-только перестала стыдиться.

Только-только перестала скучать по нему.

Только-только обуздала эту тоску, для которой нет слов, нет логического объяснения.

Только-только начала рассматривать возможность другой жизни, с другим мужчиной! И вот Генри насильно катапультируется назад, в мои дни, мои ночи, мысли и чувства.

Когда я услышала, как полицейский произносит его имя: «Вам знаком Генри Мало Скиннер?»  в моей голове тут же всплыли три воспоминания.

Тепло его гладкой кожи, тяжесть его тела.

Ночь на пляже, зеленые метеориты в небе, и как мы рассказывали друг другу о нашем детстве.

И выражение его лица, когда он уходил.

То, что Генри отметил меня в своем телефоне и на вклеенной в заграничный паспорт бумажке как контактное лицо «в экстренных случаях» и даже составил на мое имя «распоряжение пациента», стало для меня такой же неожиданностью, как и звонок из полиции, раздавшийся пятнадцать дней назад. Двое служащихстеснительный толстяк и беспокойная рыжая дамабыли несколько сбиты с толку, когда я объяснила им, что не являюсь ни спутницей жизни Генри, ни его невестой, ни даже кузиной. И что видела его последний раз около двух лет назад. Второго января 2014 года, примерно без четверти девять.

 Я люблю тебя, мне нужен только ты, сейчас и навеки, в этой жизни и во всех последующих.

 А я тебя нет.

После этой фразы я дала ему пощечину и выставила вон.

 Убирайся!  кричала я, но в действительности хотела сказать: «Останься!»  Убирайся!  орала я, но внутри умоляла: «Люби меня!»  Убирайся, будь ты проклят!  в действительности значило: «Уходи, пока я не унизилась еще больше!»

Он ушел.

Никогда не забуду выражение его лица, когда он, стоя у порога, еще раз обернулся, будто не мог осознать факт своего ухода и, вдруг обнаружив себя по ту сторону нашего времени, спрашивал себя, каким образом перешагнул границу.

Помню отчаяние в его глазах.

Я чуть не сказала: «Останься!» и «Не важно все это, ты не обязан любить меня!».

Я думала именно так. Моя любовь была больше, чем желание быть любимой. Еще горше, чем отсутствие взаимности, оказалось то, что ему не нужна моя любовь.

Не имею ни малейшего понятия, нормально ли это.

Два года я тосковала по Генри каждый божий день, потом встретила Уайлдера Гласса, который меня обожает и хочет быть со мной. Я уже не та женщина, которая так сильно любила Генри М. Скиннера, что хотела прожить с ним эту жизнь и все последующие. Нет. То старое «я»  всего-навсего сброшенная оболочка, при воспоминании о которой у меня от стыда бегут мурашки по коже.

И вот я здесь. Женщина, которую он не желал, но назначил своим опекуном.

Я нужна в «экстренных случаях». Для смерти. Не для жизни.

Что это значит?

Уайлдер не знает, что я уже две недели хожу в Веллингтонскую больницу. То я будто бы на чтениях или в литературных агентствах, то встречаюсь с подающими надежду авторами. Фантастами, утопистамикак у издателя, у меня много работы, Уайлдер ни о чем не спрашивает и никогда не ревнует. Уайлдер Дэвид Стивен Птоломей Гласс обладает безукоризненным стилем, прекрасным воспитанием, тонким умом и слишком завидной репутацией в литературных кругах, чтобы к кому-то ревновать.

Я ненавижу врать и все же вру на автомате, как будто даже и речи быть не может о том, чтобы рассказать правду.

И какую, собственно, правду?

Дело в достаточном количестве воображения.

Да и как объяснить спутнику жизни, почему это ты вдруг начинаешь заботиться о своем бывшем, о котором прежде никогда не упоминала?

Одно только этопрежде никогда не упоминалавызвало бы подозрение у любого другого мужчины. У Уайлдера Гласса, возможно, и нет.

Не знаю, почему я здесь. Но и бросить все как есть не могу. Мне стоило бы гораздо больших усилий отказаться, поэтому я предпочитаю мучиться и делать то, что требуется.

Здесь повсюду таблички и предписания.

В комнате, где облачаются в халаты, висят дурацкие правила, без которых большинство посетителей, вероятно, с плачем и криками хлестали бы своих неподвижно лежащих родственников по щекам в попытке добиться ответной реакции.

Так не общаются друг с другом даже супруги.

За две недели Генри ни разу не пошевелился. У него не дрогнуло веко, он не издал ни одного звукане подал ни единого признака жизни. Застыл внутри невидимой ледяной глыбы из наркотических и болеутоляющих средств, холодный благодаря машинам, которые сбивают жар. Каждые восемь часов ему измеряют уровень глубины седации. Минус пять по шкале Ричмонда значит, что до него не достучаться. При минус трех он карабкался бы в сторону пробуждения. При минус единице он вышел бы из комы. Я все представляю, как он бредет через черное ничто к минус одному.

 Готовы, миссис Томлин?  Голос Фосса тоже звучит тихо и почтительно. Вероятно, для него все людипациенты, которые так или иначе чем-то больны.

 Да,  отвечаю я.

На самом деленет. Мне страшно. Страх, словно разрастающаяся лиана, обвивает мое сердце, желудок, голову и хочет заставить меня сбежать на край света, спрятаться в темном уголке.

Доктор Фосс смотрит на меня глазами, полными понимания, он как огромный медведь Балу. А его босс, доктор Сол,  огромный засранец.

Он не слишком воодушевлен тем, что я буду присутствовать при попытке вывести Генри из комы.

 Вы боитесь, Томлин.  Доктор Сол называет меня Томлин, будто я новобранец, а онинструктор по строевой подготовке.  Ваш страх мешает мне работать и передается мистеру Скиннеру.

Доктор Фосс молниеносно поясняет:

 Доктор Сол не это имеет в виду, миссис Томлин.

Доктор Сол резко обрывает его:

 Никогда больше не смейте утверждать, что я не имел в виду то, что сказал! Никогда. Это уязвляет мой ум, который яв отличие от васне развращаю лестью. Страх родственников для каждого, кто тут находится, токсичен, это яд.

Тем не менее я присутствую. То ли новобранец, то ли источник страха.

Я глубоко дышу и пытаюсь каждый раз выдохнуть свой страх куда-нибудь подальше, за край света. Об этом способе мне рассказал один автор, роман которого я опубликовала. Речь шла о боевом искусстве, о вытеснении воспоминаний.

Выдохнуть прочь. Возможно, доктор Сол прав и моя паникаэто яд. Возможно, и нет. Не хочу рисковать, поэтому перестаю бояться, гоню страх прочь, прочь, прочь.

 Вы действительно готовы, миссис Томлин?  спрашивает доктор Фосс.

Я киваю, и это снова ложь. Выдыхай, Эдди.

Вообще, я уже пятнадцать дней не могу понять, что тут делаю, просто прихожу, и все.

Мы идем мимо блоков А и В, мимо палат, в каждой палатеединственная кровать, в каждой кроватиеще одна судьба. Пошевелился палец, дрогнуло векоборьба за собственную жизнь ведется безмолвно, глубоко под поверхностью.