Ну, милок, не милок, ты лучше скажи, откуда такой взялся?
Да вот взялся. В общем, милок. Только говорить мне очень трудно, язык не ворочается. Может, потом побеседуем, когда прочухаюсь?
А ты уже прочухался, милок. Челюсть тебе малость попортили, только и делов. Вообще, дешево отделался, вот, правда, морда у тебя вся была в собачьем дерьме, когда тебя нашли. Теперь лучше, не бойся.
Ничего не лучше. Где я нахожусь?
В больнице округа, вот где. А сам-то ты знаешь, кто ты такой есть, а, милок? Память тебе, часом, не напрочь отшибло? А то смотри, восстановим.
Знаю, знаю.
Ну, скажи.
Слушайте, шли бы вы, дали б передохнуть, взмолился я. Потом придете, я вам все скажу. Даже могу будущее ваше предсказать, если желаете.
Его широкая грубо вылепленная физиономия, заслонявшая от меня всю палату, стала еще ширевидимо, сержант Хоумер улыбнулся, ласково сообщив мне:
Вот что, милок, тебя эти красножопые малость помяли, так? ну ты же не хочешь, чтобы теперь и американцы еще добавили, точно тебе говорю, не хочешь.
Ладно. Только не надо меня милком называть.
Короче, твоя фамилия-то как? донеслось из-под улыбающейся маски. Скажи-ка поскорей, милок, я тебя тогда по фамилии называть буду.
Алан Маклин.
Алан Маклин? Ладно, пусть будет Маклин, милок Ты мне вот что скажи, откуда ты к нам заявился.
Из Лос-Анджелеса.
И ты что же, бордели наши решил осмотреть да про какую-то Сильвию собрать сведения?
А тебе-то откуда это известно? прошептал я, чувствуя, что все плывет перед глазами от боли, а каждое произнесенное слово отдается в голове тяжелым ударом.
Ты что думаешь, Алан, мы вчера с дерева слезли? Говорить не умеем, вопросы задавать? Или что с нами народ разговаривать брезгует?
Хорошо. Да, мне нужно найти одну женщину, которую зовут Сильвия.
Какая Сильвия?
Сильвия Кароки.
Кароки? Ну и фамилия, ядрена мать. Еврейка, что ли? Или из желтомордых?
Венгерская это фамилия, венгерская. Слушай, Хоумер, опять взмолился я, мне говорить трудно. Голова трещит черт знает как, загнусь, наверное. Оставь ты меня в покое.
Да, милок, здорово тебе врезали. Опять ухмылочка эта его. Не подфартило тебе, милок, Я вот что тебе, Алан, скажу, ты давай оклематься постарайся, а потом мы с тобой бутылочку раздавим, а? Так, посидим вдвоем вечером, согласен? Я тут такие места знаю.
Глаза у меня закрылись.
Значит, Сильвия тебе эта нужна. А зачем?
Потому что задание у меня такое. Работа, понял? Я частный детектив.
Да ну? Полицейский, значит, только в одиночку работаешь. А я-то все думаю: «Странный этот Алан какой-то, по шлюхам таскается, и за это ему морду бьют».
Его форма с начищенными пуговицами и блестящими ремнями смутно маячила где-то совсем рядом.
Все одно странно что-то, Алан.
Бумажник мой достань, там удостоверение.
Нет у тебя никакого бумажника, милок. Они с тебя все сняли. Штаны вот оставили, рубашку и еще трусы замазанные. Хотя вообще-то хорошие трусы, из нейлона.
Ну, не веришь, так у лейтенанта Эбби справься из управления
Боль тупо гудела во мне, и появлялась странная, необъяснимая эйфория, какая бывает перед тем, как теряешь сознание. Если я при смерти, пусть при смерти, даже смертьоблегчение, и сержант Хоумер оставит меня, наконец, в покое. Я отключился под мерные звуки его голоса:
Ставь 46 000 песо, милок, точно говорю. Какой там, на хрен, тотализатор футбольный, тут такие деньги огрести можно. Давай, как оклемаешься, сразу и двинем
Глава II
В больнице я провалялся еще целый день, а наутро меня выписали, вручив счет за медицинские услуги и такси до гостиницы. В отеле я оплатил счет, съел в ресторане бифштекс с помидорами и картофелем, выпил две бутылочки пива, а потом поднялся к себе покурить и успокоить опять начавшуюся боль в желудке. Голова больше не раскалывалась, синяки потускнели, и руки начали подживать. Но так называемые «мелкие внутренние повреждения» заставляли меня морщиться от боли всякий раз, как я пробовал вздохнуть поглубже; а из-за проклятого бифштекса я несколько часов места себе не находил, трудно было наклоняться или делать резкие движения. Больничная еда при таком состоянии, видно, самая подходящая, а бифштекс вполне мог отправить меня на тот свет. Врач в больнице успокаивал: ничего, несколько дней и приду в норму, но вот попробовал сбрить щетину и что-то засомневался, придет ли время, когда это можно будет делать, не испытывая страдания.
Побрившись и приняв ванну, я сумел немножко подремать. Разбудил меня телефон. Лейтенант Эбби из городского управления, тот самый, с которым я сразу установил связь, просил приехать к нему безотлагательно.
Эбби был из тех полицейских, которым уже на все наплевать, просто тянут лямку, чтобы заработать на жизнь. В свои сорок лет он задубел, по выражению его лица ничего нельзя было понять, кроме того, что его ничуть не трогает происходящее с остальными. Со мной он разговаривал так, что невозможно было понять, нравлюсь я ему или совсем нет. Жестом показал, где сесть, и вытащил из стола бумажник, осведомившись, мой ли.
Мой, кивнул я, взглянув. Все было на месте, кроме денег.
Сколько там лежало?
Я сказал, что примерно триста долларов.
Вы всегда носите с собой так много?
Если есть, что носить.
Так, стало быть, бумажник этот принес старый американец по фамилии Тони Сантос.
Сказал, где нашел?
На улице. А что еще он мог сказать, что ему теща подарила, после того как вас отделала?
Ладно. Передайте ему мою благодарность, сказал я, пряча бумажник в карман.
Обязательно. Он с нами давно работает. Вот что, Маклин, Сантос и другие, кто с нами работает, им ведь тоже деньги нужны. Вы уж не будьте в претензии. Люди есть люди.
Конечно, согласился я. Сколько с меня?
Пятьдесят.
Сколько?
Полсотенную. Что, непонятно?
Да нет, понятно, сказал я. Сотню я уже выложил за предоставленную возможность порыться в их архивах и каталогах, да еще тристаза удовольствие прогуляться по борделям Хуареса, плюс этот счет из больницы, а теперь еще полсотни плати.
В налоговой декларации укажете, что израсходовано на поддержку охраны общественного порядка. Тогда процент снизят.
Ну как же, прямая выгода. Послушайте, тут у вас останавливаться что, не умеют?
Похоже, это вы не умеете, Маклин. Вас сюда никто не звал. И вообще, с частными детективами связыватьсяхуже не бывает. Валите отсюда с вашими изысканиями. Вам что, у себя в Лос-Анджелесе борделей не хватает? Вернули вам бумажник, все документы на месте. Вот и поезжайте себе домой.
Я положил на стол пятьдесят долларов и вышел, чувствуя, что по горло сыт техасским гостеприимством. В Эль-Пасо я провел уже семь дней и ничего не раздобыл, абсолютно ничегони в полицейских архивах, ни в библиотеках, ни в старых газетахрешительно ни одного свидетельства, что Сильвия Кароки когда-нибудь бывала в этом городе.
Глава III
И все равно я восьмой день торчал в Эль-Пасо, потому что других вариантов не было, разве что вернуться в Питсбург и начать все заново. Или вообще бросить это дело, отдать Фредерику Саммерсу авансно такого сделать я не мог по причинам, прояснившимся для меня позднее.
Шататься пешком по улицамдля этого было слишком жарко, а голова опять начала болеть. За одиннадцать долларов в день я взял напрокат машинурасход, по-моему, оправдани познакомился получше с городом и с окрестностями. Раз уж не удается добыть новых фактов, по крайней мере, обживусь в городе да к тому же можно будет потолковать не с одними фараонами да котами. Я катил мимо ранчо, нефтяных скважин, покосившихся мексиканских лачуг и решил перекусить в придорожной забегаловке, но весь аппетит пропал, когда я увидел прибитый на дверях плакатик «Черномазым, мексиканцам и собакам вход воспрещается». Я добрался до Рио-Гранде, полюбовавшись хлопковыми плантациями, упирающимися в болота, а когда головные боли прекратились, предпринял экскурсию к Сьерра-де-Кристо Рей, где на вершине горы воздвигнута статуя Иисуса Благодетеля.
Хотя это всего в трех милях от Эль-Пасо, места тут безлюдные, и не стоит в одиночку затевать двухчасовой подъем к этой статуе, гигантской стелой вознесшейся вверх. Приехал я туда совсем рано, и не было там в этот утренний час никого, за исключением мальчишки-мексиканца лет двенадцати, который сидел на камне в тени и задумчиво, сосредоточенно ковырялся в зубах. Зубы у него, как у большинства мексиканцев, особенно молодых, были крупные и белые, а выражение лица не по годам взрослое, красивый такой мальчишка с копной жестких волос, напоминавших петушиный гребень. Были на нем выцветшие, во многих местах заштопанные голубые джинсы и белая майка, удивившая меня своей безукоризненной чистотой.
Доброе утро, сеньор, приветствовал он меня, К Иисусу подняться задумали?
Мне говорили, что в одиночку лучше этого не делать, как бы там наверху по голове не огрели.
Со мной вы же не в одиночку пойдете, сеньор.
С тобой?
Меня зовут Панчопо-английски это Фрэнк будет, а так Панчо Гусман. Меня в честь Панчо Вильи так назвали, упокой, Господи, его душу. Ничего, что я так говорю?
Конечно, успокоил я его.
Хорошо, что вы такой. Пойду с вами, если хотите. Там четырнадцать площадок, пока к Иисусу поднимаешься, так я всех бандитов этих знаю, хулиганов и вымогателей, которые там работают.
У тебя дома, наверное, телевизор есть? улыбнулся я.
Это вы про то, что я говорю не как все? Другие туристы тоже замечали, я, правда, стараюсь. А телевизора нет, мы бедные; я телевизор к соседям хожу смотреть, они его в лотерею выиграли. Фильмы про гангстеров смотрю. Мать у них на ранчо росла, где ее отец был пастухом, так она говорит, что вестерны эти сплошь одно вранье, лучше про гангстеров. И сама про гангстеров смотрит, а еще про частных детективов. Вы мне доллар заплатите, если я с вами пойду.
Я дал ему доллар и спросил, что это за четырнадцать площадок.
А вы не католик, сеньор? спросил он в ответ.
Нет.
Понятно. Но в Бога веруете?
Как сказать. А если не верую, ты со мной не пойдешь?
Я смотрю на вещи широко, сеньор. Не фанатик какой-нибудь, как прочие. Отец у меня родом из Даранго, там индейцев много, так они никакие не христиане и бедные, ужас просто, а все равно, ничем они нас не хуже; только мама по-другому думает и ругается с ним, она все время в церковь ходит. А я вот не фанатик. Со всеми могу поладить, сеньор. Ну вот, по нашей вере четырнадцать ступеней Христос прошел в муках своих, пока его из дома Понтия Пилата на Голгофу вели. Вы про это, наверное, слыхали, да? терпеливо объяснял он мне.
Слыхал, конечно.
Так вот, сеньор, пока мы до Христа дойдем, будет четырнадцать площадок, где передохнуть можно, и на каждой крест установлен, и мы их ступенями называем.
Мы начали подъем. Пока мы продвигались от ступени к ступени чудесным этим утром и любовались уходящими вверх крестами, Панчо Гусман все мне рассказал про Урбичи Солера, который воздвиг эту статую, а до того поставил еще одного Христа в Андах, и про тореро Хосе Артрубиему в ближайшее воскресенье драться на корриде, только быков выпускают малорослых и для серьезного дела не годных, и о том, как сделать, чтобы тебя не обжулили на рынке, и где мексиканцам лучшена американском берегу Рио-Гранде или на другом, и про разные телепрограммы, особенно такие, где фильмов много. Еще он сказал, что надеется скопить сотню долларов, пока не начались занятия в школе; семь долларов он поставил на лучшего боевого петуха в Хуаресе, что надо мне на петушиные бои сходить, обязательно надоон, вот, последний раз на корриде одиннадцать долларов выиграл, поспорив на победителя.
Мы лезли вверх среди голых скал, кое-где облепленных колючками, и ни души нам не встретилось за все те два часа, что понадобились, чтобы добраться до продуваемой ветром верхней площадки, где высилось изваянное в камне изображение Христа Благодетеля, которому скульптор придал типично мексиканское выражение печали и терпения. Отсюда как на ладони были видны весь Эль-Пасо и Хуарес, и Форт-Блисс с близлежащим аэропортом, мимо которого коричневой лентой струилась Рио Гранде, а по берегам зеленые пятна хлопковых плантаций, и горыто бурые, то ослепительно белые блестят в лучах солнца. Когда летишь самолетом, ты отделяешься от земли, и она становится тебе чужой, но здесь, на вершине, упираешься ногами в земную твердь, и сам ты часть земли, хотя и очутился высоко над нею, и тогда появляется чувство покоя, свершенияособенное чувство, которое не с чем сравнить. Этот покой входил в меня, и вся моя душа отзывалась ему, и я думал про то, как мудро древние поступили, сделав горы обиталищем своих богов и строя там алтари, у которых приносились жертвы.
Я плюхнулся на камень рядом с Панчо, который, с любопытством на меня поглядывая, расспрашивал, зачем это я проделал такой трудный путь наверх, если, конечно, это не тайна.
А почему тебе кажется, что тайна?
Техасцы народ скрытный.
Но я-то не техасец, я из Лос-Анджелеса.
Понятно. Мне тоже было понятно: раз я из Калифорнии, со мной можно обходиться по-простому. Панчо все так же пристально меня разглядывал своими темными глазами. У вас, может быть, неприятности какие-нибудь?
Очень интересно, заметил я. Ты, стало быть, и душевной терапией занимаешься?
Он поинтересовался, что такое терапия, а когда я объяснил, Панчо сказал:
Хорошее слово, надо обязательно запомнить. Все новые английские слова стараюсь запоминать. А вам, сеньор, я вот что хочу сказать. Я в Эль-Пасо и в Хуаресе всех знаю, так что мог бы вам чем-нибудь помочь, если нужно.
Да, наверное, можешь. А если мне понадобится кого-нибудь в Эль-Пасо разыскать, можно к тебе обратиться?
Он оглядывал открывающуюся панораму, и я вдруг почувствовал зависть к этому подростку-мексиканцу, ведь, вспоминая детство, он всегда будет видеть перед собой эти горы, эти изумительные пейзажи. Тут он, глядя мне прямо в глаза, спросил:
А кого вам нужно разыскать, сеньор?
Одну женщину.
Ага. Вы влюблены, сеньор?
Знаешь, сказал я, когда-нибудь тебе зададут хорошую порку за такие расспросы.
Ха! Пусть попробуют, сеньор. У меня тут в горах друзей много найдется. Как это вы сказализададут порку? Ну, мои друзья тоже порку задать сумеют, вы не сомневайтесь, сеньор. Скажите, пожалуйста, а вы в полицию обращались?
Я кивнул.
И по телефонной книге искали?
Я улыбнулся.
Зря вы смеетесь, сеньор, люди тут вовсе не такие хитрые, как им самим кажется. Полиция, коты и попывот они все, что надо, знают. Коты вечно врут, это точно, а в полиции вы уже были, остаются попы, только они помалкивают, как в рот воды набрали. Понимаете, когда кого-то разыскивают, дело почти всегда драками кончается. В Хуаресе все время техасцы разные рыскают, ищут кого-то. Наверное, у американцев привычка такаясчеты сводить.
А что, много попов в Эль-Пасо, ну и в Хуаресе тоже?
Да уж не сомневайтесь, сеньор.
А ты с ними знаком?
Мальчишка задумался.
Ну как вам сказать, какие они? Вы же не католик, вам попов этих не понять. В общем, разные они бывают, как и все люди.
И добавил:
Только слова из них не выколотишь, это уж все они такие.
Послушай, Панчо, теперь я говорил с ним вполне серьезно, ты мне вот что скажи. Допустим, католик перед смертью хочет исповедаться, чтобы ему отпустили грехи. Ну, он много грешил в жизни, жулик был или еще что, какой-нибудь хулиган, не знаю, даже хуже. Так вот, большой это грех, если кто-нибудь из таких же жуликов будет говорить, что он, мол, сам поп, пусть к нему приходят исповедоваться?
Очень большой, сказал мальчишка, и я заметил, что глаза у него загорелись.
Так вот, представь себе, что такой человек лежит при смерти. Кто ему эти грехи отпустит?
Кажется, никогда еще я не заходил так издалека, и на губах мальчишки появилась насмешливая улыбка, ему, видимо, забавно было удостовериться в моем полном невежестве, а может, показались смешными мои маневры. Но я знал, что в душе он надо мной смеется, хотя и стараясь этого не показывать. Я вытащил из бумажника еще доллар, положил ему в руку. Он разгладил бумажку, перевернул ее, затем, тщательно сложив, спрятал в карман.