Ее звали Сильвия? спросил я старика.
Да, мистер Маклин.
Сильвия Кароки?
Кажется, да. Давно это было, могу и ошибаться.
Но что Сильвияточно?
Да, мистер Маклин. Звали ее точно Сильвия.
Глава VI
Yo necesito ayuda. Por favor[5]
По-испански она говорила с сильным акцентом, но понять можно было, особенно если привык разбирать жаргон. Старик ответил:
Говори по-английски, милая. Я по-английски тоже могу.
Вы ведь отец Гонсалес? она подошла ближе.
Да, я отец Гонсалес.
Вы мне поможете? Очень прошу.
Если смогу, милая. Садись, расскажи, что у тебя за беда.
Она присела на краешек скамьи и смотрела на отца Гонсалеса, не отрываясь.
Вы священник?
Ну конечно. А ты принадлежишь к католической церкви, дитя мое?
Она печально покачала головой.
Нет. Я ни к какой церкви не принадлежу. Но там, в морге, лежит один человек, так он католик. И он умер без отпущения грехов
Он кто? Мексиканец?
Нет. Американец.
А как вышло, что он умер, дитя мое?
Его убили. Подрался, и двое из той компании прирезали его ножами.
Священник кивнул. Он был полон сострадания и к ней, и к немуко всем, кто становится жертвой таких вот вспышек насилия.
Так, значит, он мертв?
Да.
Что же я могу для него сделать, дитя мое? Поздно принимать его исповедь.
Понимаете, святой отец, он в морге. Я спросила у капитана полиции, как они с телом поступят? Говорит, что для таких на кладбище есть яма с негашеной известью. Вот я и пришла вас просить: заберите тело и похороните на освященной земле. И помолитесь о его несчастной душе.
Но ты же не веруешь в бессмертие души!
Нет, не верую! ответила она с яростью. Не верую! И в Бога вашего не верую, святой отец! Ни в какого Бога! Все как есть вам говорю, святой отец.
И очень хорошо делаешь, дитя мое. Всегда следует говорить правду. Но если ты так настроена, зачем же ко мне пришла?
Потому что он веровал.
Не понимаю я тебя, сказал священник. Ты его вдова?
Нет.
Любила его?
Я его ненавидела!
Старик развел руками, глядя на Сильвию с недоумением. Ждал, что она скажет, и услышал:
Все вы одинаковые. Имейте мужество признаться, святой отец.
Да ведь все люди одинаковые, мягко ответил отец Гонсалес.
Я прошу вас помочь. К чему эти разговоры?
Ни к чему, дитя мое.
Так вы его тут похороните?
У него нет ни родственников, ни друзей?
Никого. В целом мире никого, кроме меня.
Тогда нетрудно будет забрать тело, чтобы похоронить здесь. Как его звали?
Фрэнк Патерно.
Понимаю, Священник встал, взял ее за руку. Что же, дитя мое, пойдем в полицию, постараемся с ними договориться.
Глава VII
Сгущались сумерки, небо было расцвечено, как букет увядающих роз. Отец Гонсалес поднялся, сделав мне знак следовать за ним, и, не задавая вопросов, я пошел на кладбище, где лежал Фрэнк Патерно, называвший себя Питер Поп. На его могиле стоял деревянный крест с именем, датами рождения и смерти. Я прочел даты и долго стоял в подступавшей все ближе тьме, погрузившись в свои мысли. Потом повернулся к старику. Мы вернулись, и он зажег лампу, приглашая меня посидеть с ним еще.
Если я правильно понял, сказал он, вас, мистер Маклин, интересует та девушка, а не тот, кто здесь лежит.
Вот оттого вы мне и рассказали про вашу встречу, не пытаясь придать ей какой-то смысл?
А много ли вы видели вещей, обладающих ясным смыслом, мистер Маклин? Когда ты совсем молод, кажется, что прочно стоишь ногами на земле и никогда эта связь не ослабнет. Но идут годы, она начинает слабеть, так, мистер Маклин? Уже нет былой уверенности, уже прочность не та. Наверное, с вами тоже такое произошло, разве нет?
Причем тут это?
Притом, что правда и ложь, настоящее и поддельноеони, мистер Маклин, смешиваются, расплываются. Или это просто фантазии выжившего из ума старика?
Вы вовсе не выжили из ума, отец Гонсалес, ответил я, задумчиво глядя на него. Вы вот мексиканец, а по-английски говорите так, словно в университете специально риторике обучались. Ваш приход, может быть, самый бедный на много миль вокруг, а тем не менее никогда мне, кажется, не встречался такой умный, такой всепонимающий человек. Вы меня угостили ужином, который подают в обычном крестьянском доме, но сделали так, что у нас с вами был пир эпикурейцев.
Стало быть, есть, что замаливать, спаси меня, Боже.
Замаливать?
Мистер Маклин, вы человек очень наблюдательный, вздохнул он. Но никаких тайн здесь нет. Вы просто не учитываете, что, как и многие, кто вырос здесь, на границе, я с детства говорю на двух языках. Английский я знал еще маленьким ребенком, к тому же учился в семинарии Федерального округа, затем в Риме, а главное, я уже давно, очень давно живу на земле. Пусть это бедная церковь, но для меня, мистер Маклин, она большое богатство, очень большое. Голос его стал едва слышен.
И оттого, что тут лежит тело Фрэнка Патерно?
Да, и от этого. Как знать? Ему же ничего не нужно было, только немножко освященной земли.
Но ведь он был вор, сводник, ничтожество, он зарабатывал тем, что сам объявил себя священником
Отец Гонсалес прервал меня.
Какой мерой меряете, мистер Маклин? Кому дано знать, что творится в душе человеческой?
Вот видите, сказал я, с клириками спорить невозможно. У вас на все найдется эвфемизм, не можете вы вещи своими именами назвать.
Зато вам, мистер Маклин, все на свете понятно, да?
Если бы! Вот вы столько всего мне рассказали, а ведь ничего не объяснилось. Чего ради Сильвия Кароки так пеклась о человеке, которого ненавидела?
Этого я вам объяснить не могу, мистер Маклин.
То есть не хотите.
Да.
Почему?
А разве вы сами не понимаете? в голосе старика теперь чувствовалась усталость. Я ведь священник. Как же я могу делиться с первым встречным тем, что мне открыли, вверив душу?
Но почему нет? Она же не на исповеди у вас была.
Если формально, то нет, не на исповеди. Такого не было. И она не обратилась в мою веру, вообще не приняла религию. Странная это девочкаверней, женщина, она ведь уже не ребенок была, совсем не ребеноквот оттого я так ясно ее и помню, хотя столько лет прошло.
Но ведь она была проститутка! Девка из борделя в Хуаресе!
В Хуаресе бордели ничуть не хуже, чем в Эль-Пасо, мистер Маклин, а кроме того, вдумайтесь и поймете, что всем нам приходится так или иначе собой торговать. Я уже слишком стар, а вы, мистер Маклин, слишком проницательны, чтобы всерьез принимать на веру всю эту благочестивую ложь. Да, всем приходится торговать собой, только у некоторых выходит так, что за право торговать платит сам торговец. Вам странно такое слышать? А я просто хочу понять, что же мы называем грехом, и не надо сразу же обрушивать проклятия. Когда эта Сильвия Кароки тут появилась, я сразу проникся к ней сердцем, знаете почему?
Я помотал головой.
Потому что в ней гордость была настоящая и сила тожене та гордость, какая у очень богатых бывает, и сила не оттого, что она чего-то добилась; в общем, не то, что мы называем soberbiaтрудно это слово передать по-английски, а была в ней animoтоже точного эквивалента не подберу, ну, в общем, честь, я думаю, и мужество, и твердость, раз уж более точных выражений не находится. Как мне это вам объяснить? Давным-давно, еще на гасиенде, где я жил ребенком, один пеон не стерпел измывательств надсмотрщика, замахнулся на него, огрызнулся, что-то такое и его привязали к столбу на площади, стали хлестать бичами, чтобы не заносился. После каждых десяти ударов надсмотрщик подходил к нему, спрашивал: «Ну как, хватит?» И если бы он сказал, что хватит, они бы остановились. Но он не сказал, и его забили насмерть. Понимаете теперь, что я имел в виду, когда про Сильвию говорил?
Кажется, да, сказал я.
Таких женщин за всю жизнь, может быть, раз-два встретишь, не больше
Да, согласен.
Она у меня тут осталась, сказал отец Гонсалес. Пять дней прожила. Некуда ей было идти.
И вы хотели, чтобы она осталась насовсем?
Хотел, мистер Маклин. Если бы был помоложе, не надо бы мне было доказывать, что для мужчины самая большая удача в жизни встретить такую женщину. Мне не страшно вспоминать свою юность, свои тогдашние страсти, только от них давным-давно ничего не осталось. Когда появилась Сильвия, мне уж было под восемьдесят. Я уступил ей койку, а сам спал на подстилке в храме и чувствовал себя как отец, к которому вернулся ребенок, а ведь надо вам сказать, мистер Маклин, собственных детей у меня никогда не было.
Глава VIII
На третий день после ее прихода отец Гонсалес, свершив утреннюю службу, вышел во дворик, где Сильвия стирала его белье в старом жестяном корыте. До сих пор он помнит ее в ослепительных лучах раннего солнца: волосы завязаны узлом, руки все в мыльной пенесильные загорелые руки. Во время службы она никогда не заходила в храм, прячась в комнате священника или устроившись где-нибудь на дворе. После первого их разговора она старалась не касаться религии, да и отец Гонсалес избегал таких споров. А сейчас просто поблагодарил ее за то, что все выстирано, только зря она считает, что должна этим заниматься.
Я ведь ем ваш хлеб, святой отец, ответила она, выпрямившись и влажной рукой поправляя прилипшую ко лбу прядь.
Нет, Сильвия, не мой. Не бывает никакого моего хлеба. Хлеб нам Господь послал, а я его просто ем и благодарен за то, что он такой вкусный. А если кто-то придет разделить со мной трапезу, я только счастлив.
Зачем вам это? спросила она.
О чем ты?
Зачем вы мне все время показываете, какой вы хороший?
Разве я показываю? Я этого не хотел, Сильвия. Но если даже и так, что же тебя раздражает?
Вы же сами говорили, что врать стыдно.
Ну и что?
А то, что хороших людей нет, отец Гонсалес. Вы очень старый. Вас больше ничто не волнует. Тело не волнует, все в прошлом. И что же, вы думаете сделать меня католичкой, показывая, что вы такой хороший, когда на самом деле вас ничто не волнует и ничто не злит?
Нет, что ты, я ни о чем таком не думал.
Тогда не надо, прошу вас, не надо!
Хорошо, успокойся.
И не рассказывайте мне, какой вы счастливый, когда кто-то ест ваш хлеб.
Хорошо, дитя мое, не буду, раз тебе так лучше.
Час спустя, она явилась к нему вся зареванная и молила о прощении.
Глава IX
Ну вот, видите, кое-что вы мне рассказали, заметил я отцу Гонсалесу.
Просто о том, что было, не о том, что она мне сказала, как на исповеди. По-своему она была права. Когда ты стар, мистер Маклин, не так-то просто понять, добродетель это, усталость, пресыщенность? Что до моей веры, мистер Маклин, она не уступила ни в чем, но я, кажется, завоевал ее доверие и даже немножечко любви. Очень она была странная, эта ваша Сильвия.
Моя?
Говорю так, мистер Маклин, потому что, мне думается, вы в нее влюблены, да что там, вы просто ею одержимы, уж не мне судить, отчего: впрочем, мне такого и знать не надо. И у нее была такая же одержимость, которая защищала ее от мира. Она все делала не потому, что это ей удовольствие доставляло, а просто приходилось, выхода не было. Понимаете, о чем я?
Не очень.
Ну вот хоть мои книги взять, например. Он встал, подошел к книжному шкафчику, стоявшему у стены. У меня их не так много: духовные книги, латинская Библия, «Дон Кихот» на испанском, «Гекльберри Финн»ужасно люблю эту книгу; да еще жития святых на испанском и «Война и мир» в английском переводе, сколько раз ее перечитывал, такое приносит успокоение, столько мудрости в ней, а вот «Гек Финн» тем хорош, что, сколько ни читай, всегда смешно, и вас, гринго, я с каждым разом все лучше начинаю понимать, как в эту книгу загляну. Так вот, Сильвия прочла обе книги «Гека» за один день проглотила, а «Войну и мир»огромная ведь вещьчитала не отрываясь, словно какая-то страсть ее погоняла. Не для отдыха это делалось, не из любопытства, а походило на то, как человек, который изголодался, бросается на пищу.
Я тоже подошел к шкафу, перелистал томики «Войны и мира». Все время чувствовал: вот эти страницы она читалаглупое такое чувство. Отец Гонсалес, понаблюдав за мной, сказал:
А через пять дней она ушла. Почти всю эту книгу успела прочесть, мистер Маклин, совсем немного оставалось.
Как вы думаете, отец Гонсалес, зачем она у вас целых пять дней провела? Ведь не ради того, чтобы прочесть книгу.
Он кивнул, подумал.
Вы с нею из одного теста, мистер Маклин, вам обоим непременно надо кольнуть. Когда человеку ужасно нужно кого-то любить, когда он хочет кого-то полюбить, а эта любовь приносит лишь горе и боль, он кидается к первому же, кто проявит к нему участие и доброту, словно мстит.
Простите.
Чем еще могу быть вам полезен, мистер Маклин? Рассказать вам то, что она мне одному доверила, не просите. Могу только сказать, что свои обязательства по отношению к ненавистному ей Фрэнку Патерно она выполнила, потому что он тоже кое-что для нее сделал. Она человек совсем не похожий на людей моей веры да и на меня. Пуританского в ней много. Сама для себя определила, что морально, а что нет, хотя не знаю, можно ли это назвать моралью; но во всяком случае правилам этим она следовала неукоснительно. А знаете, ведь жизнь такая, что девяносто девять из ста кончают тем, что опустошены, разбиты, на все махнули рукой или смирились безропотно. О, сколько я таких перевидал, сохрани их, Господь! И вдруг обнаруживается, что есть несломленные, несмирившиеся. Я знаю этот тип. Потому, мистер Маклин, знаю, что сам был таким же
А после исчезновения вы ее больше не видели?
Видел. Всего один раз.
Глава X
В тот день старик задержался в храме после вечерней проповеди. Сидел на скамье перед алтарем, смотрел, как пляшут пылинки в солнечных лучах, и вспоминал, вспоминал, сколько за его жизнь соприкоснулось с ним людей; если бы свести их вместе, получился бы необыкновенный карнавалцелый мир прошел перед его глазами. Так он сидел, уйдя в свои мысли, и не заметил Сильвии, пока она не пристроилась на скамье рядом и, положив ладонь на его запястье, прошептала:
Buenas tardes, padre[6].
Bienvenida. Он тоже проговорил это слово шепотом и почувствовал, как подступает ощущение покоя и счастья. Потом он все пытался понять, откуда оно? Что для него значила Сильвия? Сейчас он мне признался, что где-то в тайниках души лелеял глупую мечту, что она вернулась, чтобы с ним остаться, и будет жить здесь, в этой нищенской миссии, и возьмет на себя заботу о нем в последние годы, словно дочь, правда, он тут же погнал прочь эти наивные мечты. И все равно он был счастлив, что она снова здесь, даже когда она сказала:
Я уезжаю, падре. Я пришла проститься.
Спасибо, что вспомнила обо мне, дитя мое.
Напрасно вы меня благодарите. Я вовсе не чувствую себя вам обязанной. Но уехать, не простившись, не могла.
Понимаю. Чувствовалось, что и она тоже испытывает глубокое волнение. Куда же ты едешь?
В Нью-Йорк. Еду через несколько часов.
Тут он заметил, что на ней новое платье и туфли тоже новые. А еще появилась сумочка. И волосы недавно вымыты, уложены со всем тщанием. Он не стал задавать вопросов, но и она не пыталась его обмануть. Такого между ними не бывало, чтобы она пробовала выдать себя не за то, что есть, а он никогда ни в чем ее не упрекнул.
Я познакомилась с одним человеком, падре, он комиссионер. Он мне одолжил денег и взялся доставить в Нью-Йорк. Больше я тут оставаться не могу.
Наверное, ты права, сказал он.
Сначала хотела что-то выдумать, призналась Сильвия. Ну, какую-нибудь историю, чтобы не причинять вам боли. Но не смогла.
Спасибо, что не смогла, дитя мое.
Это я должна сказать вам спасибо.
Что ты, перестань. Вот только только скажи, дитя мое, чем все это для тебя кончится? Что будет с тобой? К чему ты стремишься?
Она ответила, подумав:
Разве можно к чему-то стремиться, святой отец? И разве вы поймете, что для меня самое важное в жизни? Я и сама-то не всегда это понимаю. Только когда начинаю ненавидеть весь мир и злоба меня душит, и тоска, душит, падре, я не преувеличиваю, вот тогда у меня появляется такое чувство, что мне нужно все золото, все сокровища мира, чтобы исцелиться.