Нет, спасибо, я сейчас очень занята.
Я почти развернулась и зашагала дальше, когда он дотронулся до моего рукава, просто провел по нему ладонью, как будто хотел пощупать материал моего пальто, но этого было достаточно, чтобы слегка меня напугать. Я уже жалела, что это не Любавический мальчик, чей пот и отчаяние слышно за метр и кто никогда бы не дотронулся до женщины. Короче, мой парень протянул листовку и сказал:
Мы все очень заняты. Сегодня все движется быстро. Но ради нашего древнего наследия стоит выделить время. Возьмите флаер. Наши программы проходят по всему городу, можете прийти когда хотите.
Я взяла флаер. Поглядела на него секунду, собираясь пройти дальше. А потом я посмотрела на него чуть дольше, просто стоя там. Мне пришлось прочитать его снова и снова, пытаясь понять, на что я смотрю. На ярко-желтом стикере спереди было написано: «В понедельник вечеромособый семинар: Рабби Тони расскажет о книге Рава Крушки «День за днем» и о том, как применять ее уроки в нашей жизни». Я имею в виду, я знала, что он написал книгу, но когда она попала сюда? С каких пор у него есть уроки, помогающие в жизни? Когда этим начали интересоваться люди, называющие себя «Рабби Тони»?
Я ткнула пальцем в желтый стикер и сказала:
Что это?
Вас интересует Рав Крушка? Это чудесная презентация. Про самое сердце его учений. Очень интересно.
Бедный парень. Он не виноват. Совсем нет. Я сказала:
Как тебя зовут?
Он широко улыбнулся.
Хаим. Хаим Вайсенбург.
Что ж, Хаим. Для чего именно ты это делаешь?
Это?
Это, стоишь на углу улицы, раздаешь флаеры прохожим. Тебе за это платят? Ты должен кому-то денег? Они угрожают сломать тебе ноги?
Хаим моргнул.
Нет. Нет, я волонтер.
Я кивнула.
Так ты делаешь это по доброте сердечной?
Я делаю это, потому что верю, что это правильно. Наше наследие
Я его перебила:
Да. Наследие. Только ты тут не наследие продаешь, не так ли, Хаим? А религию.
Он широко развел руками, немного взволнованно.
Я бы не сказал, что продаю, скорее
Ты бы не сказал, что продаешь? Но разве ты ничего не получаешь взамен за раздачу всей этой религии? Он пытался говорить, но я продолжила:Разве ты, Хаим Вайсенбург, не получаешь особое место в будущем мире, если отловишь парочку блуждающих евреев? Это ли не то, ради чего ты это делаешь? Выгода? Смирись с этим, Хаим, ты в этом только ради самого себя, не так ли?
Теперь он злился.
Нет. Нет, совсем не так. Все не так. Бог нам приказал
А-а. Ладно. Подбираемся к главному. Бог тебе приказал. Бог говорит тебе что делать, и ты тут же за это берешься. Ты это делаешь, потому что думаешь, что этого хочет Бог, так? Бог хочет, чтобы ты нашел блуждающих евреев и вернул их в загон для овец?
Хаим кивнул. Несколько людей повернули головы, когда проходили мимо, но никто не остановился.
Итак, предположим, Бог и правда приказал тебе это сделать. А ты когда-нибудь задумывался, Хаим, что некоторые из нас не хотят, чтобы их возвращали? Некоторые из нас не хотят, чтобы их находили? Некоторые из нас уже были в этом загоне для овец и сочли его узким, ограниченным и больше похожим на тюрьму, чем на безопасное убежище. Ты когда-нибудь задумывался, Хаим, что, может, Бог не прав?
Хаим открыл рот и снова закрыл. Думаю, было очевидно, что я не приду ни на какой семинар. Я порвала флаер и кинула в него, как конфетти. Признаю, я королева драмы.
Когда я добралась до метро, я обернулась посмотреть на него, и он все еще пялился на меня с флаерами в руке.
Д-р Файнголд говорит, что мне надо работать над «ощущением своих чувств», ради чего я должна признать, что старик Хаим задел меня больше, чем я ожидала. Я все еще думала о нем и обо всех тех, кто выстроится в очередь, чтобы посетить семинар по «урокам от Рава Крушки», когда добралась до работы. Я продолжала думать об этом в течение рабочего дня, что для меня довольно необычно. Мне обычно нравится, как работа вытесняет все лишние мысли у тебя из головы. Я работаю финансовым аналитиком. Эта работа занимает весь мозг, что находится у меня в голове. Думаю, большинство из нас этого хотят, не правда ли? Задачу, которая именно настолько сложная, чтобы с ней можно было справиться, и чтобы она забрала все наши силы. Чтобы не осталось места для сомнений, волнений, внутренних кризисов. Чтобы она заполнила нас, потому что только так можно справиться с работой. Д-р Файнголд говорит: «Чтобы не оставалось времени думать, Ронит?» и она, наверное, права, но, возможно, самоанализ переоценен. Короче, мне нравится моя работа, она хорошо у меня получается. Мне дали новый контракт, который требует полной концентрации, если ты не хочешь случайно поместить миллион долларов не туда, и все же Хаим был в моей голове весь день. Я представляла его на улице, как он раздает свои флаеры. Некоторые люди пройдут мимо, некоторые возьмут. А из тех кто-то позвонит, а из этих кто-то в конечном итоге окажется на этом семинаре. На Хаиме был костюм. Листовки были глянцевые. Наверное, они успешны. Наверное, сотни овец, спотыкаясь, возвращаются в свой загон. Меня расстраивает, немного, когда я думаю об этом бизнесе, об отношении расходов и продаж и о возможных возвратах.
И, да-да, д-р Файнголд, возможно, сказала бы, что думать об этомэто всего лишь способ не думать о других вещах, но, знаете, иногда я слишком умна даже для самой себя.
Я допоздна осталась на работе, пытаясь закончить то, что не успела за день, но, конечно, этого не случилось, потому к концу дня ты уже уставший, и работа бы только заняла дольше. В конце концов я заметила, что в нашем отделе остались только я и Скотт, и я подумала, что скоро он подойдет и заговорит со мнойили нет. «Или нет» было бы еще более неловким, поэтому в девять часов я пошла домой. Не пожелав ему спокойной ночи.
Мысли о Хаиме и Рабби Тони неизбежно привели к мыслям про Лондон, а они никогда не бывают хорошими. Когда я вернулась, затемно, я поняла, что сегодня вечер пятницы, а это осознание тоже никогда не бывает хорошим. Я начала думать о матери, было одно различимое воспоминание о ней, наверное, потому, что это случалось часто: в пятницу вечером она зажигала свечи в тех огромных серебряных подсвечниках, покрытых серебряными листьями и цветами.
И я знала, что плаксивее уже не станет. И я совершенно не была настроена на размышления о том, что никто больше никогда не любил меня по-настоящему, так что я прилично себе налила и отправилась с книгой в постель.
В ту ночь мне не снился никто и ничего, и это было идеально. Когда я проснулась, было уже поздно. Я прошла пешком до Музея Естественной Истории на семьдесят девятой улице, но к тому времени, как я там оказалась, он уже закрылся, а сидеть в парке было слишком холодно. Я могла бы позвонить кому-то, договориться сходить куда-то на ужин, сходить в кино, но я этого не сделала; просто смотрела, как проходит остаток дня.
В восемь часов уже как час было темно, и я подумывала заказать еду на дом, и вдруг звонит телефон. Я подняла трубку, и на другом конце воцарилась тишина, а потом послышалось дыхание. Я знала, что это Довид, еще до того, как он молвил слово. Он всегда так делал, когда звонил по телефонутишина. Как будто решает, будешь ли ты все же рад его голосу.
Так что, когда он говорил: «Алло, это Ронит?», у меня уже были придуманы остроумные замечания насчет того, какой его звонок необычный и неожиданный. Я уже вооружилась доспехами, чтобы ни одно его слово не смогло застать меня врасплох.
Ронит? Это ты?
Я поняла, что так ничего и не сказала.
Это она. О боже. Как по-американски.
Ронит? Он все еще не был убежден.
Да, это Ронит. Кто звонит? Я не собиралась упускать случая над ним поиздеваться.
Ронит, это Довид.
Привет, Довид, чем могу помочь? Мой голос звучал радостно, как будто с нашего последнего разговора прошло шесть недель, а не шесть лет.
Ронит, сказал он снова. Ронит
Только тогда, слушая, как Довид не может сказать ничего, кроме только лишь моего имени, я начала думать: что за землетрясение случилось за несколько тысяч миль отсюда, что Довид так неожиданно позвонил. Это не звонок перед Новым Годом или Пасхой, а обычный звонок в субботу вечером. И я, конечно, подумала. Потому что совпадений не бывает.
Ронит, повторил Довид.
Довид, что случилось?
Довид сделал глубокий вдох и сообщил, что мой отец мертв.
Глава вторая
Он посылает ветер и дождь. Он поддерживает все живое своей добротой и по великому милосердию возвращает мертвых к жизни.
Из Амиды, читается каждый вечер, утро и день
Тора, как мы знаем, сравнивается с водой.
Без воды Земля была бы лишь сухой оболочкой, пересохшей и большой пустыней. Точно так же без Торы человек был бы лишь оболочкой, не знающей ни света, ни милосердия. Как вода дает жизнь, так и Тора приносит в мир жизнь. Без воды наши конечности никогда бы не знали свежести и успокоения. Без торы наши души никогда не знали бы спокойствия. Точно так же, как вода очищает, Тора тоже очищает все, к чему прикасается.
Вода приходит только от Всемогущего; это символ нашей внутренней зависимости от него. Стоит Ему задержать дождь на сезон, и мы больше не сможем стоять перед Ним. Таким же образом. Тораподарок от Святого, Благословен Он; Тора в каком-то смысле сама содержит мир, это проект, по которому мир был создан. Если бы Тора не существовала всего мгновение, мир бы не просто исчез, а он никогда бы и не появился.
Мы не должны отделять себя от Торы, как и не должны лишать себя воды. Те, кто выпил от неебудут жить.
Шаббат закончился час назад, и седовласый доктор отпустил тело Рава Крушки.
В коридоре синагоги среди членов совета шепотом проводился неотложный конгресс: президент Хартог, казначей Левицкий, секретарь Киршбаум, Ньюман и Риглер. Нужно было обсудить важный вопрос: кто займется подготовкой тела Рава к захоронению.
Довидглава Хевра Кадиша, сказал Левицкий. Он должен исполнить эту обязанность. Это не запрещено. Племянник может выполнить таhaру в отношении своего дяди.
Довид не захочет исполнить эту обязанность, объявил Риглер. Это немыслимо. Мы возьмемся за работу.
Нет, все правильно. Лицо Левицкого дрожало от волнения из-за того, что он занимает позицию, отстаивает мнение. Так будет более достойно. Должны же мы думать о достоинстве Рава.
Ньюман молчал, поглядывая то на одно лицо, то на другое в попытках предугадать, к какому консенсусу они придут.
Когда спор длился уже несколько минут, и лицо Риглера начало блестеть из-за пота, Хартог выпрямился и сказал:
Не думаете ли вы, господа, что нужно спросить Довида? Я уверен, у него найдется мнение по этому вопросу. Остальные мужчины замолчали. Они стояли, созерцая тишину в синагоге. Ньюман заговорил громким голосом:
Что будет сейчас?
Хартог посмотрел на него.
Сейчас? Сейчас мы должна подготовить Рава к похоронам.
Нет, сказал Ньюман. Что будет сейчас? Когда его не стало.
Хартог кивнул.
Бояться нечего, сказал он. Работа Рава продолжится. Его книги будут читать, его мысли будут жить в наших умах. Синагога продолжит свою работу. Все останется как есть. Ничего не нужно менять.
Вопрос оставался невысказанным. Каждый знал это; это был тот самый вопрос, который мужчины уже неоднократно поднимали. На тихих собраниях, за шаббатними столами, шепотом по телефону эта тема поднималась и сразу же закрывалась. Было трудно и непочтительно ее обсуждать, пока Рав еще жил. А сейчас каждый из них жалел, что ему не хватило смелости высказать его, потребовать мнения, даже спросить Рава, как считал он сам. Для этой нерешительности было уже слишком поздно. Вопрос должен было быть отвеченным месяцами ранее.
Левицкий склонил голову, глядя на туфли:
Кто поведет нас теперь, когда наш столп огня ушел?
Мужчины поглядели друг на друга. Вот оно. Ответа не было, по крайней мере, очевидного для них. Они смотрели друг на друга в тишине, поджав губы и сузив глаза.
Только Хартог улыбался. Он опустил руку на плечо Левицкого.
Довид, сказал он. Довид нас поведет. Мы не будем спрашивать у него сегодня, конечно же. Но я с ним поговорю. Он нас поведет. Но сегодня нас заботит только таhaра.
Даже если Хартог и видел, как мужчины переглянулись, то не подал виду. Он зашагал к двойной двери, ведущей в главное помещение синагоги. Сзади него Киршбаум бормотал:
Довид?
Риглер кивнул и добавил:
А его жена
Эсти сообщили, что ее муж не вернется ночью, что он останется с Равом, чтобы утром совершить обряд таhapы. Она собирала вещи в микву, как и планировала. Она чувствовала странную гордость за то, что ее действия продолжали назначенный путь, хоть и не были ей желанны. Она чувствовала, что это сулило о хорошем. Ничего не изменилось, схема ее жизни осталась прежней. Это говорило о том, что ничего не нужно было менять. Как любая обычная женщина, она готовилась вернуться в кровать к своему мужу.
Каждый месяц, когда женщина проливает кровь, она запрещена своему мужу. Они не могут вступать в супружеские отношения, соприкасаться и даже спать в одной кровати. Как только кровь прекращается, жена должна отсчитать семь чистых дней, как сказано в Торы, а по истечению чистых днейпосетить микву и погрузиться в дождевую, речную или морскую воду. Как только она окунулась в нее, она может возвращаться в кровать к мужу.
Миквасвятое место. Наверное, даже более святое, чем синагога, потому что, как известно, когда строится община, первым делом стоит построить микву, а синагогупотом. Как и многие святые вещи, миквачто-то личное. По этой причине женщины не разглашают день, когда посетили очищающие воды. По этой причины само здание построено так, чтобы ни одна женщина не увидела в микве другую. Несколько удобных ванных комнат ведут к центральной комнате с глубоким бассейном. Таким образом микваместо уединения женщины, ее мужа и Всемогущего.
В одной из ванных комнат миквы Эсти стояла перед зеркалом, критически рассматривая свое обнаженное тело. Она решила, что была слишком тонкой. С каждым годом она становилась все тоньше. Нужно что-то делать. Она почти каждую неделю принимала решение больше есть. Она украшала овощи сливочным маслом, а жареную картошкукуриным жиром. Она тушила блюда из риса на растительном масле и обжаривала рыбу в яйце и муке. Во время одной особенно старательной попытки она даже пыталась съесть на завтрак хлопья со сливками вместо молока. Но каким бы обильным ни было блюдо, ее аппетит испарялся, как только она оказывалась за столом. Если она заставляла себя есть, живот награждал ее жалкой тошнотой.
Но, решила она, нужно попробовать снова. Она была уверена, что стала еще тоньше, чем была. Она перекрутила руку. Ее локоть казался оголенным крюком, торчащим и заброшенным. Она провела большим пальцем по туловищу, чувствуя выступающие ребра. Так дело не пойдет.
Она с силой подстригала ногти, так, что кончики пальцев болели. Она собрала обрезки и бросила их в мусорный ящик. Обернувшись в халат, она призвала сопровождающую и ступила на короткий проход, ведущий к бассейну с неподвижной водой. Она повесила халат на крючок и обнаженной спустилась по ступенькам в воду.
Когда Эсти только вышла замуж, она заходила в микву с чувством трепета. За день до свадьбы мама впервые сопровождала ее в микву. Это роль, обязанность материпросветить свою дочь в сложных и деликатных вопросах семейной чистоты. Эсти, младшая из трех дочерей, была свидетельницей того, как мама сопровождала обеих сестер в собственный предсвадебный путь, уводя их бледными и взволнованными и возвращая два часа спустя с мокрыми волосами и мягкой улыбкой. Она представляла это, как секретный женский ритуал, как торжество. В какой-то степени так и было. Ее мать, маленькая, незаметная женщина, но в то же время человек огромной силы, показала ей, как постригать ногти и очищать их, чтобы не оставалось ни частички грязи. Она делала это деревянным наконечником; очищение было болезненным, но Эсти не жаловалась. Она наблюдала, как ее мама брала каждый палец, один за другим, и делала его чистым и святым.
Пока они стояли в ванной комнате и ждали, пока сопровождающая отведет их к бассейну с очищающей водой, мать Эсти перечисляла все еще не выполненные задания, отсчитывая их одно за другим на пальцах: проверить цветы, договориться с поставщиками трапезы, подшить низ платья, возвести цветочный барьер между мужской и женской сторонами. Эсти хотелось, чтобы ее мать перестала говорить об этих мелких заботах, и чувствовала вину за то, что ей этого хотелось. Наконец, мать заметила, что Эсти не участвует в обсуждении этих проблем, и тоже замолкла.