Клод ХабибМы, кошки
Какой-то я грубоватый, это у меня с рождения. Родился я зимой, в глубине норы. Моя матушка нашла эту нору, притащила нас туда. Нас у нее было трое. Матушка была самым лучшим существом на свете. Она и сейчас самая лучшая, правда, уже не та. Она ужасно уменьшилась.
Скоро я умру и теперь подвожу итог своей жизни. Меня ждет самая ужасная, самая унизительная и совершенно незаслуженная смерть. Увы, это так.
Не могу сказать, когда она возьмет меня. Яд уже растекся по моей спине, я чувствую его крепкую и холодную хватку. Он уже перетекает в правый бок. Под шерстью кожа буквально горит, запах вызывает тошноту.
Он одновременно резкий и гнилостный. Сначала ощущаешь его резкость, это как удар, будто падаешь на жесткий каштан, ноздри уже до предела заполнены. А под ним чувствуется гниение.
Я не могу его обонять, я не в силах даже умыться. Все, что мне остается, ждать.
Лишь бы это продолжалось не слишком долго. Хочу отмучиться поскорее.
Чем больше я размышляю о своей судьбе, тем больше ненавижу людей. Как ни ужасно это говорить, но они взяли надо мной верх. В данном случае самка. Я, венец творения, побежден этим ходячим несовершенством, этой разновидностью обезьяны.
Я отошел подальше, свернулся клубочком и закрыл глаза. Она встала надо мной визгливая, разряженная, как все они, вооруженная, чтобы вызывать страх. Не являясь самодостаточной породой, люди полагаются только на предметы.
Их голоса слышались в ночи:
Порядок, он здесь, у тебя.
Правда здесь?
Да, пошли. Не беспокойся, свою порцию он получил.
И это правда: в моем боку то, что не исчезнет само по себе. Никакое отступление больше не смогло бы спасти меня. Мной двигал разве что стыд, что они увидят, как я умираю. В два прыжка я добрался до дровяного сарая и занял свое старое излюбленное место на куче дров. Мне нравится этот угол. Столько времени провел я там, расплющившись под железной крышей; это уже сродни вечности. Как будто я всегда был здесь, выслеживая на слух крыс, живущих под кучей дров поймать их невозможно, разве что весной, самых молодых, в первый раз когда они выбираются оттуда. А сегодня гнусный запах не дает мне учуять их. Этот позорный запах и есть я.
Больше не будет ни крыс, ни ночных обходов, ни бешеной гонки. Я знаю, что они здесь, но уже для других. Мир продолжит свое существование без меня, все и дальше пойдет своим чередом. О, какое зловоние! Как же мне хочется, чтобы пошел дождь Мне, который всегда ненавидел его.
Вещи перестают быть сами собой. Дерево больше не дерево, мох ни то, что он есть, ни то, чем он будет: нечто влажно-мягкое, едко-землистое. И мускатный аромат крыс больше не поднимается к моим ноздрям, растворяясь между наваленными дровами и ветками деревьев.
Смерть у меня на спине: она пропитывает меня, проникает внутрь. И поверьте, это даже отдаленно не похоже на легкий аромат.
Как я потерял сестру
Вначале нас было трое, но мы этого не знали. Двое, больше или меньше, лапа и хвост, вместе составляют четыре, больше было бы безумием, два или три, много или мало, один в другом Сперва мы были спутанным клубком крохотных котят. Но постепенно это прекратилось. Вопрос существования, убирайся от моего соска Понемногу нас стало трое: моя сестра-чернушка, мой брат и я. Нора теперь была тесной, мама постоянно терлась о ее стенки боками, когда возвращалась с охоты. Счастье было черным, так как тогда уже наступала темнота. Ни дождя, ни света, ни холода, только мама. Мир был таким же мягким и пушистым, как ее бока.
Мы, кошки, любим маму больше, чем все прочие звери. Это потому, что мы, несомненно, превосходим других. Но и не только. Причина в том, что мы появляемся на свет очень маленькими. Мама для нас огромна, просто как гора. Мы совершаем восхождение на нее, блуждаем по ней, потерявшись и утопая в ее шерсти. Один из нас устремляется вверх, и мы следуем за ним, чтобы тут же свалиться, устроив кучу-малу. Радостью был подъем и такой же радостью было падение.
Вначале жизнь представляется тебе корзинкой, полной сюрпризов. Игры и радость до предела заполняют все существо котенка. Подвижные от природы, они склонны к безрассудному риску. Взрослые кошки уже не такие. С возрастом веселость покидает нас. Она противоречит чувству собственного достоинства, свойственному нашей породе. На каждом шагу, с каждым дыханием мы ощущаем, что являемся венцом творения на земле, и наше превосходство идет рука об руку с нашим чувством собственного достоинства. Мы прилагаем большие усилия, чтобы не афишировать свои преимущества, число которых поистине бесконечно.
Итак, мы счастливы, но не злоупотребляем этим. Никакая кошка в здравом уме не станет обкусывать лепестки у цветка или бежать за перышком. Вот почему я чувствую некоторую неловкость, мысленно возвращаясь к своим первым дням в норе, а затем к первым шагам снаружи.
Наше детство протекало в каком-то оцепенении, а наша молодость была чем-то сродни слабоумию. Мы упускали птицу ради веточки, мышь ради цветка и цветок ради тени. Самым странным было то, что мы совершенно не переживали от этого. Подвижный, деятельный непоседа вот каков маленький котенок. Таким был и я. Для чего нужно испытывать это первоначальное безумие? Это опьянение каждой минутой И для чего нужно, чтобы все это прошло? Как объяснить такое разительное отличие у одного и того же существа в разном возрасте? Этого никто не знает. Позже, размышляя, я пришел к выводу, что малышам эту радость жизни придает божественная сущность, а выражается она настолько буйно для того, чтобы никто не посмел и подумать, будто кошка не знакома с мельчайшими проявлениями радости.
В безумии моя сестра-чернушка превосходила нас всех. Она была первой, кто покинул нору в отсутствие нашей матушки. Она была первой, кто попытался вскарабкаться на соседнее дерево: поднималась и спрыгивала на землю, каждый раз забираясь все выше и выше Моя сестра ничего не боялась и не извлекала никаких жизненных уроков. Можно сказать, поражения лишь раззадоривали ее. Что особенно ярко проявилось в ее прыжке на месте. Этот прыжок был ее коронным номером. При игре в догонялки с его помощью можно было резко поменять направление движения. И тогда преследуемый сам становится преследователем. Она также пускала в ход и прыжок с поворотом в воздухе на девяносто градусов, и другие и все они были изумительны.
Когда мы, в свою очередь, вышли из норы, окружающий мир уже принадлежал ей. Она успела завладеть им. Куда бы мы ни пошли, она запросто могла свалиться нам на головы. Места, где она пряталась, были бесчисленными. Она обожала бесшумно подкрасться, прыгнуть на кого-нибудь, внезапно выскочив из своего укрытия, и укусить. Ее отличительными чертами были безумная отвага и дерзость. Когда она отправлялась познавать мир, мы мой брат и я следовали за ней, неловко пошатываясь на ходу. Я никогда больше не встречал настолько безрассудного создания, и тем не менее мы шли за ней. Может быть, потому, что развлечение не давало нам как следует поразмыслить. К тому же восхищение неизменно преобладало над страхом.
Хотя сестра главенствовала над нами, я хорошо помню, что она была маленькой, а вот мы с братом одного размера. Но я могу и ошибиться, сохранив о ней, увы! лишь детские воспоминания. В моей памяти она осталась такой, как была; а мы с плутишкой братом продолжили расти, такова жизнь. Он настолько походил на меня, что нас частенько путали. Помимо широких плеч у нас была одинаковая шерсть тигровой расцветки, с черными полосами. Сестра же была не полностью черной, у нее было белое пятнышко на подбородке и три башмачка цвета муки. Помню, она была живей маленькой рыбки, проворной и ловкой, как никто, отважной, чтобы возмещать силу, которой ей, скорее всего, не хватало.
Матушка строго-настрого запрещала нам две вещи. Первое ни под каким предлогом мы не должны покидать нору ночью, когда она уходит на охоту. На наши дневные игры она закрывала глаза: это так свойственно юному возрасту. Точнее, полузакрыв их, бдила с нарочито безразличным видом, ради нашей пользы сочетая материнские тревоги и кошачью осторожность. Стоит отметить, что в те времена она даже подлизывала за нами лужи. Она проглатывала наш помет, чтобы никакой запах не выдал нашего присутствия. И так как она вылизывала наши отходы жизнедеятельности своим суховатым шершавым языком, ничто в мире не было чище нашего гнезда.
Мы, кошки, хищники, даже самые маленькие. Даже самые крохотные котята охотятся на невежественных и неосторожных зверюшек это их добыча.
И вот моя сестра захотела выйти из норы ночью. Несмотря на свой юный возраст, она с невероятной легкостью выбиралась из норы. Мы с братом разом повернули головы ей вслед. Помнится, мы еще немного подрались, кому первому следовать за ней. Своей танцующей походкой она приблизилась к дереву, взобралась на него и спрыгнула. Я понял это на слух, так как снаружи царила непроглядная темнота. Мы с братом упорно старались вылезти из норы, а затем услышали дивный величественный шум крыльев. И моей сестры больше не было.
Мы с братом снова забились в нору, жалобно пища, будто потерянные. Я не видел, что произошло с сестрой, мой брат тоже, хотя он и утверждал, будто ее унес гигантский голубь. И брат вполне заслужил те удары, которыми я его наградил. Я не решился сказать о происшедшем матери, когда та вернулась с охоты. Несмотря на всю свою власть, она не смогла вернуть мою сестру домой. Она сделала все, что могла. Два дня напролет она искала свою дочь: звала ее, прислушиваясь к каждому звуку. Она обшаривала нору, каждый сантиметр лужайки. С одной стороны, у меня не было никаких сомнений: сестра вылезла из норы перед нами и пошла навстречу ужасной судьбе. С другой стороны, я был еще котенком, для которого мать сильнее всех на свете.
Итак, я ждал, чем все это закончится. Прошло два ужасных дня, во время которых она покидала нас гораздо дольше, чем обычно, когда отправлялась на охоту. Честно говоря, это было невыносимо. Мы с братом очень утомились от этого. Мы больше не осмеливались даже высунуть нос из норы. Мы ютились там, несчастные, забившиеся в темноту, где нам только и оставалось, что гоняться каждому за своим хвостом. Когда мама, наконец, вернулась, лучше от этого не стало. Она рычала на нас, вылизывала кое-как. Или даже вставала, не докормив нас, бросая прямо посреди главного удовольствия. И, я говорю это с сожалением, она становилась грубой. На следующий день она взяла меня за шкирку, и я пересек полянку у нее в пасти. Замерев от ужаса, гнева и ощущения своей беспомощности, я лишь наблюдал, как земля проплывает подо мной. Мать бросила меня в какое-то углубление, пахнущее пожухлой листвой. Не зная, что это наше второе логово, я плакал.
Место было просторным и ветреным. С одной стороны оно было скрыто торчащими на поверхности корнями. Там я никогда не чувствовал, что я у себя дома. Мой плутишка брат прибыл чуть позже. Мама снова ушла искать нашу сестру. Она вернулась без нее, и это был конец всему.
Мы снова начали жить своей семьей, проводя время в играх и послеобеденной дремоте. Но все это проходило как-то трусливо. Семья, которая стала меньше, на земле, казавшейся теперь еще более огромной. У нас было свое место, но сердца там уже не было. Для нас, хоть мы были еще малышами месяц или, может быть, два, что-то безвозвратно закончилось. Местечко было, прямо скажем, не райским. Когда шел дождь, через час вода уже заливала нашу нору. Свисавшие с потолка корни щекотали спину, и это очень раздражало. Было нелегко содержать себя в чистоте, даже старательно вылизываясь, что я, в конце концов, начал делать, понемногу лишенный материнской заботы. И здесь совсем не было места, чтобы поиграть. Впрочем, мы уже поняли, что жизнь состоит далеко не из одних игр.
Погода сделалась более мягкой, лес заполнился молодыми травинками, покалывающими живот, и движущимися тенями, приковывающими взгляд. Я до безумия любил своего плутишку брата, который, став более подвижным, сделался хорошим товарищем по играм. Понемногу мама освобождала нас от своего присмотра. Она выводила нас ночью сперва вместе с собой, затем одних. Единственным, что оставалось неизменным, был второй запрет.
Второе, что наказывала нам мать: никогда и ни при каких обстоятельствах не приближаться к людям.
Как я потерял мать
Прошло еще какое-то время, мы охотились втроем: мой плутишка брат, моя мать и я. Пройдя хорошую школу, мы совершенствовались прямо на глазах. Прыжки и безумные опасности все это присутствовало в полной мере. Бесспорная истина: удача улыбается молодым. Уверен, что до нас никому не удавалось так хорошо сочетать охоту и радость. Затем мать начала отпускать нас. Не сразу, постепенно. С горестно сжавшимся сердцем мы заметили, что ее становится все меньше и меньше в нашей жизни. Ей случалось упустить простейшую добычу. Нет, не белку; мышку, каких-то пичужек. Она научила нас всему, и ее роль в нашей жизни заканчивалась. Показав нам все хитрости, которые помогают подстерегать и преследовать дичь, отныне она рассчитывала на нас больше, чем мы рассчитывали на нее. И она стала такой прожорливой. Она подбирала остатки нашей еды и не пренебрегала даже насекомыми. Я был удивлен, однажды увидев, как она пожирает стрекоз и червей.
Потом мы ее больше не видели. Чуть позже она окотилась, произведя на свет выводок каких-то слепых крысят. Откровенно говоря, гордиться тут было особо нечем. Но я продолжал ее любить; в конце концов, это же моя мать. Впрочем, я не являюсь кем-то исключительным, и потом, частная жизнь это частная жизнь. Но черт меня побери! Она принималась вылизывать этих недоносков, плоды неожиданной страсти. Печально, что она не замечала мошенничества, грубой подделки. Но нет. Они теперь были на нашем месте, и она не отдавала себе в этом отчета. Она заботилась об этих крысенышах так, словно от этого зависела ее собственная жизнь. Когда я приближался к ней я, ее настоящий сын, она выпускала когти. Может быть, это из-за потери дочери? Или она испугалась, что мы выросли такими большими? С уверенностью можно было сказать только одно: она принимала этот выводок за своих настоящих котят. Такова сила веры так, во всяком случае, говорят. К моему удивлению, те и в самом деле стали котятами. Скажем так, нео-котятами. Их было четверо. Она заботилась о них так же, как о нас троих: моей безумной сестричке, моем брате и обо мне. Напрасно я убеждал ее, что нельзя быть такой простофилей. Мама, шептал я, приди в себя, наконец! Действуй! Нелепость и фальшь этой ситуации заставляли меня содрогаться и щелкать зубами. Я не выношу несправедливости. Это заблуждение глубоко уязвляло меня. Я бы как следует проучил этих нео-котят, хотя бы отвесил им хороший удар лапой, но мать все время была начеку.
В конце концов я удалился, переполненный глубокой печалью, сознавая, что никого на земле я не люблю так, как ее. До того, как стать тем, чем она являлась сейчас, она была для меня целым миром благоуханным и добрым.
Некоторое время мы с братом продолжали жить вместе, вдвоем совершая наши охотничьи вылазки. У племени кошачьих такое не особенно распространено, но все же встречается. Безусловно, это было связано с невзгодами, разразившимися над нашей бедной семьей: исчезновение нашей отчаянной сестрички и невероятное пренебрежение со стороны матери. Нас осталось всего двое. Мы были связаны, будто коготь и палец.
Но вернемся к фактам. Мы с братом ушли не очень далеко, и нам частенько доводилось столкнуться с матерью на лесной опушке. Она была все так же очаровательна, хотя не прекращала производить на свет все новые выводки котят. У нее это было своего рода склонностью, но об этом я больше не беспокоился. Ее постоянное материнство уже не вызывало у меня никаких чувств. У других матери оставляют желать лучшего, моя же была совершенством добрая, прекрасная, превосходная дикая охотница, великолепная советчица. Всем, что я знаю, я обязан ей. Единственный ее недостаток плодовитость. Она была настолько плодовитой матерью, что она уже едва ли могла считаться моей, ведь у нее было столько других.
Однажды я столкнулся с ней на опушке в Буа Рон. От нее веяло теплом, я сразу же ощутил это. Тогда мне уже было два с половиной года. Мысленно я философски заметил, что один выводок прогоняет другой. Она позвала меня совсем другим тоном более низким, повелительным. По правде говоря, я не привык к тому, чтобы ослушаться своей матери. Меня влекло зрелище ее хвоста, вытянутого в струночку над ее коричневой вульвой, открытой, будто дыра в земле. Меня будто пеленой накрыло ее запахом гораздо более сильным, чем когда-либо. Я знал, что она моя, что мы никогда больше не расстанемся. После всей этой лжи я снова обрел ее. Я вскочил на нее, она согнулась под моим весом, застонала. Она помнила, что у нее есть сын, единственный и это я. Я укусил ее в затылок, слившись в одно целое с ее благоухающим телом. Я больше не владел собой, счастье было таким сильным. Оно уравновешивало разочарование, так как, представьте себе, та, которую я держал в своих когтях, была моей матерью, но воспоминания об этом блекли и скукоживались, становясь все более смутными. Она была нервной и миниатюрной, если не сказать худой. Теперь она была для меня только самкой.