Так что я была озадачена. На следующий день учитель, мужчина, начертил на доске диаграммы и написал несколько слов, после чего одноклассницы стали хихикать. Возможно, там было и слово «менструация», но я точно не помню. Я вообще не понимала, о чем идет речь.
И вот, через два года, я проснулась утром а у меня по ногам течет кровь. На бедрах не было порезов, и я никак не могла сообразить, в чем дело. Так продолжалось весь день, трусики промокли, а их у меня было немного. Поэтому я быстро сполоснула их и спрятала за бойлером, чтобы просушить. Так продолжалось несколько дней подряд, я перестирала уже все нижнее белье. Мне пришлось надеть еще влажные трусики. Я испугалась вдруг у меня внутри какая-то рана и я умру? Маме я ничего не сказала, догадываясь, что происходящее является чем-то постыдным, хотя сама не знала почему.
Хавейя вечно шпионила за мной. Она нашла трусики с пятнами и вбежала в гостиную, размахивая ими. Мама закричала на меня:
«Грязная проститутка! Чтоб ты была бесплодна! Чтоб ты заболела раком!» и стала колотить кулаком. Я убежала и спряталась в ванной.
И тут ко мне зашел Махад. Я буду вечно благодарна ему за то, что он сказал:
Послушай, Айаан, это нормально. Это будет случаться каждый месяц, потому что ты женщина и можешь забеременеть. Он протянул мне десять шиллингов: Вот все, что у меня есть. Иди в магазин и купи там три пачки прокладок. Это маленькие пухлые бумажные полотенца, которые нужно класть в трусики, они будут впитывать кровь.
А когда это случилось с тобой и где твои прокладки? спросила я.
Со мной такого не происходит, потому что я мужчина, ответил он.
В тот раз Махад впервые отнесся ко мне как друг и союзник, а не мучитель.
Через несколько дней мама успокоилась возможно, бабушка поговорила с ней. Мама усадила меня и рассказала, что это женское бремя и теперь мне придется сшивать лоскуты и вкладывать их в трусики, а потом стирать их. Но мне было все равно у меня были прокладки.
Потом это больше не обсуждалось. В нашем доме разговоры о том, что между ног, были под запретом. Я знала о сексе то, что следовало, и мама знала, что я знаю об этом. Я была сомалийкой, а значит, моя сексуальность принадлежала главе семьи папе или дядям. Разумеется, я должна была оставаться девственницей до свадьбы, иначе бы навлекла вечный, несмываемый позор на отца и весь наш клан. Место между ног было зашито, и шрам мог раскрыть только мой муж. Не помню, чтобы мама рассказывала мне об этом, но я это твердо знала.
После первых месячных я прочитала в учебнике биологии главу о размножении человека, которую миссис Карим тактично пропустила, и пошла на дополнительные лекции по «уходу за телом», которые районная медсестра читала каждый год. Она объяснила нам, что мы теперь можем забеременеть, рассказала о контрацепции, о матке и эмбрионе. Но не проронила ни слова о том, как сперматозоиды попадают в яйцеклетку. Сказала только, что сперма есть, и все. Это мне не слишком помогло.
Я знала, что секс это плохо. Порой вечерами, когда мама прочесывала округу в поисках Махада, а я ходила с ней и выслушивала ее бесконечные жалобы на запах сукумавики, мы натыкались на пары, которые занимались любовью в переулках. Там было темно, так что мы замечали их, только когда подходили совсем вплотную. Когда это случалось, мама хватала меня за волосы, утаскивала оттуда и била, как будто это я занималась там сексом.
Скажи мне, что ты ничего не видела! кричала она.
Мы с Хавейей вступили в тот возраст, когда нам нельзя было выходить из дома без сопровождения. Через месяц после моей первой менструации мама решила, что мы с сестрой не должны больше ходить в сомалийское медресе, где мальчики и девочки учились вместе и в класс набивалось по пятьдесят школьников разного возраста. Учитель маалим даже не видел, кто честно повторяет за ним, а кто просто шевелит губами, и уж тем более не замечал многозначительных взглядов, которыми часто обменивались ученики.
К тому же по дороге в медресе мы с Хавейей развлекались, как только могли. Однажды мы с еще двумя сомалийками придумали такую игру: подходили к маленькому ребенку на улице, брали его за руку и вели за собой, а потом оставляли у ворот какого-нибудь дома, звонили и убегали. Когда хозяева открывали ворота и выглядывали наружу, сначала они никого не видели, а потом опускали взгляд и замечали незнакомого малыша, который никак не смог бы дотянуться до звонка. Они были в недоумении, ребенок плакал, женщины поднимали шум, ища своего кроху. Сейчас это совсем не кажется мне забавным, но тогда мы просто умирали со смеху.
Однажды толстые, крикливые женщины поймали нас у медресе и сказали учителю: «Это сделала вот она и еще она». Вечером нас избили особенно жестоко, а потом мама наняла приходящего проповедника, чтобы он по субботам учил с нами Коран.
Молодой угрюмый проповедник, который недавно приехал из далекой сомалийской деревни, учил нас по старинке. Мы открывали первую суру Корана, брали длинную дощечку, записывали строчки по-арабски, учили их наизусть, читали по памяти, потом мыли дощечку с почтением, ведь теперь она была священна. Затем все повторялось снова, и так целых два часа. За каждую ошибку нас били по рукам или ногам длинной заостренной палкой. Смысл заученных строк не обсуждался. Часто мы даже не знали, что означают эти слова нам приходилось запоминать текст на языке, который мы едва помнили, а другие дети не знали вовсе.
Это было скучно и утомительно. По субботам у меня было столько дел. Сначала домашнее задание. Потом я несколько часов занималась волосами: мыла их шампунем, смазывала кокосовым маслом, а мама заплетала их в десять-одиннадцать тугих кос только тогда они кое-как укладывались и лежали ровно целую неделю. После этого мне надо было постирать свою школьную форму, а еще, по просьбе мамы, форму Хавейи и Махада. Ну и убраться в своей части дома. А еще, из-за того что наш новый учитель требовал, чтобы все было по старинке, перед каждым уроком мне приходилось делать чернила скрести уголь обломком черепицы, а потом осторожно смешивать в миске полученную черную пыль с молоком и водой.
Однажды в субботу мама побила меня за то, что я не закончила стирку и уборку и не вымыла голову; я сделала только домашнее задание. К тому же я посмела ей перечить. Когда мне надо было смешивать чернила, я уже кипела от возмущения из-за такой несправедливости.
Я сказала Хавейе:
Знаешь что? Я не собираюсь больше это делать. Возьми книгу, и мы закроемся в ванной. Ты будешь сидеть тихо, тогда тебя не побьют.
Когда пришел учитель, в комнате не оказалось ни дощечек, ни циновок, ни чернил, ни детей.
Мама встала под дверью ванной и начала ругаться. Потом учитель попытался уговорить нас выйти, но мы отказались.
Люди перестали писать на деревянных дощечках пятьсот лет назад, ответили мы ему. Вы примитивны. Вы не учите нас религии как подобает. К тому же вы не наш родственник, поэтому вы не можете находиться здесь без разрешения нашего отца и, как велит Коран, должны покинуть дом.
В конце концов мама сказала учителю, что ей надо уходить, так что он не может оставаться в доме. Она заплатила ему за месяц и попросила больше не приходить. Он ответил: «Ваших детей нужно научить послушанию, и я могу помочь в этом. Но если вы не хотите, то на все воля Аллаха» и ушел. За ним ушла мама, а потом бабушка отправилась к родственникам из клана Исак. И оставила ворота открытыми.
Мы с Хавейей прислушались, поняли, что дома никого нет, потихоньку выскользнули из ванной и выглянули в окно: учитель шел по дороге в сторону Истлея. Свобода! Хавейя тут же убежала к подружкам, а мне вдруг стало совестно. Боясь неизбежного наказания, которое ждало меня вечером, я принялась было за уборку, но тут вспомнила, что ворота все еще открыты.
Когда я взялась за решетку, на мое запястье легла чья-то ладонь. Передо мной стоял учитель, а рядом с ним какой-то незнакомец. Похоже, маалим привел из Истлея друга, зная, что не имеет права оставаться с девочками наедине. Мужчины затащили меня в дом, учитель завязал мне глаза и начал изо всей силы колотить палкой, чтобы преподать урок послушания.
Я мыла полы, поэтому на мне были только нижняя рубашка и юбка, так что удары по голым рукам и ногам причиняли особенно сильную боль. Вдруг во мне поднялась волна ярости. Я сорвала повязку и взглянула на учителя с вызовом. Тогда он схватил меня за косы, потянул назад и со всей силы приложил головой об стену. Раздался отчетливый хруст и в комнате повисла напряженная тишина. Учитель замер, потом быстро собрал вещи и ушел, уводя с собой незнакомца.
Все тело у меня распухло и саднило от ушибов, из носа шла кровь. Я обхватила голову и немного посидела так, глядя в одну точку. Потом пошла закрыла ворота, приняла холодный душ, чтобы унять боль, и уже собиралась готовить, но меня так трясло, что все валилось из рук. Тогда я просто легла на кровать и заснула. В тот вечер никто не будил меня.
Когда на следующее утро я вышла из комнаты, мама сказала только: «У тебя что-то с лицом». Я ответила, что мне все равно.
Тогда она стала давать мне задания: помой посуду, то-сё. Но я наотрез отказалась, спорила одним словом, вела себя невыносимо. К вечеру мама совсем потеряла терпение: она решила хорошенько проучить непослушную дочь.
Обычно она требовала, чтобы я легла на живот, и бралась руками за лодыжки так ей было удобней связать меня: мама всегда била нас только по рукам и ногам.
В тот раз я отказалась ложиться на пол. Мама потянула меня за волосы с той стороны, куда ударил учитель, но мне было уже все равно. Она лупила, щипала меня, потом позвала на помощь бабушку. Все тело болело, но я даже не заплакала, только подняла на маму взгляд, полный ненависти, и произнесла: «Я больше не собираюсь терпеть».
Тогда мама попросила Махада усмирить меня, но я взмолилась по-английски, чтобы никто больше не понял: «Прошу тебя, не делай этого. Вчера меня избила мама, потом учитель. И вот теперь опять. На мне все домашнее хозяйство, это несправедливо».
Махад сказал: «Я в этом не участвую» и вышел. Видя, что даже сын ее предал, мама еще больше взъелась на меня.
К полуночи они с бабушкой все-таки связали меня. Тогда я произнесла то, что обычно говорила Хавейя: «Давай продолжай, добей меня. Если ты не сделаешь этого сейчас, то, когда ты меня отпустишь, я наложу на себя руки». В ответ мама крепко побила меня и сказала: «Я не буду тебя развязывать. Сегодня ты спишь на полу».
Часа в три ночи мама вышла из спальни, освободила меня, и я смогла немного поспать в восемь надо было вставать и идти в школу. Там меня мутило, шатало, и прямо перед обедом я упала в обморок. Кто-то отнес меня домой, и я поспала еще чуть-чуть. Когда я проснулась, а мама ушла из дома, я пробралась в ее комнату, открыла шкаф, до отказа набитый разными лекарствами, налила воды в большую кружку и стала глотать таблетки горстями, всего штук сорок или пятьдесят.
Потом доктор объяснил, что в основном там были витамины, но тогда я этого не знала. Я хотела умереть. Мне было больно физически и морально. Наша семья рушилась на глазах, в ней все были несчастливы. Вместо того чтобы поддерживать и оберегать, мама срывала на мне всю свою злость и горечь. Мне пришлось наконец признать: папа никогда больше не вернется.
Но я не умерла, поэтому на следующий день снова пошла в школу. В одном глазу у меня лопнул сосуд то ли от учительских, то ли от маминых побоев. Одноклассницам я сказала, чтобы они оставили меня в покое.
Во вторник к маме в гости пришла тетя Джимо Муссе сестра Абшира Муссе, одного из лидеров ДФСС. Отец, Джимо и Абшир были близки, потому что их матери принадлежали к субклану Иссе Махамуд. Когда я вернулась из школы, тетя Джимо посмотрела на меня и сказала изменившимся голосом:
Айаан, что с тобой? Ты в порядке?
У меня болит голова и еще опухло вот тут.
Когда Джимо коснулась моего левого виска, она еще больше забеспокоилась:
Кто с тобой это сделал? Нужно срочно отвезти тебя к врачу.
У меня была мягкая шишка, похожая на переспелый помидор, тете показалось, что если надавить на нее пальцем, он уйдет прямо в череп.
В этот момент в разговор вмешалась мама:
Что случилось? Кто ударил тебя по голове? Я была уже совершенно измождена.
В субботу, когда ты ушла, учитель вернулся и побил меня, а в воскресенье ты добавила.
Мама заплакала и стала причитать:
Этого мне еще не хватало О Аллах, за что мне все это? Тетя Джимо Муссе была настоящей Осман Махамуд. Она созвала верхушку клана и сказала им:
Дочь Хирси Магана умирает. У нее на голове большая рана. Ее срочно надо отправить в больницу.
На следующее утро меня отвезли в самый лучший и дорогой госпиталь в Найроби. Итальянский доктор назначил рентген. Оказалось, что череп был проломлен и скопилось много крови, которая давила на мозг. Я нуждалась в срочной операции. Это было ужасно: меня побрили налысо, на голове остался большой шрам, и мне пришлось двенадцать дней провести в палате. Клан оплатил все расходы.
Только в больнице я впервые поняла, что в глубине души мама любила меня, а все ее наказания предназначались не мне, а миру, который отобрал у нее право на счастье. Каждый раз она приходила ко мне, говорила, что любит, и плакала. Никогда раньше я не видела ее такой ранимой.
После этого семь лет она не поднимала на меня руку.
* * *
Когда я вернулась, в школе многое изменилось. Некоторых знакомых девочек там больше не было; в ответ на мои расспросы все пожимали плечами и говорили, что их, наверно, забрали, чтобы выдать замуж. Такое порой случалось, даже в начальной школе: одной из девочек пришлось уйти, потому что она была помолвлена. Но раньше я как-то не обращала на это внимания.
А теперь я заметила, что в классе нет Латифы. По словам Халвы, однажды днем, в субботу, отец приехал за ней и сказал, что она больше не вернется в школу: ей пора готовиться к тому, чтобы стать женщиной. Одноклассница, которую пригласили на свадьбу, рассказала нам подробности про жениха, который был намного старше невесты, про множество подарков. Латифа выглядела испуганной, она плакала, и слезы капали на ее красивое белое платье.
Одна за другой девочки признавались нам, что уходят из школы, чтобы выйти замуж. Чаще всего они говорили об этом и учителям. И никто из руководства ничего не делал для того, чтобы помешать родителям забирать дочерей и выдавать их замуж за незнакомцев. Многие девочки были против, а некоторые просто впадали в оцепенение. Одну ученицу заставили выйти замуж за двоюродного брата. Другая пятнадцатилетняя йеменка сказала, что ее обручили с мужчиной, который был намного ее старше. Она была не рада этому, но добавила: «Мне все же больше повезло, чем сестре, ей тогда было всего двенадцать».
Зайнаб, говорливая девочка с круглыми щечками, уехала на рождественские каникулы и больше не вернулась. Через год мы с ней случайно встретились на празднике в Центре мусульманской общины, неподалеку от школы. Зайнаб была беременна; одетая во все черное, она вела за собой чьих-то детишек и казалась толстой и некрасивой. Она сказала, что почти не выходит из дома без свекрови, и очень хотела узнать новости из школы. В ней не осталось и следа от той веселой и непоседливой девчонки, с которой мы носились по коридорам.
Однажды меня пригласили на совместную свадьбу сестер Халвы, Сихам и Насриен, им было семнадцать и девятнадцать, они уже закончили школу. Родственницы новобрачных съехались в Найроби со всей Кении, Йемена и Уганды. Перед началом церемонии эти женщины должны были проверить невест. Сихам и Насриен лежали на подушках на полу. Их лица и верхняя часть тела были покрыты зеленой тканью, а руки и ноги оставались голыми. Все родственницы шумно восхищались красотой и изысканностью узоров, нарисованных хной на коже девушек, хотя на самом деле, конечно, проверяли, девственны ли невесты.
На следующий день все женщины и только женщины собрались в большом зале, и начался праздник. Невесты с макияжем, как на картинке из журнала, неподвижно сидели на диване, похожие на кукол в своих розовых кружевных платьях.
В последний вечер торжество проходило в другом зале, и на этот раз мужчины тоже присутствовали; они ели и разговаривали по ту сторону длинной, высокой перегородки, разделявшей комнату пополам, только высокий помост был виден всем. На женской половине столы ломились от разнообразных блюд и выпечки никогда раньше я не ела ничего более вкусного. После ужина женщины стали причитать, а в комнату вошли невесты в западных платьях; их лица были закрыты. Оба жениха взошли на помост, откинули вуали с лиц невест, а потом неуклюже сели. Они только что приехали из Йемена и были странными. Мне показалось, что я опять в Саудовской Аравии.
Насриен успела познакомиться с будущим мужем, пока готовилась к свадьбе, поэтому она была почти спокойна и, казалось, смирилась со своей участью. Но Сихам ни разу не видела мужчину, за которого собиралась выйти замуж; она побледнела и задрожала. Чуть позже новобрачные ушли в сопровождении ближайших родственников. Халва сказала мне, что потом должны появиться окровавленные простыни, и праздник продолжится.