Nafta, nafta, nafta / Душа, душа, душа.
Дойдя до третьей строки, женщины падали на колени в наигранной истерике. Потом они вставали, хватали себя за горло и пронзительно вопили: «Nafta, nafta, nafta» «Душа, душа, душа».
Я заметила, что мама просто в ужасе. «Какое неуважение к умершей! прошептала она. Женщины клана Исак! У них нет ни чести, ни манер! Как они могут быть так бесстыдно развязны!» Мама тихо плакала в уголке, как было принято в Дхулбаханте, субклане Дарод. Она была так поглощена скорбью по Хаво и злостью на женщин Исак, что не заметила, с каким восхищением мы с Хавейей наблюдали за всей этой сценой.
Спустя недели две мама и бабушка застали нас, когда мы били себя в грудь и кричали на весь двор: «О Господи, я уничтожена! О Господи, я опустошена!», а потом с громким смехом бросались на песок, визжа: «Душа, душа, душа».
Бабушка была вне себя от ярости. Она считала, что мы испытываем судьбу или даже пробуждаем невидимых джиннов, которые всегда рядом и только и дожидаются такого призыва, чтобы обрушить на людей несчастья. Самым худшим было то, что она оскорбилась маминым снобизмом по отношению к женщинам Исак: бабушка сама принадлежала к этому клану.
Когда мама была дома, мы жили по распорядку. Завтрак и обед это не обсуждалось. Потом полуденный отдых. После этого, пока мама готовила ужин, молитвы к Аллаху, чтобы тот убедил злое правительство отпустить нашего отца и проявить милость к усопшим. Затем нас заставляли поесть, помыться и, наконец, лечь спать. Когда нами занимались бабушка и Саньяр, на нас почти не обращали внимания. В такие дни мы вели себя просто безобразно.
Я была зачарована радио квадратной коробкой с ручкой. Из круга, состоявшего из черных дырочек, почему-то вылетали голоса. Мне казалось, что внутри сидят маленькие человечки, и очень хотелось их потыкать. Поэтому я стала засовывать пальцы во все дырки. Когда ни один человечек не вышел, я прижала радио к уху и попыталась уговорить их вылезти. Я просила Аллаха помочь мне. Но ничего не произошло, поэтому я засыпала дырки песком. Потом встала и бросила его на пол, надеясь, что оно откроется. Для бабушки радио много значило. Впервые увидев его, она тоже подумала, что это магия. В Сомали человека, который читал новости по вечерам на местном BBC, называли Тот-кто-Пугает-Стариков. Это был единственный элемент современной жизни, с которым бабушка умела управляться. Поэтому, конечно, когда я сломала радио, она меня побила.
Однажды утром, когда мне было года четыре, к нашему дому подъехал грузовик, но, вместо того чтобы выгружать из него еду, мама сказала, чтобы дети забирались внутрь. Один из ее двоюродных братьев поднял нас высоко в воздух и посадил в кузов, к овцам и козам. Никто не сказал нам, что мы куда-то собираемся, даже не попытался ничего объяснить. После того как вслед за нами погрузили чемоданы, котелки и прочую утварь, грузовик поехал. Думаю, бабушка убедила маму, что мы будем вести себя лучше в здоровой атмосфере деревенской жизни. Или, возможно, у мамы возникли проблемы с ее торговлей на черном рынке.
В кузове было шумно, машину трясло на ухабах. Взрослые все время жаловались, животные блеяли от страха. Но для нас, детей, это было потрясающее приключение, мы наслаждались каждым моментом. Через несколько часов мы заснули.
Я проснулась в странном месте в доме, стены которого были сделаны из смеси травы, грязи и навоза, намазанной на деревянную основу. Циновки покрывали земляной пол, и внутри было темно, никакого электричества. Я пошла искать маму, но вместо нее встретила какую-то странную женщину. Земля перед домом была красной и пыльной, а вокруг не было ничего, кроме пустого пространства с несколькими деревцами и кучкой хижин, похожих на ту, из которой я только что вышла.
Когда я нашла маму, она объяснила, что мы в деревне Матабаан, в восьмидесяти километрах от Могадишо, неподалеку от реки Шабелле. Там жили пастухи из клана Хавийе, и было достаточно воды, чтобы поддерживать на песчаной почве хотя бы небольшое хозяйство. Мамин двоюродный брат, торговец, наверное, был знаком с кем-то из этой деревни, и, видимо, она решила, что там мы будем не только сыты, но и в большей безопасности. В любом случае, мама сказала, что устала от Могадишо, от подпольной торговли и всяких тайн.
Теперь нам больше не придется говорить шепотом и прятаться от правительства. Посмотрите, сколько вокруг места. Здесь у нас будет все, что нужно, и вы сможете бегать, сколько захотите. Аллах позаботится о нас.
Чем дольше мы оставались в Матабаане, тем больше нам там нравилось. Отправляясь с бабушкой пасти коз и овец, мы с Хавейей совершали долгие прогулки. Правда, я боялась всего, что движется: любого насекомого, любого животного.
Иногда бабушка пыталась вразумить меня:
Дикая лошадь, которая шарахается от всего подряд, споткнется и сломает ногу. Убегая от маленькой букашки, ты можешь наткнуться на ядовитый куст и умереть. Или упасть на холм, под которым прячется змея. Ты должна понимать, чего стоит бояться, а чего нет.
Когда ты один в пустыне вокруг действительно никого нет. Так что опасаться разумно. В Матабаане бабушка пыталась привить нам правила выживания.
От одних животных лучше убегать и прятаться например, от гиен и змей, а еще от тех обезьян, которым не по нраву быть далеко от своей стаи. От других нужно быстро забираться на дерево, выбирая ветки так, чтобы звери не могли залезть следом, говорила она. Если встретите льва присядьте и не смотрите ему в глаза. Львы почти никогда не бросаются на людей. Только во время сильной засухи они могут поживиться человеческим мясом. Лев заберет у вас овцу или козу, а за это вас накажут или оставят без еды. Помните: большинство животных нападают, только когда чувствуют, что люди их боятся или хотят напасть первыми.
Но мир бабушки не был нашим миром. Ее назидания только еще больше пугали меня. Львы? Гиены? Я никогда не видела таких зверей. Мы были городскими детьми, то есть, по меркам кочевников, еще более неумелыми, чем земледельцы или кузнецы.
Так как я не знала никаких ручных ремесел и не умела ухаживать за скотиной, единственной моей обязанностью в Матабаане было носить воду из большого озера где-то в миле от нашей хижины. Я ходила туда каждый день вместе с соседскими детьми. По дороге мы собирали листья хны, жевали их и рисовали ими на руках странные оранжевые узоры. Озерная вода в бадье была коричневой от грязи, но когда я приносила ее домой, мама кидала в нее специальную таблетку, которая растворялась, и потом сквозь воду можно было увидеть дно.
Люди стирали одежду в озере, ребята купались в нем. Мама постоянно боялась, что Хавийе утопят Махада, который не умел плавать. Брат мог бегать где угодно, потому что он мальчик, и теперь его вечно не было дома. Мама никогда не позволяла мне или Хавейе пойти с ним. Да Махад и не взял бы нас с собой ему не хотелось, чтобы друзья узнали, что он играет с сестрами.
Махад все яснее осознавал, что такое мужская честь. Бабушка поддерживала его, говорила, что он мужчина в семье. Он никогда не просил разрешения уйти из дома, иногда возвращался далеко за полночь, и мама так сердилась на него, что закрывала ворота. Он сидел у изгороди, скулил, а она кричала ему: «Подумай о своей чести. Мужчины не плачут».
Вскоре брат стал для меня настоящим бедствием. Однажды приближался день торжеств Аид, знаменующий окончание поста Рамадан. К празднику закололи скотину, а нам подарили новые наряды. У меня было красивое платье с большим голубым бантом и плотным кружевом по подолу, а еще яркие носочки и новые черные кожаные босоножки. Я гордо вышагивала по дому, стараясь обходить пыль. Меня помыли и нарядили. Мама натирала спину Хавейе, когда Махад позвал меня со двора.
Айаан, иди сюда! закричал он.
Что там? Я подбежала к нему. Махад стоял возле туалета.
Посмотри, сказал он, протягивая руку, чтобы помочь мне забраться на ступеньки.
В Матабаан стены туалета были сделаны из веток, связанных между собой. В центре находилась широкая яма с каменными ступеньками, по одной с каждой стороны. Надо было поставить ноги на эти ступеньки и писать или опорожняться, отмахиваясь от больших назойливых мух. Мы с Хавейей очень боялись этой дыры, к тому же наши ноги были недостаточно длинными, чтобы поставить их на обе ступеньки. Поэтому мы справляли нужду в ближайших кустиках под присмотром мамы или бабушки.
В этот раз я все-таки вскарабкалась наверх и заглянула в черную яму. Запах был мерзким, а вокруг жужжали огромные мухи. И тут Махад забежал сзади и толкнул меня в спину. Я закричала так, как никогда раньше. Яма была отвратительной, да еще и глубокой, где-то по плечи. Когда мама вытащила меня, я была в ужасном состоянии, как и мой новый наряд. Она стала громко ругать Махада:
Чтоб Аллах Всемогущий забрал тебя! Чтоб ты сгнил в этой дыре! Чтоб ты сгинул в огне! Чего еще теперь от тебя можно ждать? Ты коммунист! Еврей! Ты змей, а не мой сын!
Мама была просто вне себя. В приступе ярости она схватила Махада и швырнула его в вонючую яму, и теперь бабушке пришлось вылавливать его. В итоге большую часть праздничного утра они провели в попытках привести нас в нормальный вид. Я была вынуждена расстаться с платьем и босоножками. Руки у меня саднили, ноги болели. Мама велела мне не отходить от нее, чтобы Махад больше ко мне не приставал. Поэтому позже, когда бабушка с мамой резали мясо, я сидела рядом с ними на красной земле.
У Махада совершенно нет чувства чести, сказала мама с отвращением в голосе.
Он всего лишь ребенок, ответила бабушка. Что он может знать о чести, если единственные мужчины, которых он видит, эти глупые земледельцы Хавийе?
Боюсь, как бы он не убил Айаан ненароком.
Она сама виновата. Тупая, как финиковая пальма.
Я не тупая, встряла я в разговор.
Уважай бабушку! шлепнула меня мама.
Мам, он просто позвал меня посмотреть, вот и все, захныкала я.
Бабушка ухмыльнулась:
И ты подошла и посмотрела?
Да, Айейо, ответила я вежливо, обратившись к бабушке самым уважительным образом.
Бабушка засмеялась:
Вот видишь? Она тупая, и только Аллах может ей помочь. Пятилетний ребенок и тот догадался бы, Аша. Можешь ругать мальчика, сколько хочешь, но Айаан глупышка, у тебя с ней будут одни хлопоты.
Махад поступил плохо, но я была непростительно доверчива, а значит, беспросветно глупа. Мне не удалось проявить бдительность. Я заслужила бабушкину ругань и не имела права возражать. Мама не сказала ни слова в мою защиту, и мне оставалось только всхлипывать и молча негодовать.
* * *
В Могадишо мы вернулись так же внезапно, как и уехали оттуда. Взрослые никогда ничего нам не объясняли. Они воспринимали детей почти как мелкий скот как существ, которых надо тянуть за собой и бить, пока они не повзрослеют, вот тогда они будут достойны общения. Молчание мамы было понятно чем меньше мы знали, тем меньше могли выдать Гуул-ваде.
В столице снова потянулись длинные, пустые дни, которые оживляли только редкие визиты маминых родственников. Тети, двоюродные братья, потом тетины братья Женщины, которые приехали из пустыни в Могадишо, чтобы выйти замуж; мужчины, которые искали работу Но в городе они становились совершенно беспомощными. Они не понимали, что такое дорожное движение, не знали, как пользоваться туалетом маме приходилось объяснять им, что не надо облегчаться прямо на пол. Они вели себя как деревенщины, носили неприличную одежду, вешали на волосы любые блестящие предметы. Мама учила их, как сидеть на стуле, как протирать столы губкой; она постоянно втолковывала им, что нельзя есть как дикари и нужно покрывать плечи, а не ходить по улицам в деревенском доп.
Как все городские жители, мама чувствовала превосходство над этими простаками. Она знала, что им придется признать: ее путь лучше, чем их, потому что она переехала в город сама. Но, как и всем деревенским, им не нравилось, когда на них смотрели свысока. Если мама была с ними слишком резкой, они возмущались и уезжали.
Махад пошел в первый класс, а я начала свою маленькую войну против бабушки. Порой, когда она сидела под деревом талал, я забиралась наверх и плевалась оттуда. Конечно, не на бабушку этого делать было нельзя, но рядом с ней, на песок. Бабушка жаловалась маме, и начинались бесконечные споры о том, целилась я в нее или нет. В результате мне вообще запретили плеваться. В таких пустых ссорах мы и коротали время.
Взрослые игнорировали нас, поэтому мы с Хавейей специально придумывали новые забавы, чтобы их позлить. Если нас выгоняли из дома мы играли в Гуулваде. Одна из нас вела себя агрессивно, притворялась, что у нее есть оружие, «потрясала» им и требовала показать, что лежит под кроватью. А другая делала все, что запрещал Afwayne: прятала еду, велела воображаемым детям молить Аллаха, чтобы заключенных выпустили из тюрем.
Еще мы довольно громко просили, чтобы режим пал и Afwayne сгинул вместе с ним. Иногда я забиралась высоко на дерево и кричала вниз Хавейе: «Ха-ха, я Дарод, Хартии, Мачертен, Осман Махамуд и дочь Хирси Магана!» Afwayne запретил клановую систему, и теперь людям нельзя было спрашивать друг у друга, кто их предки. Отныне мы должны были быть просто сомалийцами единой славной нацией, охваченной общей любовью к Сиаду Барре. Разговоры о своем клане превращали человека в «анти» противника режима и могли довести до тюрьмы и пыток. Наше громкое выражение приверженности традициям пугало взрослых, особенно тетю Кхадиджу, которая была единственным членом семьи, поддерживавшим Afwayne. После таких выкриков нас сразу же отправляли играть домой.
Наша спальня была большой и почти пустой, а стены такими высокими, что раздавалось эхо. Мы принимались соревноваться с ним, стараясь вызвать самый странный и громкий звук. От этого поднимался такой шум, что бабушка выгоняла нас обратно во двор.
Наконец, тетя Кхадиджа придумала, куда направить нашу неуемную энергию. Она всегда поддерживала все новое, в том числе местную школу. «Айаан хорошо бы ходить в обычную школу утром и в медресе после обеда», предложила она. Мама не хотела, чтобы ее дочери были вдали от дома, способного защитить от любого вреда и греха. В школе девочки подвергались и той, и другой опасности. Но Махад уже пошел в школу, и отец, с которым, вероятно, мама посоветовалась на эту тему, велел ей отправить меня учиться. В конце концов, скрепя сердце, она согласилась.
Так в пять лет я получила новенькую школьную форму. Мне предстояло стать взрослой и пойти по своему собственному пути в этом мире. Мама предупредила, что в школе мне велят петь гимны, восхваляющие Сиада Барре, но я не должна этого делать. «Просто шевели губами или читай первую сутру Корана. Не прославляй Afwayne, просто учись читать и писать. Не общайся с другими детьми они могут предать нас. Держи все в себе», каждое утро напоминала мне мама.
В первый же день учитель ударил меня по голове, когда я не хотела открывать рот, чтобы петь. Было больно, поэтому я стала повторять слова. Мне было ужасно стыдно предавать и отца, и мать. Каждое утро на линейке я старалась только шевелить губами, но тот же учитель выводил меня из строя и бил за это. Он рассказал классу, что я дочь «анти», а значит, тоже «анти», потому что все в школе учатся прославлять Сиада Барре и коммунизм, а я отказываюсь присоединиться. После этого друзей у меня не стало.
Медресе стояло вниз по дороге. Все ученики жили по соседству. Поначалу мне там понравилось: я училась смешивать чернила из угля, воды и молока, выводить арабские буквы на длинных деревянных дощечках. Я начала запоминать Коран, строчку за строчкой. Меня вдохновляло то, что мне доверили такое взрослое дело.
Но дети в медресе были жестокими. Они дрались. Одну девочку лет восьми они называли kintirleey та, что с клитором. Я представления не имела о том, что такое клитор, но дети обходили эту девочку стороной. Они плевали в нее, щипали ее, сыпали песком ей в глаза, а однажды поймали и попытались закопать за школой. Учитель за нее не заступался. Он и сам иногда называл ее dammin тупица, и kintirleey тоже.
Двоюродная сестра Саньяр обычно забирала меня из медресе. Как-то раз она пришла в тот момент, когда одна девочка ударила меня по лицу. Саньяр отвела меня домой и рассказала о случившемся.
Айаан даже не защищалась, сказала она в ужасе.
Трусиха! возмутились все члены семьи.
На следующий день Саньяр ждала меня возле медресе вместе с другой девушкой старшей сестрой той, от которой я получила по лицу накануне. Они схватили нас, оттащили на пустую площадку и велели драться. «Выцарапай ей глаза! Покусай ее! шипела мне Саньяр. Давай, трусиха, подумай о своей чести».