Первый раз мы оказались в многоквартирном доме. Когда мы поднимались по лестнице, мама сказала нам с Хавейей: «Если вы выйдете на улицу одни, то мужчины, которые живут за этими дверями, схватят вас, порежут на кусочки и съедят». Угроза подействовала.
Мама открыла дверь, и мы вошли в двухкомнатную квартиру. Там было электричество! На стенах обнаружились выключатели, которые зажигали лампочки, а еще невиданное диво приводили в действие вентилятор. Когда мама отвернулась, мы стали играть с ним кидали в него одежду и разные мелочи, а потом смотрели, как они там вертятся. Вентилятор сломался.
Всю первую неделю квартира была словно раскаленная жаровня. Спина Хавейи покрылась мелкими волдырями, и она кричала от боли день и ночь.
Но дяди внесли плату за квартиру за пять месяцев вперед, так что у нас не было выбора. Единственное, что они могли для нас сделать, взять с собой за покупками. Базар заворожил нас настолько, что мы перестали безобразничать. Все светилось, переливалось, вокруг были горы игрушек, а лавки манили ароматом специй, запахом крови, блеяньем скотины и пышной выпечкой. В Сомали нас редко водили на рынок, поэтому бесконечные ряды прилавков и магазинчиков были самым прекрасным, что мы видели в жизни. Пока мы гуляли в этом волшебном месте, наши дяди крепко держали нас за руки. Мы купили матрасы, простыни, подушки, маленький вентилятор. На следующий день мы отправились за едой, ковриками для молитв, кухонной утварью, тазиком для стирки, щеткой, мылом и ведром.
Потом мы стали жить только с мамой. Такое случилось едва ли не впервые. Бабушка была далеко, в Сомали, и маме не с кем было разделить обязанности по дому, обсудить планы. К тому же она ничего не могла сделать одна. Ни ей, ни нам нельзя было выходить на улицу без мужчин, наших дядь. А чтобы позвонить им, ей приходилось идти в бакалею на углу в сопровождении «защитника» десятилетнего Махада.
Целыми днями мы сидели в квартире и ждали, пока дяди окажут нам услугу, и целыми днями мама проклинала папу. «Пусть Аллах заберет его навсегда! помню, кричала она. Пусть Аллах покарает его бесплодием, страшной болезнью! Пусть он никогда не увидит рая!» И самое страшное «Пусть Afwayne схватит и будет пытать его. Пусть он лишится клана и умрет в одиночестве».
Все, что нам оставалось, сидеть и ждать. Мама принялась восстанавливать дисциплину в доме. За те месяцы, пока мы жили с бабушкой, мы окончательно отбились от рук. Для мамы мы были словно маленькие верблюжата, и, чтобы приручить нас, она часто кричала и колотила нас. Если мы бегали, раздавался крик: «Сидеть. СИДЕТЬ!», и мы падали на пол; потом она хлестала нас проводом от радио по рукам и ногам. Если мы плакали, она кричала: «ТИХО!» и колотила снова.
Приятного было мало, но нам доставалось по делу, к тому же всегда в меру. Мама считала телесные наказания разумными и необходимыми для воспитания. Когда мы начали вести себя прилично, она почти перестала нас бить.
Когда муэдзины в Мекке призывали к молитве, это превращалось в своего рода перекличку: сначала вступал минарет соседней мечети, потом следующий, за ним еще один и так призыв разносился по всей стране, по всему миру. Мы придумали игру: бегали от одного окна к другому, угадывая, с какой стороны раздастся голос на этот раз.
Сомали тоже мусульманская страна, но наш ислам был не так строг, не требовал регулярных молитв, к нему примешивались древние поверья. Теперь же мама велела нам совершать намаз по призыву муэдзинов, пять раз в день. Перед молитвой надо было помыться, переодеться. Потом мы становились в ряд и выполняли все мамины указания. После вечерней молитвы нас укладывали спать.
Мама отправила нас в местное медресе, хотя мы почти не знали арабского. В Сомали обычные школы и медресе были смешанными, девочки и мальчики учились вместе. Здесь же образование было раздельным, поэтому мы с Хавейей пошли в одну школу, а Махад в другую. В медресе все девочки были белыми, и я впервые поняла, что я черная. Они называли нас с Хавейей abid рабынями. Я ненавидела Саудовскую Аравию, в том числе и за то, что нас считали рабынями, относились к нам с предубеждением из-за цвета кожи. Учитель не показывал нам, как писать, он только читал Коран, а мы запоминали наизусть, строчку за строчкой.
Мы уже выучили часть Корана в Могадишо, хотя, конечно, почти ничего не понимали. В Мекке учитель сказал, что мы читаем его без почтения, тараторим, только чтобы похвастаться. Поэтому нам пришлось учить все заново, теперь уже с подобающими паузами. Текст мы по-прежнему понимали мало видимо, в этом и не было нужды.
Вся жизнь в Саудовской Аравии замыкалась на понятии греха. Слово «харам» «запрещено» мы слышали постоянно. Садиться в автобус с мужчинами это харам. Играть с мальчиками харам. И даже когда мы играли во дворе медресе только с девочками, а вокруг не было ни одного мальчика, если у кого-то из нас разматывался хиджаб это было тоже харам.
* * *
Однажды мама решила отвести нас в Запретную мечеть. Для нас это была долгожданная возможность выбраться из душной маленькой квартиры. На улице воздух плавился от зноя. Стояла изнуряющая полуденная жара в Мекке она чувствовалась, как нигде больше. И тут мы зашли в прекрасное здание огромное, белое и прохладное. Дул легкий ветерок. Нам показалось, что мы наконец-то выбрались из тюрьмы. Пока мама, как велит обычай, семь раз медленно обходила вокруг священного камня Каабы, мы носились по мечети и скользили по полу, визжа от радости.
Люди в храме были такими же разными, как в аэропорту. Многие казались даже чернее нас, а некоторые намного белее, чем саудовцы. И, поскольку мы с ними пришли в дом Господа, все эти люди были добры к нам. Когда мы налетели на взрослого, он мягко взял нас за руки и отвел к маме. Она рассердилась, и я, понимая, что мы опозорили ее, совершила краткую молитву, которой научилась в медресе, встала перед мамой на колени, сложила руки чашей и попросила прощения. К моему удивлению, это помогло: она улыбнулась.
Казалось, мама обретала надежду, спокойствие и утешение среди красоты и величия Запретной мечети. Мы тоже любили ходить туда, и нас потом даже угощали мороженым. Постепенно ритуалы и истории, связанные с этим местом, стали что-то значить для меня. В этом храме люди были терпеливы друг к другу. Все омывали ноги в одном источнике, не выказывая предубеждения. Я чувствовала, что мы все мусульмане в доме Господа, и это было чудесно, это рождало ощущение вечности. Наверное, еще и поэтому мусульмане верят, что ислам означает мир: в большом, прохладном храме, полном доброты, всегда испытываешь умиротворение.
Но как только мы выходили из мечети, Саудовская Аравия снова превращалась в страну убийственной жары, грязи и жестокости. На площадях людям отрубали руки, головы. Взрослые говорили об этом так, будто это обычное дело: в пятницу после полуденной молитвы можно пойти домой пообедать или сходить посмотреть на пытки. Мужчин пороли, женщин побивали камнями. В конце 1970-х годов экономика страны переживала подъем, но, несмотря на высокие цены на нефть, позволившие Саудовской Аравии стать частью современного мира, ее общественный строй застыл на уровне Средневековья.
Когда наступил месяц паломничества, мама сказала, что мы больше не сможем ходить в Запретную мечеть. Нам даже нельзя было высунуться из дома, потому что огромная толпа могла нас задавить. Все, что нам оставалось, смотреть в окно за тем, как множество людей в белых одеждах проходят по улицам, и слушать бесконечные молитвы.
Однажды вечером, когда мы уже легли спать, в дверь кто-то постучал. Дядя закричал: «Это ваш папа!» и мы тут же вскочили с кроватей. Махад с разбегу налетел на одного из вошедших мужчин. Мы с Хавейей поначалу стеснялись, но потом тоже повисли на незнакомце.
Я представляла себе отца, который будет меня понимать, зная, что я стараюсь вести себя хорошо. И вот теперь в моей жизни появился такой человек. Мы карабкались на него, суетились рядом, старались хотя бы прикоснуться к нему. Мама хотела отправить нас обратно в кровать, но папа сказал, что мы можем остаться. Я заснула на полу, подложив руки под голову и наблюдая за тем, как папа ест.
Абех был худым, с высокими скулами и круглым лбом, мощной шеей и широкими, чуть сутулыми плечами. Отец щурился мне казалось, оттого что он много читал и думал о судьбах нашей страны. Его голос был низким, с едва заметными смешливыми нотками. И, в отличие от всех остальных взрослых, он считал, что дети это чудо.
На следующее утро Абех разбудил нас к молитве. Коврики были уже расстелены: для Махада рядом с отцом, а для меня, Хавейи и мамы позади них. Мы стали заворачиваться в длинное белое покрывало, но папа остановил нас: «Вы не должны делать этого, пока не вырастете». А на мамины возражения ответил: «Аша, ты же знаешь, главное это не правила, а дух».
Потом мы с Хавейей протиснулись между ним и Махадом, чтобы молиться рядом. Отец не прогнал нас, а когда мама заикнулась о том, что это запрещено, он велел ей замолчать.
Это стало повторяться снова и снова: во время каждой молитвы мы старались подобраться поближе к папе. К вечернему намазу Абех понял, что так продолжаться не может, ведь мама права это запрещено. Мужчины не должны молиться рядом с женщинами, потому что, хотя они полностью покрыты, ткань может задраться и обнажить край одежды или полоску кожи. Это может отвлечь мужчину и привести его к греховным мыслям. Но Абех ничего не объяснил, только сказал:
Вы уже большие девочки, поэтому должны молиться сзади.
Но почему? конечно же спросили мы.
Так угодно Аллаху.
Но почему Господу так угодно? Он создал и меня тоже, но больше любит Махада.
Отец все же настоял на том, чтобы мы молились сзади, потому что так было заведено. Но я любила папу и считала, что это нечестно, поэтому, когда он опускался на колени, я начинала ползти к нему, и к концу молитвы мы с Хавейей оказывались рядом с ним и Махадом. К маминому ужасу, так происходило снова и снова. Через неделю это стало раздражать папу, а мама даже обрадовалась, ведь это означало, что она была права: нельзя позволять девочкам перебираться вперед. Отцу с самого начала следовало молиться отдельно, только с Махадом, оставляя нас с мамой в другой комнате. Но Абех не стал этого делать: «Мы будем молиться все вместе, как одна семья. Такова воля Господа».
После возвращения отца правила в нашей семье немного смягчились. Он сказал, что ритуальное омовение нужно совершать лишь перед утренним намазом, а перед другими молитвами только посещать уборную. Ведь если человек моется, когда он уже чист, он тратит воду зря, а это не угодно Аллаху.
После этого, когда мама спрашивала перед молитвой: «Вы помылись?», мы отвечали: «А мы чистые!»
Какие же вы чистые, когда грязные! возмущалась мама.
Но мам, пыль это же не грязь.
И так снова и снова, пока маме это не надоедало тогда она хватала нас, тащила в ванную и купала.
После возвращения отца я расцвела, словно кактус после дождя. Он окружил меня вниманием: подбрасывал в воздух, называл умницей и красавицей. Иногда по вечерам папа собирал нас и рассказывал о величии Господа и о том, почему нужно хорошо себя вести. Он поощрял вопросы и терпеть не мог «тупое заучивание», механическое повторение. Мама ненавидела слово «почему», а папе оно нравилось: в ответ он читал длинные лекции, хотя девять десятых того, о чем он говорил, было выше нашего понимания.
Мама учила нас говорить правду, потому что иначе мы будем наказаны и попадем в ад. Папа учил нас быть честными, потому что правда это хорошо. Я обожала его вечерние проповеди, и, хотя мы все жадно ловили каждое его слово, с самого начала я стала его любимицей.
Когда мы вели себя плохо, я всегда сознавалась первой.
Ты же нас не накажешь, если я тебе кое-что скажу? говорила я отцу. Ведь если я расскажу правду, а ты меня накажешь, в следующий раз мне придется солгать.
Папа смеялся и отвечал:
Ладно, выкладывай.
Тогда я признавалась, что мы что-то сломали или приставали к соседям. Он никогда нас не бил, только велел пообещать, что впредь такого не повторится.
Мама же воспитывала нас по-спартански. Ко всем, кроме Махада, она проявляла ровно столько внимания и заботы, сколько было необходимо. Даже ее любовь к Махаду выражалась своеобразно: она просто не била его так сильно, как нас с Хавейей. Мама никогда не была добродушной, мягкой женщиной, а из-за тяжелой жизни ее сердце и вовсе очерствело. Она постоянно беспокоилась. Правила, установленные ею, должны были соблюдаться неукоснительно. Но, прожив несколько недель с Абехом, мы стали говорить ей: «Главное это не правила, а дух». Мама была вне себя.
* * *
В чем бы ни заключалась папина работа, платили ему за нее хорошо. Но хотя в его разрешении на трудовую деятельность было прописано, что он не имеет права заниматься политикой, отец все равно продолжал тайком сотрудничать с ДФСС. Он считал саудовцев отсталыми и недалекими и не верил, что они могут догадаться о том, что он остается одним из лидеров политического движения.
Когда пять месяцев, за которые была внесена плата за жилье, истекли, папа настоял, чтобы мы перебрались в Эр-Рияд, где он работал. Мама не хотела уезжать из Мекки, но мы с Хавейей и Махадом ненавидели эту квартиру. Мне кажется, мама тоже втайне обрадовалась, когда Абех нашел для нас просторный и довольно прохладный дом в Эр-Рияде. Он был разделен на мужскую и женскую половину (хотя мы так не жили), отгороженные коридором и закрытой дверью. Мужчины пользовались главными воротами с внушительной металлической решеткой и лампами по обеим сторонам. Нам было строго запрещено выходить на улицу без сопровождения. Но небольшая дверца вела из женской половины дома во внутренний двор, откуда можно было попасть в соседний двор, прилегавший к женской половине другого дома. Поэтому женщины и дети могли общаться друг с другом, не выходя на улицу.
Нам с Хавейей разрешили бегать через эту дверцу в гости к соседям. Там мы смотрели по телевизору бесконечные сериалы о жизни Пророка Мухаммеда, о том, как он сражался за ислам и приводил заблудших язычников к истинной вере. Его лицо никогда не показывали, потому что он свят и никто не вправе играть его роль. Соседки пять или шесть девочек в возрасте от десяти до пятнадцати лет учили нас своим играм. После полудня, когда отца не было дома, а вялые, инертные матери засыпали, они собирались вместе, обвязывали бедра тканью и танцевали покачивались, вращали телом под музыку, обмениваясь многозначительными взглядами. Для меня, восьмилетней, эти девочки были воплощением страстного и совершенно чуждого эротизма.
Никогда раньше я не видела подобных танцев, только обряды, которые шаманы иногда проводили в Могадишо, но это были скорее странные магические ритуалы, чем танцы. Когда мы с Хавейей показали дома, чему научились у соседских девочек, мама вышла из себя. Она привезла нас в Саудовскую Аравию, чтобы мы жили чисто и безгрешно, строго следуя законам истинной веры, а теперь местные женщины толкали нас на путь порока.
Некоторых наших соседок регулярно избивали мужья. Ночью по всей округе раздавались крики: «Нет! Умоляю! Во имя Аллаха!» Отец приходил в ужас от этого, считая бытовое насилие одним из основных примеров жестокости саудовцев. Если потом ему доводилось встретиться взглядом с мужчиной, который так поступал все соседи могли легко узнать его по голосу, отец бормотал: «Глупый драчун, как и все саудовцы». Папа никогда не поднял руки на маму: он считал это низостью.
И все же нам разрешали иногда уходить из дома. Мама не могла запретить нам играть с соседскими детьми это было бы неприлично. Их семьи сильно отличались от нашей. Во-первых, матери не работали, у них были слуги. А мальчишки просто стояли на ушах. Дети могли делать что хотели арабы очень терпимо относятся к малышам, но всем заправляли мальчики. Они могли выключить телевизор, который смотрела мама, или приказать старшей сестре встать со стула.
В Саудовской Аравии все зло было от евреев. Если у соседки вдруг ломался кондиционер или вентилятор, она всегда говорила, что это из-за евреев. Детей учили молиться за здоровье родителей и за то, чтобы не стало евреев. Позже, когда мы пошли в школу, учителя долго рассказывали, сколько бед евреи принесли мусульманам и каких ужасов можно ждать от них в будущем. Когда соседки сплетничали о ком-то, они говорили: «Она уродина, непокорная, шлюха она спит с жидом». Я в жизни не видела ни одного еврея (как и все эти саудовцы). Мне казалось, что они должны быть похожи на джиннов.
Но те же соседи порой бывали очень заботливы. Они заходили спросить, все ли у нас в порядке, дарили нам конфеты и сладкие булочки. Иногда они приглашали маму на свадьбу, и, хотя эти женщины ей не нравились, она чувствовала, что не может им отказать. Поэтому мама все же приходила на торжество и брала нас с собой. Свадьба означала три праздничных ужина, на которые допускались одни женщины. Казалось, только в этот момент они оживали, одевались в самое лучшее. В первый вечер невеста была полностью покрыта, чтобы уберечься от злого глаза. Мы могли рассмотреть только ее лодыжки, все в коричневых спиральных узорах, нарисованных хной. На следующий вечер она наряжалась в сверкающее арабское платье и драгоценности. В последний вечер, предварявший Ночь Дефлорации, невеста надевала длинное белое кружевное платье и выглядела испуганной.